П. Ф. Стросон о референции *

Существуют определенные виды выражений, которые регулярно используются для референции к конкретному лицу, или единичному предмету, или отдельному событию, или месту, или процессу в ходе обычного высказывания о данном лице, предмете, месте, событии или процессе. Такое употребление выражения я буду называть "употреблением с единичной референцией" (uniquely referring use). Для этой цели чаще всего употребляются указательные местоимения в единственном числе (это, то, этот, тот), собственные имена (например: Венеция, Наполеон, Джон), личные местоимения единственного числа (он, она, я, ты, оно) и сочетания, состоящие из определенного артикля и существительного в единственном числе с определением или без него (например, формы the so-and-so: the table 'стол*, the old man 'старик', the king of France 'король Франции¹). Любое выражение любого из этих классов может выступать в роли подлежащего в структурах, традиционно рассматриваемых как сингулярные субъектно-предикатные предложения (singular subject-predicate sentences), и может служить примером того употребления, которое я буду иметь в виду.

Я не хочу этим сказать, что выражения, относящиеся к названным разрядам, помимо интересующего нас, никогда не имеют другого употребления. Напротив, возможность другого употребления для них совершенно очевидна. Без сомнения, когда кто-нибудь говорит: "Кит — млекопитающее", он употребляет выражение "кит" совсем не так, как его употребил бы человек, который, описывая определен-

* Straw s о n, P. F. On referring.—"Mind", LIX, 1950, p. 320— 344. (Перевод из книги: "Philosophy and ordinary language", ed. by Cb. E. Catón. Urbana, 1963.) ную ситуацию, сказал бы: "Кит столкнулся с кораблем". В первом предложении, очевидно, говорится не об определенном ките, а во втором — именно об одном определенном ките. Точно так же, если я скажу: "Наполеон был величайшим полководцем Франции", то я употреблю слово "Наполеон" для референции к отдельному лицу, но выражение "величайший полководец Франции" будет употреблено не для референции к лицу, а для того, чтобы высказать что-то о лице, которое уже было названо. Естественно было бы сказать, что, употребляя это предложение, я говорил о Наполеоне и высказал о нем то, что он был величайшим полководцем Франции. Но, разумеется, я мог бы воспользоваться выражением "величайший полководец Франции" для референции к лицу, например, если бы я сказал: "Величайший полководец Франции умер в изгнании". Итак, совершенно очевидно, что хотя бы некоторые из выражений, принадлежащих к упомянутым выше разрядам, могут иметь употребление, отличное от того, которое непосредственно нас интересует. Я совершенно не исключаю также и того, что какое-либо предложение может содержать более чем одно выражение, употребленное интересующим нас образом. Напротив, совершенно очевидно, что предложение может содержать более чем одно такое выражение. Например, когда я описываю определенную ситуацию предложением "Кит столкнулся с кораблем", вполне естественно сказать, что я высказываю что-то одновременно об определенном ките и об определенном корабле, что я употребил оба выражения — "Кит" и "корабль", — чтобы обозначить данные объекты, или, иными словами, я употребил оба выражения с единичной референцией. В основном, однако, я буду говорить о тех случаях, когда употребленное подобным образом выражение является грамматическим субъектом предложения.

Думаю, что я не ошибусь, если скажу, что многие логики и сейчас находят, что теория дескрипций, предложенная Расселом специально для четвертого из названных выше разрядов выражений ("the so-and-so"), вполне удовлетворительно объясняет употребление таких выражений в обыденном языке. Я хочу прежде всего показать, что ряд основных положений, содержащихся в этой теории, в применении к обыденному языку ошибочен.

На какой же вопрос или вопросы, связанные с выражениями формы "the so-and-so", призвана дать ответ теория дескрипций? Думаю, что хотя бы один из этих вопросов можно проиллюстрировать следующим образом. Предположим, что кто-то сейчас произнесет предложение "Король Франции мудр". Никто не скажет, что это предложение не имеет значения. Все согласятся, что значение у него есть. Но всем известно, что в настоящее время короля во Франции нет. Одним из вопросов, на которые была призвана ответить теория дескрипций, был вопрос: как может быть значимым предложение типа "Король Франции мудр" даже в том случае, если в действительности ничто не соответствует содержащейся в нем дескрипции "король Франции"? Рассел считал, что дать правильный ответ на этот вопрос важно, в частности, потому, что тем самым, по его мнению, будет показано, что другой возможный ответ на этот вопрос является неверным. Такой неверный, по его мнению, ответ, альтернативу которому он стремился найти, может быть представлен как вывод из любого из следующих двух ошибочных доказательств. Обозначим предложение "Король Франции мудр" как предложение S. Первое доказательство тогда принимает такой вид:

(1) Выражение "король Франции" является субъектом предложения S.

Следовательно, (2) если предложение S — значимое предложение, тогда S является предложением о короле Франции.

Но (3) если король Франции не существует ни в каком смысле, то это предложение ни о чем и, следовательно, не о короле Франции.

Следовательно, (4) поскольку S значимо, король Франции должен существовать реально или нереально (exist or subsist) в каком-то смысле (или в каком-то мире).

Второе доказательство имеет следующий вид:

(1)  Если S значимо, то оно либо истинно, либо ложно.

(2)  S истинно, если король Франции мудр, и ложно, если король Франции не мудр.

(3)  Но утверждение, что король Франции мудр, так же как и утверждение, что король Франции не мудр, истинно только в том случае, если (в каком-то смысле, в каком-то мире) существует некто, кто является королем Франции.

Отсюда (4) поскольку S значимо, из этого вытекает то же следствие, что и в предыдущем доказательстве.

Очевидно, что эти доказательства малосостоятельны, и, как и следует ожидать, Рассел их отвергает. Постулировать особый мир странных сущностей, к которым принадлежит и

Король Франции, противоречило бы, по его словам, тому «чувству реального, которое полезно сохранять даже в самых отвлеченных научных изысканиях» [1]. Интересно не то, что Рассел отвергает эти доказательства, а то, насколько, отвергая выводы, он соглашается с наиболее важным их принципом. Обозначим выражение "король Франции" как выражение Э. Тогда, мне кажется, те основания, на которых Рассел отвергает приведенные доказательства» можно представить следующим образом. Ошибка, по его словам, кроется в том, что Э, которое, безусловно, является грамматическим субъектом Б, считается также и логическим субъектом Б. Но Э — не логический субъект Б. А фактически, хотя Б и содержит грамматический субъект в единственном числе и предикат, в логическом смысле оно вовсе не является субъектно-предикатным предложением. Выраженное в нем суждение является сложным экзистенциальным суждением, часть которого может быть описана как "единично экзистенциальное" суждение. Чтобы выявить логическую форму этого суждения, предложение следует переписать так, чтобы грамматическая форма совпадала с логической, так, чтобы устранить кажущееся сходство с предложениями, выражающими субъектно-предикатные суждения, и тем самым отвести несостоятельные аргументы, подобные приведенным выше. Прежде чем обратиться к частностям расселовского анализа Б, посмотрим, что же предполагает эта часть его ответа. По-видимому, здесь предполагается, что если дано предложение, сходное с Б в том, что (1) грамматически оно имеет субъектно-предикатную форму и (2) его грамматический субъект не имеет референции к чему-либо, то оно либо лишено значения, либо в действительности (то есть логически) имеет вовсе не субъектно-предикатную, а какую-то другую форму. А это, по-видимому, в свою очередь предполагает, что, если вообще существуют предложения, имеющие подлинно субъектно-предикатную форму, тогда сам факт их значимости, осмысленности является гарантией того, что их логический и грамматический субъект имеет референцию к тому, что на самом деле существует. Более того, ответ Рассела, по-видимому, предполагает, что такие предложения существуют. Ведь если верно, что грамматическое сходство Б с другими предложениями может привести к ложному выводу о наличии у них логической субъектно-предикатной формы, тогда, очевидно, должны быть другие предложения, грамматически сходные с Б, которые действительно имеют субъектно-предикатную форму. Эти заключения логически следуют из формулировки Рассела, но он и сам признавал по крайней мере два первых положения; это ясно из того, что он говорит о классе выражений, называемых им "логически собственными именами" и противопоставляемых выражениям типа D, которые он называет "определенными дескрипциями". О логически собственных именах у Рассела сказано или подразумевается следующее:

(1)  Они, и только они, могут употребляться в качестве субъектов в предложениях, имеющих подлинно субъектно-предикатную форму.

(2)  Выражение, отвечающее определению логически собственного имени, лишено значения, если единичного объекта, замещаемого им, не существует, ибо значением такого имени и является тот индивидуальный объект, который данным выражением обозначается. Чтобы вообще быть именем, оно, следовательно, должно обозначать что-либо.

Ясно, что если эти два положения принимаются за истинные, то единственный способ как-то сохранить значение у предложения Б — это не считать его субъектно-предикат-ным предложением в логическом смысле. Вообще можно сказать, что Рассел признает только две возможности быть значимыми для предложений, которые в силу своей грамматической структуры понимаются как высказывания об определенном лице или индивидном объекте.

(1)  В первом случае их грамматическая форма не должна соответствовать логической, их следует анализировать как Б — как особый тип экзистенциальных предложений.

(2)  Во втором случае грамматический субъект должен быть логически собственным именем, значение которого и составляет тот индивидный объект, который им обозначается.

Я считаю, что Рассел здесь, безусловно, не прав и предложения, имеющие значение и включающие выражение, употребленное для единичной референции, не попадают ни в один из этих двух разрядов. Выражения, употребляемые с единичной референцией, никогда не бывают ни логически собственными именами, ни дескрипциями, если в понятие дескрипции вкладывать тот смысл, что они должны отвечать модели анализа, предложенной в расселовской теории дескрипций.

Ни логически собственных имен, ни дескрипций (в этом смысле) не существует.

Давайте теперь обратимся к частностям расселовского анализа. По Расселу, тот, кто делает утверждение S, утверждает, что:

(1)  Существует король Франции.

(2)  Существует не более чем один король Франции.

(3)  Не существует никого, кто являлся бы королем Франции и не был бы мудрым.

Нетрудно понять, что привело Рассела к этому анализу и как этот анализ позволяет ему ответить на тот вопрос, который был сформулирован в самом начале, а именно: как может быть значимым предложение S, если короля Франции не существует? К этому анализу он, совершенно очевидно, пришел, задавшись вопросом, при каких обстоятельствах можно будет сказать, что произносящий предложение S делает истинное утверждение. Я не собираюсь оспаривать того, что бесспорно: приведенные выше предложения (1) — (3) описывают именно те обстоятельства, которые являются по меньшей мере необходимыми условиями, чтобы, произнося предложение S, говорящий сделал истинное утверждение. Но я надеюсь показать, что это еще не значит, что таким образом Рассел правильно объяснил употребление предложения S или даже что он предложил для него хотя бы частично правильное объяснение; и, разумеется, это не значит, что подобная переформулировка является правильным образцом переформулировки для всех (и вообще для каких-либо) предложений, имеющих в качестве грамматического субъекта выражение формы the so-and-so в единственном числе.

Нетрудно также понять, каким образом этот анализ позволяет Расселу ответить на вопрос, как может быть значимым предложение S, даже если король Франции не существует. Ведь если этот анализ верен, то любой, кто в наше время произносит предложение S, тем самым одновременно утверждает три пропозиции, одна из которых (а именно что король Франции существует) является ложной; а поскольку конъюнкция трех пропозиций, из которых одна ложна, также является ложной, все утверждение в целом будет значимо, но окажется ложным. Значит, ни одно из несостоятельных доказательств, касающихся нереальных сущностей (subsistent éntities), к такому утверждению отношения не имеет.

Чтобы показать, что Рассел ошибочно решил поставленную им проблему, и найти для нее верное решение, мне прежде всего потребуется провести некоторые различия. С этой целью я буду в дальнейшем называть выражения, имеющие референтное употребление, просто "выражениями", а предложения, содержащие такие выражения, просто "предложениями". Проводимые мной различия довольно приблизительны и упрощенны, для более трудных случаев, несомненно, потребуется их детализация. Но думаю, что для поставленной цели они достаточны. Я различаю следующие алучаи:

(А_х) предложение,

(А₂) употребление предложения,

(А₃) произнесение, или воспроизведение, предложения (an utterance of a sentence) и соответственно: (В_х) выражение,

(8₂)   употребление выражения,

(8₃)   произнесение, или воспроизведение, выражения (an utterance of an expression).

Давайте снова вернемся к предложению "Король Франции мудр". Можно представить себе, что это предложение произносилось по различным поводам, начиная, скажем, с XVII столетия, во времена правления каждого из сменявших друг друга французских монархов; можно вообразить, что оно произносилось и в последующие периоды, когда Франция уже не была монархией. Обратите внимание, что я вполне естественно говорю, что по различным поводам в данном промежутке времени произносилось "предложение" или "это предложение", или, иными словами, вполне естественно и правильно говорить, что во всех этих случаях произносилось одно и то же предложение. В типе (А_х) в термин 'предложение' я вкладываю тот смысл, в котором мы совершенно правильно его употребляем, когда говорим, что во всех этих разнообразных случаях произносилось одно и то же предложение. Однако между разными случаями употребления этого предложения имеется заметная разница. Например, если один человек произнес его во время правления Людовика XIV, а другой — во время правления Людовика XV, то естественно полагать, что они говорили о разных людях; и можно также считать, что первый человек, употребив это предложение, сделал истинное утверждение,

тогда как второй человек, употребив то же самое предложение, сделал ложное утверждение. Если же, с другой стороны/это предложение одновременно воспроизвели два разных человека (например, один написал, а второй произнес его) во время правления Людовика XIV, то естественно было бы считать (предполагать), что оба они говорили об одном и том же лице, и в этом случае, употребив данное предложение, они должны были либо оба сделать и тинное утверждение, либо оба сделать ложное утверждение. Здесь мы имеем дело с тем, что я называю употреблением предложения. В случае когда один человек произнес это предложение в период правления Людовика XIV, а другой — в период правления Людовика XV, имело место два разных употребления одного и того же предложения; в случае одновременного воспроизведения этого предложения двумя разными людьми в период правления Людовика XIV имело место одно и то же его употребление ^х. Очевидно, что в случае с данным предложением, равно как и во многих других случаях, мы не можем говорить об истинности или ложности предложения, а только о его употреблении для того, чтобы сделать истинное или ложное утверждение, или (что то же самое) выразить истинное или ложное суждение. Не менее очевидно, что предложение не может быть об определенном лице, так как одно и то же предложение может быть по разным поводам употреблено для того, чтобы высказать что-то о совсем разных лицах; об определенном лице можно вести речь, когда мы говорим об употреблении предложения. Наконец, чтобы ясно показать, что понимается под воспроизведением предложения, достаточно будет сказать, что когда данное предложение одновременно произнесли два разных человека во время правления Людовика XIV, то имело место два разных воспроизведения одного и того же предложения, хотя его употребление было одно и то же.

Если мы теперь возьмем не все предложение "Король

 

 

¹ Слово "употребление" здесь, разумеется, используется в смысле, отличном (а) от распространенного смысла, когда "употребление" (определенного слова, сочетания, предложения) = (приблизительно) "правила употребления" = (приблизительно) "значение", и (б) от того смысла, в котором я сам использовал это слово, говоря об "употреблении выражений с единичной референцией", где "употребление" = (приблизительно) "способ употребления".

Франции мудр", а только ту его часть, которую составляет выражение "король Франции", то мы, очевидно, можем провести аналогичное, хотя и не тождественное, различие между (1) выражением, (2) употреблением выражения и (3) воспроизведением выражения. Различие не будет в точности таким же: очевидно, что нельзя говорить об употреблении выражения "король Франции" для того, чтобы сделать истинное или ложное утверждение, так как вообще истинно или ложно могут быть употреблены только предложения; ясно, что об определенном лице можно высказаться, только употребив предложение, а не одно только именное выражение. Вместо этого мы в данном случае будем говорить, что выражение употребляется для того, чтобы с его помощью упомянуть определенное лицо, или произвести к нему ре-ференцию с тем, чтобы что-либо о нем высказать. Но очевидно, что в этом случае, как и во многих других, нельзя говорить, что выражение (В_х) соответствует упоминанию, или референции к чему-либо, так же как нельзя говорить, что истинным или ложным является предложение. Одно и то же выражение может употребляться для упоминания о разных объектах, как одно и то же предложение может быть употреблено в утверждениях с разными истинностными значениями. "Упоминание", или "референция",— это не свойство выражения, это то, для чего говорящий может его употребить. Упоминать, или иметь референцию к чему-либо,— это характеристика употребления выражения, точно так же, как быть истинным или ложным — это характеристика употребления предложения.

Эти различия еще отчетливее выявляются на примере совершенно иного рода. Обратимся к другому разряду выражений, употребляющихся с единичной референцией. Возьмем выражение "я" и рассмотрим предложение "Я замерз". Это предложение может быть употреблено бесчисленным множеством людей, но для двух разных людей одно и то же употребление этого предложения логически невозможно, или — что то же — невозможно его употребление для выражения одного и того же суждения. Выражение "я" может быть правильно употреблено, только когда любой из бесконечного множества людей производит референцию к самому себе. А это уже как-то характеризует выражение "я", то есть в каком-то смысле определяет его значение. Таким путем можно охарактеризовать выражение. Но о выражении "я" никак нельзя сказать, что оно имеет референцию к определенному лицу. Так можно охарактеризовать только его отдельное употребление.

Будем для краткости пользоваться словом "тип" вместо "предложение или выражение". И тогда о предложениях и выражениях (типах), и их употреблении, и их воспроизведении я говорю совсем не так, как о кораблях, и башмаках, и сургуче *. Я имею в виду, что о типах, употреблении типов и воспроизведении типов нельзя сказать одно и то же. А ведь мы постоянно говорим о типах, и если при этом мы не замечаем различий между тем, что может быть сказано о типах, и тем, что может быть сказано об употреблении типов, то легко может возникнуть путаница. Нам кажется, что мы говорим о предложениях и выражениях, тогда как мы говорим об употреблении предложений и выражений.

Как раз это и делает Рассел. В самых общих чертах я расхожусь с Расселом в следующем. Значение (хотя бы в одном из важных смыслов этого слова) является функцией предложения или выражения; референция, а также истинность или ложность являются функциями употребления предложения или выражения. Определить значение выражения (в данном смысле) — значит дать общие правила его употребления для референции к отдельным предметам или лицам; определить значение предложения — значит дать общие правила его употребления для того, чтобы высказать истинные или ложные утверждения. Это совсем не то, что описывать какой-либо отдельный случай употребления предложения или выражения. Значение выражения не может быть отождествлено с тем объектом, для референции к которому оно употреблено в том или ином случае. Значение предложения не может быть отождествлено с тем утверждением, которое с его помощью делается в том или ином случае. Говорить о значении выражения или предложения — значит говорить не об отдельном случае его употребления, а о тех правилах, традициях и конвенциях, которые определяют правильность его употребления во всех случаях, когда требуется произвести референцию или утверждение. Следовательно, вопрос о том, является предложение или выражение значимым или нет, не имеет ничего общего с вопросом о том, употреблено ли предложение, произнесенное в конкретном случае, для того,

* «... of ships and shoes and sealing wax» (то есть о самых разнообразных предметах для разговора) — известная цитата из стихотворения "Морж и плотник" Льюиса Кэррола,— Прим. перев.

чтобы в данном случае высказать утверждение, имеющее истинностную ценность, или нет, или вопросом о том, употреблено ли в данном случае выражение для референции к чему-либо.

Ошибка Рассела коренится в том, что он считал, что референция, если она имеет место, должна быть значением. Он не различал (В_г) и (В₂), он смешивал выражения и их употребление в определенном (отдельном) контексте и, таким образом, смешивал значение с референцией. Если я говорю о своем носовом платке, я, может быть, и могу продемонстрировать предмет, к которому производится референция, вынув его из кармана. Но я не могу продемонстрировать значение выражения "мой носовой платок" тем, что выну носовой платок из кармана. Смешивая значение и референцию, Рассел считал, что если и существуют предназначенные для единичной референции выражения, которые в самом деле являются тем, чем они кажутся (то есть логическими субъектами), а не скрывают иной сущности, то их значением и должен быть тот определенный объект, на который они указывают. Отсюда и возник миф о логически собственных именах и связанные с ним затруднения. Однако если меня кто-то спрашивает, какое значение имеет выражение "это" — некогда излюбленный Расселом пример логического собственного имени,— я не предъявляю ему тот предмет, для референции к которому я только что употребил это слово, добавляя при этом, что значение этого выражения изменяется в каждом случае. Я также не предъявляю ему все те объекты, для референции к которым это выражение когда-либо употреблялось или могло быть употреблено. Я объясняю и иллюстрирую правила (conventions), регулирующие употребление этого выражения. Это и есть раскрытие значения выражения. Оно заключается вовсе не в предъявлении объекта, к которому выражение имеет референцию — ведь оно само по себе не имеет референции к чему бы то ни было,— хотя и может быть в разных случаях употреблено для референции к бесчисленному множеству предметов. Вообще-то в английском языке у глагола mean 'значить* есть значение, близкое к значениям слов indicate 'указывать', mention 'упоминать', reîer to 'отсылать к чему-то'. В этом значении mean употребляется, например, когда говорят (обычно нелюбезно): "I mean у ou" ('Я вас имею в виду*)— или когда показывают на что-нибудь, говоря: "That's the one I mean" ('Именно это (этот предмет) я имею в виду*).

Но тот предмет, который я имел в виду (the one t meant)— это совсем не то же, что значение выражения, которое я употребил, говоря о нем. В этом особом смысле mean — это действие, которое производят люди, а не свойство выражений. Люди употребляют выражения для референции к определенным предметам. Но значением выражения нельзя считать все множество предметов или даже единичный предмет, для референции к которым оно употребляется: значение — это множество правил, навыков и конвенций, которым подчинено употребление того или другого выражения для референции к предметам.

Это же относится и к предложениям, и даже с большей очевидностью. Каждый знает, что предложение Стол завален книгами значимо, и всем известно, что оно значит. Но если я спрошу, о каком объекте это предложение, то вопрос будет абсурдным. Такой вопрос нельзя задать о предложении, можно только об употреблении предложения, а в данном случае это предложение не употребляется, чтобы что-то высказать о чем-то, оно берется просто как пример. Зная, что оно значит, вы знаете, как правильно его употреблять для высказывания о предметах. Как видим, между знанием значения и знанием того, что в отдельном случае предложение употребляется для высказывания о чем-либо, нет ничего общего. Сходным образом, если я спрашиваю: "Истинно или ложно это предложение?", я задаю абсурдный вопрос, который не станет менее абсурдным от того, что я добавлю: "Если оно значимо, то оно должно быть либо истинным, либо ложным". Это абсурдный вопрос, потому что предложение ни ложно, ни истинно, так же как оно не является предложением о каком-то предмете. Разумеется, то, что предложение значимо, равносильно тому, что оно м о -ж е т быть употреблено, чтобы произвести истинное или ложное утверждение, и, употребляя его соответствующим образом, говорящий сделает либо истинное, либо ложное утверждение. Добавлю, что оно будет употреблено, чтобы произвести истинное или ложное утверждение, только если при его употреблении говорящий высказывается о чем-то. Если же, произнося его, он ни о чем не высказывается, тогда имеет место не подлинное, а искусственное употребление, или псевдоупотребление: говорящий не делает ни истинного, ни ложного утверждения, хотя сам он, возможно, так не считает. Это нас подводит к правильному решению той задачи, которая в теории дескрипций получает неверное решение со всеми вытекающими из него последствиями. Суть нашего решения заключается в том, что вопрос о наличии значения у предложения совершенно не зависит от вопроса, возникающего в связи с его конкретным употреблением, такого, например, как: имеет ли в данном случае место подлинное употребление или псевдоупотребление, употреблено ли оно для высказывания о чем-то, например в сказке, или же оно употреблено в качестве философского примера. Вопрос о значимости предложения — это вопрос о том, существуют ли в языке такие навыки, конвенции и правила, согласно которым данное предложение может быть логично употреблено для высказывания о чем-либо, и этот вопрос, следовательно, совершенно независим от вопроса, употребляется ли предложение таким образом в данном отдельно взятом случае.

ш.

Вернемся еще раз к предложению Король Франции мудр и рассмотрим те истинные и ложные утверждения, которые делает о нем Рассел.

Об этом предложении Рассел мог бы высказать по крайней мере две истинные вещи!

(1)   во-первых, что оно значимо; если бы его сейчас кто-нибудь произнес, то он произнес бы значимое предложение;

(2)   во-вторых, что тот, кто произнес бы это предложение, сделал бы истинное утверждение, только если в настоящее время существовал бы один, и только один, король Франции и если бы он действительно был мудр.

Какие же ложные положения мог бы высказать об этом предложении Рассел? Он мог бы сказать:

(1) что тот, кто бы сейчас произнес это предложение, обязательно сделал бы либо истинное, либо ложное утверждение;

(2) что в нем между прочим утверждается, что в настоящее время существует один, и только один, король Франции.

Я уже привел ряд доводов, позволяющих считать эти два утверждения неверными. Но допустим теперь, что вам на самом деле кто-то с самым серьезным видом объявит: "Король Франции мудр". Скажете ли вы на это: "Это неправда"? Я совершенно уверен, что нет. Но допустим, что он будет настойчиво спрашивать вас, считаете ли вы, что сказанное им истинно или ложно, согласны вы или не corласны с тем, что он только что сказал. Думаю, что, скорее всего, вы после некоторых колебаний скажете, что не считаете это ни истинным, ни ложным, что вопрос об истинности его утверждения просто неуместен, потому что такого человека, как король Франции, не существует. И если бы он это спрашивал совершенно серьезно (с озадаченным видом человека, забывшего, в каком веке он живет), вы могли бы еще сказать что-то вроде: "Боюсь, что вы заблуждаетесь. Франция — не монархия. Короля во Франции нет". Это говорит о том, что если человек произносит это предложение серьезно, то сам факт его произнесения является в каком-то смысле свидетельством того, что он полагает, что во Франции существует король. Но свидетельства о том, что человек полагает, могут быть разными. Если человек тянется за своим плащом, это свидетельствует о том, что он полагает, что идет дождь, но свидетельствует об этом по-другому. По-другому об этом же могут свидетельствовать его слова "Идет дождь". Характер свидетельства в нашем случае можно было бы объяснить следующим образом. Сказать: "Король Франции мудр" — значит в каком-то смысле имплицировать, что во Франции есть король. Но мы употребляем здесь глагол имплицировать в особенном и необычном значении. Имплицирует в этом смысле не то же самое, что 'влечет за собой' (entails) (или "логически имплицирует"). И это явствует из того факта, что когда в ответ на сообщение о мудрости французского короля мы скажем (что будет естественно): "Короля во Франции нет", то такой ответ будет не контрадикторен по отношению к данному утверждению; мы этим не говорим, что оно ложно. Мы, скорее, таким образом указываем на причину неуместности вопроса о его истинности или ложности.

И здесь нам приходит на помощь проведенное выше различие. Предложение "Король Франции мудр", безусловно, значимо, но из этого не следует, что любое его употребление является либо истинным, либо ложным. Мы его употребляем истинно или ложно тогда, когда говорим о ком-то, когда, употребляя выражение "король Франции", мы относим его к конкретному лицу. Из того факта, что предложение и выражение значимо, следует только, что предложение может, при определенных обстоятельствах, стать истинным или ложным высказыванием, а выражение, в свою очередь при определенных обстоятельствах, может быть употреблено для референции к определенному лицу; знать их значения — это то же самое, что знать, что это за обстоятельства. И когда мы произносим данное предложение и при этом не употребляем выражения "король Франции" для референции к определенному лицу, предложение не утрачивает смысла: мы просто не высказываем ничего ни истинного, ни ложного, потому что употребленное при этом вполне значимое сочетание мы не относим ни к чему. В этом случае имеет место псевдоупотребление предложения и псевдоупотребление выражения, хотя сами мы можем считать или не считать это употребление подлинным.

Такое псевдоупотребление² широко распространено. Оно особенно характерно для современной художественной литературы, отвергающей традиционные, устоявшиеся приемы³. Если бы я начал рассказ словами: "Король Франции мудр", а затем продолжал: "Он живет в золотом дворце и имеет сто жен" и так далее, то слушатель меня бы прекрасно понял и не вообразил бы, что я говорю о реальном лице или что я делаю ложное утверждение, что якобы существует человек, соответствующий моему описанию. (Стоит добавить, что, когда предложения и выражения употребляются для высказывания о явно вымышленных ситуациях, значение слов быть о может измениться. Как говорил Мур, вполне естественно и правильно считать, что некоторые утверждения в "Записках Пиквикского клуба" являются утверждениями о мистере Пиквике. Но когда предложения и выражения употребляются для описания ситуаций, вымышленный характер которых не столь очевиден, такое употребление слов "быть о" представляется менее правильным, то есть вообще неправильно говорить, что данное утверждение есть утверждение о мистере Иксе или "the so-and-so", если в действительности такого лица или предмета не существует. И в тех случаях, когда вымысел может быть принят за правду, как раз можно ответить на вопрос "О ком он говорит?" словами: "Он говорит ни о ком" (Не is not talking about anybody), но этим мы не хотим сказать, что сказанное является либо ложью, либо бессмыслицей.)

 

²  Термин "псевдоупотребление" ("spurious" use) мне сейчас кажется не слишком удачным, во всяком случае, он применим не ко всем видам нестандартного употребления. Сейчас такие случаи я назвал бы "вторичным" употреблением.