Демон и Тамара. Илл. М. А. Зичи. Гравюра Симмонса. 1871.

В дореволюц. лермонтоведении порой недооценивалась самобытность лермонт. поэмы и ее принципиальное центральное значение для творчества Л.; содержание и смысл поэмы нередко сводились к психологич. автопортретности. Вместе с тем было детально выяснено ее место в зап.-европ. лит. традиции (В. Спасович, Э. Дюшен и особенно Н. Дашкевич). Сов. литературоведы многое сделали для уточнения творч. истории и текстологии поэмы, уяснения ее идейно-худож. содержания, раскрытия заключенного в ней пафоса протеста во имя свободы и прав личности. Вместе с тем распространены интерпретации, усматривающие в поэме в первую очередь развенчание индивидуализма (А. Соколов и др.). Есть попытки синтезировать оба подхода (А. Докусов, Д. Максимов, Е. Логиновская).

Э. Э. Найдич.

Голова Демона. Илл. М. А. Врубеля. Черная акварель, белила. 1890.

«Демон» как художественное целое. «Демон» относится к самым «загадочным и противоречивым» (Д. Максимов) произв. Л. Хотя, прекратив работу над ним в 1839, Л. распростился с откровенным языком «страстей», с поэтикой героич. титанизма (ср. образ «хитрого» и неторопливого демона-рассказчика в «Сказке для детей»), вряд ли даже последняя ред. «Демона» явилась для Л. «закрытием темы». В связи с глубоко интимной привязанностью поэта к своему созданию, с нерешительностью его перед последним, безвозвратным авторским жестом Белинский говорил о внутренних «правах» Л. не печатать эту поэму. Действительно, «Демон» так и не «обособился» от автора (фактически не давшего дефинитивного текста), а скорее был отложен в сторону.

При простоте и строгой законченности формы поэма обязана впечатлением «нерешенности» главным образом своему неуловимому и колеблющемуся смысловому балансу. Можно предположить принципиальное отсутствие определенных ответов (как и во всемирно известном казусе «Гамлета») на такие, и доныне спорные, вопросы: видит ли автор в своем Демоне безусловного (пусть и страдающего) носителя зла или только мятежную жертву «несправедливого приговора»; в какой мере свободна воля героя — предопределена ли извне его трагич. неудача или он все-таки несет личную ответственность за смерть героини; что значит в поэме самая идея возрождения, «жизни новой» — просит ли Демон Тамару возвратить его небу или стать его «небом», разделить и скрасить его прежнюю участь, обещая взамен «надзвездные края», независимые от божественно-ангельских небес, и соцарствование над миром; следует ли считать поворотной и фатальной для самоопределения героя его встречу с Ангелом в келье Тамары (и если это так, то почему желание Демона проникнуть к Тамаре расценено как «умысел жестокий» еще до этой встречи, возбудившей в нем ненависть); имеет ли финальный приговор «неба» внутренний, нравств. смысл — или над героем после посмертной «измены» ему Тамары торжествует тиранич. сила, а этич. итог поэмы связан с его страдальческой непримиренностью. Во всех этих и подобных случаях и поведение героя, и отношение к нему повествователя, и конечная идейно-худож. цель удовлетворяют сразу нескольким объяснениям, подчас прямо исключающим друг друга.

133

В обширной лит-ре о «Демоне» противоречивость поэмы объяснялась по-разному: учетом возможных ценз. претензий при создании последней, VIII редакции (однако не меньшие концептуальные неясности есть и в VI редакции); неизбежными при многократном пересоздании поэмы «геологическими напластованиями» — диссонирующими остатками прежних деталей и мотивировок; наконец, каким-то просчетом в общем плане поэмы, в ее кардинальной сюжетной схеме. Высказывался взгляд на это произв. как на рапсодию из описательных и лирич. эпизодов (А. П. Шан-Гирей, а позднее Б. Эйхенбаум в книге 1924), на сюжет ее как на не слишком оригинальный предлог для создания «могучего образа». Между тем «Демон» десять лет рос, как из зерна, из первой идеи сюжета. Заставив небесного, но падшего духа полюбить смертную (да еще монахиню, деву, чья чистота священна), Л. в простой и самоочевидной фабуле переплел, «перепутал» между собой две антитезы, философски значимые в романтич. картине мира: полярность неба и земли (см. Земля и небо в ст. Мотивы) — и контраст мрачной искушенности и гармонич. невинности. Причем «надзвездное» и бесплотное начало оказалось бурным и соблазняющим, а земное — непорочным и таящим надежду на спасение («ангел мой земной», «земная святыня» — из речей Демона). Отсюда возникает пучок сложных, мерцающих, трудно согласующихся смыслов, к-рых не могло быть в сюжетах общего с «Демоном» лит. ряда — о «влюбленном бесе» (Ж. Казот), о запретной любви ангелов к земным девам (Байрон и Т. Мур), о взаимоотношениях добрых и злых, но равно бестелесных существ — «Элоа» А. де Виньи, «Див и Пери» А. И. Подолинского.

Образ Демона, взятый сам по себе, в лирич. статике, а также особый комплекс демонич. мироощущения (см. Демонизм) не были лит. новацией Л. Целое поколение устами своих поэтов пыталось выразить в этом образе одержимость филос. сомнением и обществ. неприкаянность, высказать неудовлетворенность нормативной моралью, «диалектически» смешав карты добра и зла. Исследователи [Л. Гинзбург и др.; см. особенно Удодов (2), с. 277—88] убедительно сближают те или иные грани рисовавшегося Л. образа с «демонами» второстепенных и третьестепенных поэтов (В. Г. Тепляков, А. А. Шишков, Н. Н. Колачевский), с демонич. мотивами А. И. Полежаева. Всех этих «демонов» роднит безжалостный «энтузиазм зла» и вместе с тем страдальч. неуспокоенность в нем, горькое отрицание жизни, причастность к сфере грандиозного, к бурным стихиям и, подчас, траурная красота. Однако сюжетное открытие Л. — Демон, попытавшийся изменить свою участь и за этим обратившийся к земле — наделило откристаллизованный лирич. образ новыми символическими и психол. возможностями.

Сюжет «Демона», в отличие от моноцентрич. сюжета «Мцыри», уже в зачаточной, конспективной форме строился как отношение двух самостоят. лиц — таинств. духа и обольщаемой им человеческой души. Это позволяло охватить «демоническое» с двух концов: как загадку определенного — для Л. остросовременного — склада личности и как демонич. «внушение», опасный и мучительный источник вдохновения и творч. энергии. В ряде юношеских стих. (прежде всего обращенных к В. Лопухиной, где лирическое «Я» берет на себя роль влюбленного демона), а также в посвящениях к ранним редакциям «Демона» лирич. герой ищет в судьбе «злого духа» масштаб для своей тоски, одиночества, бесприютности, ожесточения, для своей стремительной и губительной любви. Ранние редакции поэмы и стали по преимуществу проекциями такого демонизированного «Я» на канву легендарно-фантастич. фабулы. В кавк. редакциях эта тема «непризнанных мучений» героя, про́клятого и отвергнутого всеми, получает второе дыхание, и демонизм как тотальное неприятие сущего уже не кажется здесь привычной гиперболой, к-рая приходится впору и другим лермонт. отверженцам. Изображая вне временных и преходящих условий человеческого существования муку демонич. изоляции, демонич. отрицание и неутолимый демонич. голод по положит. началам бытия при невозможности с ними слиться, Л. далеко шагнул из психологии в воображаемую «онтологию ада» и соприкоснулся с Данте и Дж. Мильтоном. И все же как тип духовной жизни надмирный Демон не отличается от героя ранней лирики и прочих демонич. героев Л., облеченных в человеческую плоть; у него иные возможности самовыявления — и только.

Однако для раннего Л. характерны и др. стихи «демонич.» цикла — где лирич. герой представляет себя пассивным, внушаемым, одержимым, загипнотизированным «неземными очами» своего демона-спутника. Эти мотивы поданы с максимальной трагич. серьезностью и ответственностью: «Есть грозный дух... / В его речах нередко ложь; / Он точит жизнь как скорпион. / Ему поверил я...» (ср. слова Тамары: «Я вяну, жертва злой отравы! / Меня терзает дух лукавый / Неотразимою мечтой». Страстные волнения души, среди них эрос как «страсть сильнейшая», наконец, поэзия — пусть не самая жизнь, но все, ради чего не жаль жизни —