398 В.В.Сдобников, о.В.Петрова ♦ теория перевода

к оторых в примечании может лишь вызвать недо­умение у читателя. Так, например, для чего в тексте писать ханум, если в примечании дается перевод этого слова — госпожа? Почему в тексте сохранено слово сараф, если в примечании оно переведено как меняла? Зачем в тексте сохранять ага, марэ или gu-ванбаши, а в примечании переводить их как госпо­дин, матушка и судья! Неужели госпожа, господин, менялы, матушка или судья — это специфически армянские понятия? Если в примечании слово пе­реводится и не нуждается в объяснения, то почему его нельзя было перевести в тексте? Очевидно, по­тому, что переводчик всячески хотел подчеркнуть национальный колорит произведения. То, что это делается за счет общих для всех народов понятий, а отнюдь не только за счет реалий, можно считать из­держкой метода, результатом общей установки на то, что текст должен постоянно восприниматься как «чужой». В результате мы читаем в переводах с азер­байджанского уста вместо мастер, хала вместо тетя; в переводах художественных текстов с фран­цузского нас ставит в тупик загадочный аджюдант, тогда как из примечания следует, что это звание ниже офицерского, но выше сержанта, т.е. что-то вроде старшего сержанта. Во всех этих случаях речь не идет о собственно реалиях. Полные или по­чти полные соответствия устанавливаются легко — что и делает переводчик, но почему-то не в тексте, а в примечаниях.

Иногда переводчики видят путь к созданию «ино-культурности» в сохранении синтаксиса оригина­ла, в калькировании фразеологизмов, оживляющем для читателя перевода внутреннюю форму, давно утраченную ими в языке оригинала. Яркий пример тому — уже обсуждавшиеся переводы произведе­ний Чарльза Диккенса, выполненные или отредак­тированные Евгением Львовичем Данном. Стремле­ние сохранить синтаксис оригинала зачастую вы­зывает отторжение у читателя, которому трудно, да

Часть V. Основы специальных теорий перевода 399

и неинтересно разбираться в предложениях типа «Не трудясь осведомляться, показался ли Николасу следующий день состоящим из полагающегося ему числа часов надлежащей длительности, можно от­метить, что для сторон, непосредственно заинте­ресованных, он пролетел с удивительной быстро­той, в результате чего мисс Питуокер, проснувшись утром в спальне мисс Снивелличчи, заявила, что ничего не убедит ее в том, что это тот самый день, при свете коего должна произойти перемена в ее жизни». «В этом псевдодиккенсовском периоде, — пишет Иван Александрович Кашкин, — есть «пола­гающееся ему число» отрезков «надлежащей дли­тельности», но, увы! для читателя он не «пролетает с удивительной быстротой», а тянется с несвой­ственной Диккенсу вялостью»⁴⁸². В самом деле, ак­тивный, динамичный, «объемный» стиль Чарльза Диккенса неведом русскоязычному читателю. По­пытка механического переноса этого синтаксиса в русский текст делает этот текст громоздко-тягучим, вялым и чрезвычайно сложным для восприятия.

Калькирование образных фразеологизмов, кото­рое якобы призвано познакомить читателя перево­да с особенностями образного мышления носителей языка оригинала, также зачастую приводит лишь к усложнению текста, затрудняет его понимание и никак не способствует воссозданию художествен­ного образа. Появление в переводе с казахского та­кого образа, как «образа» обнимать девушку, кото­рая сидит под мышкой, так же мало говорит читате­лю, как, скажем, дословный перевод на любой иностранный язык русского фразеологизма стоять на часах.

На самом же деле для создания колорита чаще всего бывает достаточно личных имен, географичес­ких названий и прочих имен собственных, названий растений и животных, ассоциирующихся у читате-

^{4 82} Цит. по: К а ш к и н И. А. Ложный принцип и неприемлемые резулыпа-ты//Для читателя-современника. М., 1968. С. 393-394.