О лирике как разновидности художественной речи

(Семантические этюды)(1925)

<...> Многозначимость не может быть объявлена первозданным и все-

общим свойством лирики, но в пределах нашего исторического опыта

(особенно если не переступать границы между литературной лирикой

и народной песней) — эта ее семантическая характеристика наблю-

301

дается все отчетливей по мере роста художественно-языковой куль-

туры. Для нашей стадии ее, в частности для новой русской лирики, мо-

жет быть принято как догмат поэтического лаконизма положение

Ганса Ларсона: ...(поэт) всегда вправе оставить в намеке (sousentendre)

то, о чем всякий, одаренный мыслительной проницательно-

стью, сам догадается». Это объяснено ниже так: «Внезапная недого-

воренность возбуждает в слушателе напряжение воображенья и бо-

лее яркие образы, чем если бы все было сказано. Мысль просыпается,

как мельник, когда остановились жернова»1.

Как же предсказаны пути разгадки многозначимой лирической

речи?

Более всего — традиционной условностью словоупотребле-

ния и вообще поэтического стиля; затем — контекстом (обяза-

тельной знаменательностью данной совокупности речевых элемен-

тов, взаимодействием слов); наконец — в несколько меньшей

мере — ожиданием новизны, устремлением мысли к тем возмож-

ным способам представления, какие противостоят привычному, из-

вестному; иначе говоря, третий момент действует неразлучно с пер-

вым, мы разделяем их лишь в теории. Без новизны — и знаковой и

семантической — нет ощущения поэтической действенности

речи...

Однако недостаточно отрицательного определения новизны как

еще не сказанного; мы квалифицируем «новизну» как поэтическое

достижение только при положительных признаках оценки: новое в

знаках — должно быть эстетико-речевым стимулом, новое в семан-

тике — освобождает от привычных представлений (сознаваемых в

данный момент несостоятельными) или ведет к творческому заверше-

нию опыта, иначе говоря — к эстетической интуиции.

Этот последний момент смыслового развертывания обсуждался и

освещался много раз... <...> Здесь надо указать только, что органиче-

ское единство, образуемое восприятием цельной лирической пьесы,

представляет собою неповторимый смысловой комплекс, лишь в этой

полноте богатый теми нюансами, которые обусловливают нашу эсте-

тическую квалификацию ее.

Остается наименее обследованный первый момент — апперце-

пирующее действие традиционной условности поэтического стиля в

нашем восприятии лирики. Пусть читатель припомнит данное выше

1 Б.А. Ларин цитирует работу немецкого ученого г. Ларсона «Логика поэзии» (1899).

стихотворение Хлебникова1, чтобы на нем присмотреться к действию

этого семантического фактора.

Сделав раньше сопоставление этого стихотворения с аналогичны-

ми из Вяч. Иванова и А. Белого2, я и хотел вызвать в сознании читате-

ля ту ближайшую традиционную среду поэтического стиля, от которой

Хлебников «отталкивается» и от которой зависит — также как крас-

ное знамя от знамени трехцветного и красных флагов прежних рево-

люций (первое почти ничего бы не значило, не будь у нас перед ним

второго и т. д.). Но этот традиционный поэтический опыт, присущий

нам, читателям, настолько же неощутим, как давно привычен; он не-

выделим из состава ощущения свежести или банальности поэтиче-

ского произведения. Обнаружить его с совершенно бесспорной на-

глядностью трудно. Можно только сказать, что мы едва ли что-нибудь

поняли бы в первой части четверостишия Хлебникова и могли бы са-

мым неожиданным и неверным способом толковать вторую часть и

все в целом, если бы не было повелительной необходимости предука-

занного традицией понимания его. Попробую это показать.

Допустим, надо истолковать анонимный, недатированный, за-

ведомо несовременный стихотворный фрагмент.

Ночь роняет душам темным

Кличи старые: гори!

Это могло бы быть обрывком религиозно-обрядового гимна огне-

поклонников, где ночь — учредительница жертвоприношения огню.

Это могли бы быть стихи из мистической лирики созерцателей-исиха-

стов об озарении экстатическим откровением в тиши и мраке ночи.

Такими же стихами — в подцензурной метафоричности — можно

было бы призывать к революции против Ночи-реакции, и т. д., и т. д.

1 Немь лукает

луком

немным

в

Закричательности

зари!

Ночь роняет душам

темным

Кличи старые: гори! (Хлебников В. Требник троих. М., 1913. С. 18).

2 Имеются в виду стихотворения Вяч. Иванова «Ожидание» (Иванов Вяч. Сог

Ardens.M., 1911. Кн. 1. С. 133) и А. Белого «Звон вечерний гудит, уносясь...» (Белый А.

Золото в лазури. М., 1904. С. 24—25) и «Вечер» (Белый А. Королевна и рыцари. Пб.,

1919. С. 53—54). Сопоставительный анализ Б.А. Лариным этих произведений со сти-

хотворением В. Хлебникова см. на с. 61—64 цитируемого издания.

303

Но этого ничего нет в данном случае, возможные истолкования огра-

ничены и предопределены прежде сего тем, что известно начало сти-

хотворения, дата и автор, и тем, что есть ряд стихотворений, написан-

ных хотя бы со времен Тютчева, с той же лирической темой ночи; чи-

тая Хлебникова, мы смутно припоминаем их1. И, уяснив себе таким

образом эти стихи, мы образуем далее и свое понимание начальной

части стихотворения:

Немь лукает луком немным

В закричальности зари!

Ритмико-синтаксический параллелизм этой части с последними

двумя стихами (цитированными выше) заставляет нас видеть соответ-

ствие слова «немь» слову «ночь» — и, раз они этим обособленно со-

поставлены в нашем восприятии, то — по тенденции обратного се-

мантического соединения в стихотворении — «немь» осмысляется

применительно к «ночь», как природное, стихийное и конкретное по-

нятие. Здесь-то и сказывается действие «ожидания новизны», — мы

образуем представление «немь» как новое, и притом, в данных усло-

виях контекста, оно становится семантическим ядром стихотворения,

на нем сосредоточивается смысловой эффект всех выразительных

элементов его. <...>

<...>

М.М. Б а х т ин