2. Кадры решают все

Среди министров Николая I есть двое, которые на наших национал-патриотов действуют как красная тряпка на быка. Егор Францевич Канкрин, вот ужас, немчура проклятая. Даже по-русски до конца жизни говорил коряво. Карл Нессельроде и того жутче сын немецкого католика и крещеной еврейки, заграничный уроженец… Жидомасон, ясное дело! Особенно неистовствовал по поводу Нессельроде в свое время покойный Валентин Савич Пикуль, старательно нанизывая самые оскорбительные эпитеты в его романе «Карлушка» только тем и занят, что без устали предает Россию. Вот только примеров Пикуль отчего-то не приводил, ни единого, полагая, что наличие мамы-еврейки само по себе — убойный компромат…

На деле все обстояло чуточку иначе. Совсем даже иначе. Поскольку эти два человека с немецкими фамилиями сделали для России больше, чем батальон иных чистокровных славян…

Егор Канкрин, между прочим, незаурядный военный инженер, герой 1812 года, архитектор, экономист, литератор. Но главное его свершение финансовая реформа, которую он провел, будучи министром финансов.

До него денежная система страны, не будем выбирать выражений, носила признаки явственной шизофрении. В обращении тогда находилась и серебряная монета, и «ассигнации» - бумажные деньги. Друг другу они вовсе не были равны, существовало две параллельных системы цен: «серебром» и «ассигнациями». А курс «бумаг» к серебру мало того что постоянно колебался — таких курсов было несколько . Вексельный - по которому ассигнации принимались государственными учреждениями. Наконец, «простонародный» для всевозможных сделок частных лиц меж собой внутри страны. Именно этот «простонародный» курс и был «плавающим» в разных частях империи разный. В Одессе, скажем, за рубль серебром дают 3.50 ассигнациями, а в Курске 4.20. Легко догадаться, что это давало великолепные возможности для всевозможного плутовства и грязных сделок — примерно так, как у нас обстояло в девяностые с наличным и безналичным рублем, всевозможными взаимозачетами и прочими несообразностями.

Чтобы как-то навести порядок, торговая публика начала использовать в сделках иностранную золотую монету - что прибавило хаоса и мошенничества…

Канкрин со всем этим бардаком покончил в несколько лет посредством несложных мер. Сначала он с одобрения императора издал закон, покончивший с многообразием курсов. Отныне был установлено: один-единственный рубль серебром равен тремя с половиной рублям ассигнациями, а кто будет этот курс нарушать и мухлевать, того посадят. Моментально прекратилось всевозможное жульничество (от которого страдали главным образом крестьяне, не разбиравшиеся в хитросплетениях «плавающих курсов» и прочих шулерских тонкостях).

Вслед за тем Канкрин ввел «твердую валюту», так называемые «депозитки», бумаги двадцатипятирублевого достоинства. Суть опять-таки проста: всякий желающий, внеся в государственное казначейство золотую или серебряную монету (либо золотые или серебряные слитки), получал на всю сумму эти самые «депозитки» причем монеты или слитки оставались собственностью вкладчика и возвращались по первому требованию.

На счет «три» министерство финансов постепенно выкупило у населения ассигнации и выпустило новые бумажные деньги, кредитные билеты обеспеченные тем самым многомиллионным фондом в звонкой монете и слитках благородных металлов. Возвращавшиеся в казну «депозитки» потихоньку изымались из обращения, и в результате страна получила устойчивый рубль, а со спекуляциями и всевозможными «внутренними курсами» было покончено. Вообще-то есть над чем подумать и нынешним экономистам, озабоченным устойчивостью рубля…

Карл Нессельроде много лет был министром иностранных дел. И эти дела, что характерно, находились в совершеннейшем порядке, а интересы России, как-то само собой так складывалось, не то что не несли урона - наоборот, стояли на первом месте.

Поскольку с примерами «предательской деятельности» Нессельроде, как уже говорилось выше, всегда обстояло дохлым образом, а обвинить его в чем-то все же следовало, немало было пролито чернил и истрачено перьев, доказывая «несамостоятельность» министра. Он, изволите ли видеть, «не имел своего лица», а всего-навсего исправно и в точности выполнял приказы Николая I.

Так в этом-то и достоинство хорошего министра, господа мои, особенно ведающего иностранными делами - не умничать и не своевольничать, а скрупулезно выполнять инструкции главы государства! Для сравнения: был у нас не так давно министр дел иностранных, безусловно имевший «свое лицо», самостоятельный по самое не могу, независимая, творческая личность…

Шеварднадзе его фамилия. Тот самый, что единоличным волевым решением передал США богатые рыбой морские районы, до того законнейшим образом числившиеся за Советским Союзом…

Нессельроде в подобном вредительстве никогда не был замечен. Дипломат умный, тонкий и гибкий, он много лет служил этаким «амортизатором», умевшим придавать дипломатическую форму резким и прямым порою шагам Николая. Не мешал и не препятствовал, боже упаси — просто-напросто изящно проводил в жизнь все намеченное Николаем. А потому до самой Крымской войны российская дипломатия поражений не знала - и умела отстаивать государственные интересы. При Николае I и Нессельроде с Россией считались так, как никогда более в XIX столетии.

Колоритный пример. В Париже как-то объявили к постановке посредственную пьеску «из русской жизни», где обстоятельства кончины Павла I излагались в оскорбительной для России и Николая лично форме…

Николай вызвал Нессельроде. Нессельроде задачу понял. Вскоре в парижских коридорах власти объявился русский дипломат и с благожелательной улыбкой на лице, самым что ни на есть светским тоном сообщил:

- Господа, вам тут просили передать… Если эта пьеска все же пойдет на театре, мой император пришлет в Париж миллион зрителей в серых шинелях, которые ее старательно освищут…

Это не анекдот - быль из времен Нессельроде. Афиши исчезли моментально, пьеска провалилась в небытие…

Толковая внешняя политика как раз в том и заключается, чтобы, во-первых, оборачивать дела к своей выгоде, во-вторых, не допускать поражений, утеснений и проигрышей военного характера. С этой точки зрения политика канцлера Нессельроде, что бы ни плели потом, была исключительно толковой.

И отличалась она в первую голову откровенным прагматизмом. Без всяких романтически-эмоциональных заморочек, на которые оказались богаты последующие царствования. Английский премьер-министр Пальмерстон, прожженная бестия, пробы негде ставить, однажды огласил прямо-таки гениальную формулу касательно внешней политики своей империи: «У Англии нет ни постоянных друзей, ни постоянных врагов. У Англии есть лишь постоянные интересы».

Николаевская внешняя политика этой идее как нельзя более соответствовала. Взять хотя бы отношения с Турцией.

В конце 20-х годов XIX столетия российские интересы потребовали как раз войны и русский флот совместно с английским и французским расчесал турок под Наварином - а потом русская армия заняла княжества Молдовию и Валахию (турецкие протектораты), перешла Дунай и овладела крепостью Варна. В результате после нескольких побед султана вынудили (дипломаты Нессельроде, разумеется) передать России восточное побережье Черного моря, признать российское покровительство над Сербией, Молдавией и Валахией (из которых чуть позже образовалась независимая Румыния), открыть русским судам свободное плавание по Дунаю (что было крайне необходимо для русской экспортной торговли) и Дарданеллам.

В то же время Николай избегал явной и серьезной поддержки восставших против султана греков - греки, конечно, были православными, но хитросплетения европейской политики требовали не эмоций, а голого (ладно, что уж там - циничного) расчета.

Буквально через несколько лет Россия выступила прямой защитницей «басурманской» Турции. Обстоятельства требовали. В 1832 году египетский паша поднял мятеж против султана - но задумки его шли гораздо дальше примитивного сепаратизма. «Незалежным Египтом» он не ограничился — двинул войска на Стамбул.

Турецкая армия находилась тогда в удручающем состоянии, но в тот момент распад и расчленение Турции интересам Николая как раз противоречили. А потому для защиты Стамбула с моря на рейд встали русские фрегаты, на берег высадился десятитысячный русский корпус и, примкнув штыки, стал дожидаться египтян.

Свои намерения Николай выразил четко: «Надо защитить Константинополь от нападения Мухаммеда Али. Эта война вызвана духом возмущения, который овладел сейчас Европой, и особенно Францией. Если Константинополь сдастся, у нас под боком окажутся люди без пристанища и родины, отвергнутые обществом: такие люди не могут жить спокойно… Я должен в зародыше ликвидировать этот новый источник зла и беспорядков и повлиять на развитие событий на Востоке».

В самом деле, египетский паша Мухаммед Али поигрывал в либерализм, водя шашни с «европейскими прогрессистами». Но, услышав о прибытии в Турцию русских, он моментально остановил свой «дранг нах Стамбул», прекрасно понимая, что с его воинством сделают русские: это вам не обленившихся янычар гонять по Синайскому полуострову…

Тут только всполошились Англия с Францией, видя, что Россия в одночасье становится единственной спасительницей и покровительницей султана. Тоже подогнали флоты, начали стращать мятежного пашу…

Тот в конце концов отступил и смирно сидел в своем Египте в обмен на титул «пожизненного правителя». А русские войска - первый и единственный, думается, случай в истории церемониальным маршем прошли пред султаном, каковой наградил их турецкой медалью, все десять тысяч (опять-таки единственный случай в истории).

Ну а позже, когда российские интересы опять-таки потребовали выступить на стороне Турции, Николай преспокойным образом осадил православных румын, требовавших окончательной и ничем не стесненной независимости и русские войска совместно с турецкими вступили в помянутые княжества, наведя там порядок.

Еще через несколько лет, когда ситуация вновь изменилась, Николай стал добиваться как раз расчленения Турции. Начавшаяся из-за этого война оказалась для России неудачной, но об этом подробнее — чуть позже.

В общем, как мы видим, Россия действовала исключительно по Пальмерстону: ни постоянных друзей, ни постоянных врагов, только постоянные интересы.

Что интересно, даже ссыльный декабрист Лунин, последовательный и упрямый критикан Николая, о его внешней политике писал с пониманием и уважением: «Внешняя политика составляет единственную светлую точку, успокаивающую разум, усталый от обнаруженных во мраке злоупотреблений и ошибок. Император Николай, избегая вмешиваться по примеру своего предшественника в дела, не касающиеся непосредственно России, почти всегда предписывает свою волю в случаях, касающихся России. Он неизменно соблюдал правило вести одновременно лишь одну войну, за исключением Кавказской войны, завещанную ему и которую он не мог ни прервать, ни прекратить».

К слову, «жандармом Европы» безответственные болтуны Николая прозвали за одну — единственную акцию: подавление русскими венгерского мятежа по просьбе австрийского императора. Мера была вынужденная и самая что ни на есть полезная: в 1848 г. по Европе там и сям полыхало множество «революций», и была нешуточная опасность, что Европа обвалится в кровавый хаос с самыми что ни на есть непредсказуемыми последствиями. Не говоря уже о том, что против бунтующих мадьяр бок о бок с русскими воевали и другие славяне, «австрийскоподданные» — хорваты, словенцы и словаки, отчего-то не соблазнившиеся на бунт, а оставшиеся верными императору Францу-Иосифу (впрочем, об этой истории я подробно писал в «Гвардейском столетии»).

Да, о революциях… В том самом 1848 г. по Европе как раз болтался товарищ Герцен и прибыл во Францию, где намеревался всем и каждому рассказывать о деспотизме Николая I, повесившего пятерых декабристов (между прочим, согласно приговору суда). И надо же было такому случиться, чтобы именно в это время в Париже громыхнул один из тех многочисленных бунтов, которые французы привычно именуют «революциями». Власти его подавили без всякой жалости - после чего в несколько дней расстреляли по приговорам военно-полевых судов одиннадцать тысяч человек (не считая тех многих сотен, кого прикончили при подавлении заварушки без всякого намека на суд)…

Тот, кто решит, что товарища Герцена это чему-нибудь научило, крупно ошибается. Этот горлопан так ничего и не понял - и до самой смерти еще много лет таскался по Европе, уныло и многословно распространяясь насчет российской тирании и сатрапа Николая…

Николаевские времена не были ни раем, ни преисподней просто-напросто у них были свои законы, присущие только этому историческому периоду (как случается сплошь и рядом, и не только в России). Свои порядки, установления, нравы и традиции…

Вспомним историю с князем Шаховским. К ней вплотную примыкает вторая — поручика Павлова. Некий молодой повеса соблазнил его сестру, но жениться отказался, а там и подыскал себе другую невесту. Поручик пришел к новобрачному и проткнул его кинжалом. До смерти. Его разжаловали и собирались отправить в ссылку - но, узнав все обстоятельства дела, император отменил приговор и вернул Павлову офицерские погоны. Кроме закона, должна быть еще и справедливость…

Сдается мне, читателю интересно будет узнать, как при Николае I полиция управлялась с мелкими делами. Человека, совершившего какое-то буйство, бесчинство, затеявшего уличную драку, городовой вел в участок. Там дело рассматривал квартальный (начальник полицейского участка) и непременно в присутствии так называемого «добросовестного». «Добросовестный» этот специально избирался всеми жителями, обитавшими на территории полицейского участка, чтобы присутствовать на всех разбирательствах как по мелким, так и по крупным делам. Без его подписи протоколы полицейского расследования считались недействительными (между прочим, существование во времена Николая выборного с подобными правами как-то плохо сочетается с россказнями о «полицейском государстве»).

В общем, провинившегося доставляли в участок, и там его дело рассматривали квартальный или его помощник вместе с «добросовестным». Городовой докладывал, свидетели давали показания, виновник выдвигал свою версию. Если оправдания обвиняемого заслуживали уважения, или его проступок был вовсе уж малозначительным, судьи ограничивались то парочкой оплеух, то строгим внушением «впредь безобразиев не творить» и отпускали на все четыре стороны. Но коли уж вина заслуживала более ощутимого возмездия, виновнику прописывали от 10 до 20 розог. Вели в пожарную часть, там он снимал штаны, получал свое, расписывался в особой ведомости и отправлялся восвояси.

С мелкими уличными кражами боролись устоявшимся способом — изловив на месте преступления карманника или мелкого воришку, городовой его в участок уже не тащил. Рисовал на спине вора мелом круг с крестом, давал метлу в руки и заставлял мести мостовую у места преступления. За день таких метельщиков набиралось немало. К вечеру их уводили в участок, запирали на ночь под замок, утром заставляли еще раз подмести улицу, возле полицейского участка, заносили в списки воров и прогоняли в шею.

Необходимо признать, что в этом был свой воспитательный эффект вполне вероятно, некоторым хватало этого позорища на всю оставшуюся жизнь, и они вовремя завязывали, так и не покатившись по наклонной. Зрелище как-никак было публичное: вокруг обычно собиралась толпа, вышучивавшая незадачливых воришек на все лады…

Поскольку любители пролить слезу над горькой участью криминального элемента, а не над его жертвой, завелись не сегодня и не вчера, а полторы сотни лет назад, то жалостливая интеллигенция уже тогда рыдала в голос. Жила-была некогда Е. И. Козлинина, московская достопримечательность одна из первых русских журналисток, проработавшая на этом поприще полвека, с 1862-го по 1912-й. Так вот, эта чувствительная особа писала по поводу «метельщиков» следующее: «Никому и в голову тогда не приходило, что это позорнейшее из издевательств над человеческой личностью, а, наоборот, каждый полагал, что человек, покусившийся на чужое добро, должен пережить публичный срам за свое деяние».

Классический сдвиг расейского интеллигента, привыкшего сочувствовать не жертве, а преступнику. Рискну предположить, что и сегодня кто-нибудь со мной да согласится: неплохо бы в полном соответствии с николаевскими традициями заставить преступника именно что пережить публичный срам…

Но мы, кажется, отвлеклись. Вернемся к последним годам царствования Николая I и самому трагическому промаху, допущенному всеми вместе и императором, и Нессельроде, и военными. Промах этот назывался потом Крымской кампанией…