§2. Концепция «Рабочего»

Переживание войны занимало едва ли не центральное место в мироощущении молодого поколения фронтовиков, к которому принадлежал Эрнст Юнгер: "Первая мировая война воспринималась как событие, радикально определившее исторические и метафизические черты нового мира, ознаменовавшее поворот и смену эпох". Этому способствовала новая роль и функция техники, в этот момент впервые столь отчётливо проявившие себя: "В смертельном блеске зеркал технических битв мы узрели крушение безнадёжно потерянной эпохи"³.

Окончание Первой мировой войны Э. Юнгер называет "мнимой победой мирового бюргерства"¹. Эта характеристика становится понятной только в процессе ознакомления с тем, какое место занимает в его работах вопрос техники и, в частности, роли её в мировой войне: «Юнгеровский подход к проблеме техники означает разрыв с традиционной (в том числе марксистской) критикой техники как инструмента, непосредственно связанного с человеком… Техника означает для Юнгера устранение различий между «механическим» и «органическим»²».

Техника явилась одним из наиболее важных факторов, повлиявших на формирование «нового человека». Эта проблема оказывается отражена в работах многих философов первой половины XX века. Среди представителей «консервативной революции» ей уделяли особое внимание Э. Юнгер и О. Шпенглер (главным образом в работе «Человек и техника», вышедшей в 1931 г.). Для Шпенглера техника и открытое ею поле возможностей используются неадекватно, и не идут на пользу человеку на существующем историческом этапе: «В концепции Шпенглера в действительности техника – это интенционально с самого же начала уже нечто иное, нежели рассмотрение биологических возможностей человека с помощью средств труда… Прогресс техники, обусловлен всецело личностным началом открытий, страстью изобретателя, которому нет дела до утилитаризма масс, до их «плебейской» веры в общественную полезность техники. Массы же, напротив, вынуждены принимать последствия технических изобретений, каковы бы они ни были»³.

Первоначально в историческом процессе техника имела нейтральный характер, но вместе с тем, как росла действенная сила, и расширялось пространство её применения, она постепенно сформировала новую среду существования человека. Осмысляя её как "вторую природу", Э. Юнгер в то же время в статье 1925 года "Машина" следующим образом пишет о возвеличении её статуса: "Поистине, машина отняла у нас многое. Она сделала нашу жизнь более энергичной, но и лишила её блеска. Лишив нас целого, она превратила нас в специалистов. Мы думали, будто сможем заставить её работать на нас подобно железному слуге, а вместо этого были перемолоты её колёсами… Необходимо понять, что движение машины имеет принудительный характер. Она переезжает того, кто встаёт на её пути, становясь средством уничтожения"¹. Благодаря этом свойству машины сфера работы продолжает бесконечно и неизбежно расширяться, интегрируя в себя всё новые и новые области человеческой жизни и преобразуя их изнутри. Представление о масштабах технической экспансии и её созидательном в отношении условий существования облике гораздо яснее выражено в программном эссе "Тотальная мобилизация" (1930), чем в ранних работах 20-х годов (в частности, анализируемой нами статье).

Далее Юнгер размышляет над двойственной сутью явления техники. С одной стороны, она является "инструментом отдельного, единичного человека, а их масштабное объединение становится инструментом нации. А посредством машины дух может сделать всё, что захочет, как с помощью любого другого инструмента"². В то же время, она делает невозможным любой протест отдельного человека, вовлекая его в тотальный процесс работы. В своём труде, опосредованном содействием машины, он сам становится своеобразным "гибридом (синтезом) человека и инструмента"³, полностью сливаясь с ней в абстракции процесса производства. По образному выражению Юлиуса Эволы, человек, "создав мир технологии и заставив его работать, подписал вексель, по которому теперь ему придётся платить"¹. Более того, в мировой войне существование машины сделало возможным тотальную мобилизацию и крушение веры в прогресс. Возможность того, что его прекраснейшие достижения могут быть использованы в столкновении "злонамеренных европейцев", немногие хотели принимать во внимание: "Ведь техника выступает в бюргерском пространстве как орган прогресса, движущегося в направлении разумно-добродетельного совершенства. Воинственная сторона её лика, подобного лику Януса, плохо сообразуется с этой схемой"². Отсюда вытекает ещё одно чрезвычайно значимое качество техники – то, что она должна быть укрощена, должна стать "властным средством, приспособленным для нужд существования"³; тем более ясным это её свойство сделала Первая мировая война. Таким образом, следуя логике Э. Юнгера, она обнажила неспособность "мирового бюргерства" подчинить себе технику, а значит, его господство в новых общественных условиях нельзя считать прочно утвердившимся. Развёртывая эту мысль, в своём эссе "Рабочий. Господство и гештальт" Э. Юнгер утверждает, что война окончилась только перемирием, под покровом которого продолжает разгораться мобилизация⁴.

Ситуация технической «оккупации» жизненного пространства человека с точки зрения Шпенглера и Юнгера является кризисной для общества, т.к. сам западноевропейский дух оказывается утомлён ею. Техника также становится причиной разделения людей на массы, «обреченные на монотонный труд», и избранных, «познающих радость изобретательского труда». Оказываются подорваны основы «капиталистического государства», потому что «запущенная машина интенсификации технического подъема не допускает замедления темпа»¹.

К началу 30-х годов воплощение образа «нового человека» изменяется. Вместо понятия «фронтовик» как конкретной исторической фигуры появляется понятие «рабочий». Это не узкая классовая категория, под ней подразумевается трудящийся человек, принадлежащий новой эпохе: «Героическая фигура рабочего с его чертами робота и солдата – это противоположность ненавистному буржуа. От этого уже недалеко и до футуризма Маринетти: в конце этого пути стоит замена человека роботом. Крестным отцом этого восприятия был Ницше с его воодушевлением эстетикой неорганической материи»². Важнейшим его качеством является способность подчинить себе технику, преодолеть власть, которую она посредством комфорта возымела над господствующим типом прошедшей эпохи – типом бюргера.

Наиболее явственно и подробно проблема рабочего рассматривается в большом эссе Э. Юнгера «Рабочий. Господство и гештальт», вышедшем осенью 1932 г. и получившем огромный резонанс в интеллектуальной жизни Германии. Мартин Хайдеггер в своей статье 1955 года "О линии" охарактеризовал эту работу выражением "прозорливая книга", сожалея о том, что она не была осознана современниками в достаточной мере: "…никто не усвоил её урока, чтобы однажды самому отважиться бросить взгляд на настоящее в оптике "Рабочего" и попробовать мыслить планетарно"³.

В предисловии к первому изданию автор называет основным замыслом книги намерение показать образ рабочего как величину, которая не просто вмешалась в исторический процесс, но уже оказывает определяющее влияние на существование нового, "изменившегося" мира¹. Посредством рассмотрения этого явления с многочисленных точек, освещения многих его сторон, Э. Юнгер превращает эссе в своеобразное мозаичное панно, представляющее собой в первую очередь всеохватную панораму актуальной действительности во всей сложности социально-экономического и культурного процесса. Эта книга была успешно представлена автором в первую очередь как "диагноз эпохи": "Юнгер смог увидеть "гештальт" новой действительности" и воспеть очарованную техникой волю к политическому, экономическому, социальному и культурному эксперименту… Действительность, о которой идёт речь, - это осуществляющая саму себя техническая революция"².

С точки зрения Эрнста Юнгера исторический процесс представлен сменой способов человеческого существования³, или, если обратиться непосредственно к терминологии самого автора, сменой гештальтов. Гештальт – то, что стоит за объектом или явлением, составляя его метафизическое основание, некий сверх-смысл, по отношению к которому формальные признаки объекта можно назвать оттиском. Гештальту подчинена всякая цель, и само его значение возводит всякое понятие в область трансценденции: "Ибо гештальт – это целое, содержащее больше, чем сумму своих частей. Человек больше, чем сумма атомов, членов, органов и соков, из которых он состоит, супружество больше, чем муж и жена, семья больше, чем муж, жена и ребёнок. Дружба больше, чем двое мужчин, и народ больше, чем может показаться по итогам переписи или по подсчёту политических голосов"⁴.

Повсюду, где человек открывает вместе с гештальтом свое предназначение, свою судьбу, это открытие делает его способным на самопожертвование: «Отдельный человек как гештальт больше суммы своих сил и способностей; глубже, чем сам может осознать себя в глубочайших мыслях, могущественнее, чем сам способен выразить себя в своих величайших деяниях». Юнгер добавляет: «Быть воплощением гештальта ничего не обещает; в лучшем случае, это знак того, что жизнь вновь находится в стадии восхождения, обладает достоинством и создает себе новые символы»¹.

Гештальты также условно разделяются в соответствии со степенью широты своего воплощения: в этом смысле гештальт типа (представлен рабочим) стоит намного выше, чем гештальт индивида (представлен бюргером). Это связано с тем, что тип имеет гораздо более общий характер, отличается гораздо большей вовлечённостью людей, выраженной настолько, что результатом её является появление категории "массовости". Рассматривая этот аспект юнгеровской концепции "нового человека" нельзя не отметить характерные аналогии с классической марксистской позицией относительно взаимоотношений рабочего и капиталиста (тем не менее марксисты недолюбливали «Рабочего» Юнгера, и товарищ Юнгера, национал-революционер Эрнст Никиш писал о том, что не стоит придавать большого значения марксистским элементам этого произведения, т.к. они всего лишь декорация²), однако в то же время существует принципиальное отличие, на которое следует обратить внимание. Термины "рабочий" и "бюргер" не должны вводить в заблуждение: за каждым из них стоит нечто большее, чем узкая социальная роль и конкретный набор экономических функций, они означают некие господствующие типы в широком смысле: "тип есть выражение определённого человеческого склада в собственном смысле слова"¹. Господство того или иного типа определяет, как было сказано выше, сам способ существования, пути развития общества и общественных отношений, инструменты утверждения этого господства и его удержания.

Принадлежность к типу рабочего неизбежна в силу того, что любой человек без исключения оказывается вовлечён в повсеместный процесс работы. Это также является особой чертой времени господства нового человека: "Можно было принять решение относительного того, быть или не быть бюргером; однако в отношении рабочего этой свободы решения более не существует"².

Существование иерархии неразрывно связано с противостоянием индивидов на основе присущих им качеств определённого рода, вследствие чего с нивелированием культа абстрактного индивида оно естественным образом должно прекратиться³. Здесь Юнгер обращается к теме, "разрабатываемой политической мыслью традиционной направленности": там, где отвлеченная идея свободы превращает конкретную личность в атом, сводит ее к индивиду, количественной единице, "разрушая все свойственные ей органические связи, как диалектический контрапункт, как неизбежная изнанка возникает масса, чистое царство количества"⁴. Вместе с этим понимание свободы как обособленности индивида должна уступить место стремлению к приобщению общемировым процессам. Рабочий ясно предстаёт в этом контексте как единичный человек, готовый к взаимодействию, представляющий тип как деятельное, активное начало, и согласно своему гештальту он преобразует мир вокруг себя. Эрнст Юнгер приводит в качестве иллюстрации к описанию этого процесса выраженный спад интереса к театру на фоне роста популярности кинематографа, одновременно выражающего стремительное проникновение техники во все сферы жизни, включая духовную¹. Киноактёр, в отличие от сценического деятеля начинает воспроизводить в искусстве новые ценности – не индивидуализм персонажа, а его обобщённость, тем самым представляя тип. "Бюргерский" индивидуализм, апофеозом которого являются демократические и гуманистические идеалы, отходит в прошлое, вытесненный тотальным и в целом особым характером работы: "…"работа", конечно, включает в себя те виды деятельности, которые соответствуют современным формам производства и материального господства, но одновременно превосходит их, поскольку означает прежде всего особый образ жизни. В одном месте Юнгер даже говорит, вполне по-кантовски, что работа имеет не эмпирический, но «интеллигибельный» (ноуменальный) характер, и затем подробно раскрывает ее «метафизику». По его словам, в эпоху работы нет ничего, что нельзя было бы осмыслить как один из видов работы… В общем, под работой в юнгеровском смысле можно понимать категорию «бытия в действии», относящуюся к человеческому типу, для которого характерна активная, ярко выраженная, действенная связь с чистыми, объективными силами реальности; готовому вступить в новый союз со стихийным в себе и вне себя"².

Рассматривая этот аспект юнгеровской концепции "нового человека" нельзя не отметить характерные аналогии с классической марксистской позицией относительно взаимоотношений рабочего и капиталиста, однако в то же время существует принципиальное отличие, на которое следует обратить внимание. Термины "рабочий" и "бюргер" не должны вводить в заблуждение: за каждым из них стоит нечто большее, чем узкая социальная роль и конкретный набор экономических функций, они означают некие господствующие типы в широком смысле: "тип есть выражение определённого человеческого склада в собственном смысле слова"¹. Господство того или иного типа определяет, как было сказано выше, сам способ существования, пути развития общества и общественных отношений, инструменты утверждения этого господства и его удержания. Оно отрицает иерархичность в смысле свободы и повиновения, поскольку в этот момент к типу принадлежит всякий человек без исключения.

Рабочий состоит в непримиримой противоположности ценностям бюргерского мира, будучи, в то же самое время, ими вскормлен и воспитан. Главная опасность для буржуазной эпохи состоит не в агрессии восстаний и революций, а в самой новизне его явления. Она угрожает демократическим идеалам как продуктам бюргерского сознания, и обществу, которое должно могло быть возведено на их основании, как неполноценной копии довоенного. Отношение рабочего как нового типа человека состоит не в "противоположности" к бюргерскому обществу, подразумевающей присутствие его в качестве естественного противовеса в форме, удобной самой буржуазии, а в абсолютной "инородности": "Лишь тогда обнаружится в нем заклятый враг общества, когда он откажется мыслить, чувствовать и существовать в его формах. Однако случится это лишь когда он узнает, что до сих пор был слишком скромен в своих притязаниях и что бюргер учил его вожделеть лишь того, что кажется вожделенным самому бюргеру"². Сила этой угрозы может реализоваться только в условиях выхода рабочего за пределы внутренней логики бюргерского мира. В частности, благодаря отказу от всех категорий, с помощью которых бюргер манипулирует им: прежде всего, выхода из-под диктата экономического мышления, запирающего сам смысл явления рабочего в исключительно тесные рамки.

Юлиус Эвола разъясняет смысл акцента, сделанного в данном случае на приоритете экономики следующим образом: "…сведение всякого революционного требования к области экономики, его исчерпание в ней, является одним из приемов, который используется заинтересованными лицами для сохранения принципа «общества», для продления, вопреки всему, жизни мира третьего сословия… С нашей точки зрения, «одержимость экономикой»… является точкой перехода между мирами третьего и четвертого сословия. Экономика как «категория», безусловно, принадлежит буржуазному мышлению; и перевод (или истолкование) органичных сословных членений, присущих древнему традиционному обществу, — на касты, ордена, сословия… в простые экономические классы является одной из характерных черт буржуазного общества. Однако нетрудно заметить, что и через саму экономику пробуждаются «стихийные» силы, которые во многих областях ускользают от буржуазного контроля и иногда становятся почвой для возникновения новых, коллективистских единств"¹.

Стремление Рабочего к господству является естественным и закономерным стремлением нового типа к обновлению мира и полному устранению старого типа с арены истории. Мартин Хайдеггер увидел в обосновании притязаний Рабочего на господство наиболее успешное выражение философии Фридриха Ницше: "Произведение Эрнста Юнгера "Рабочий" значимо потому, что в нём… передаётся опыт сущего и того, как оно есть в свете ницшевского проекта сущего как воли к власти²". Конфронтация бюргера и рабочего по сути выражает процесс замещения гештальтов, и метафизическая основа этой ситуации многократно подчёркивается Юнгером. Это также является доказательством того, что взаимоотношения типов простираются далеко за границы экономического мира.

Легко заметить влияние, которое оказало на Юнгера творчество Фридриха Ницше. Действительно, даже с исторической точки зрения новая эпоха, по мнению автора, подготавливается двумя сходящимися, несмотря на их внешнюю противоположность, процессами, а именно: «с одной стороны, крайним усилением индивида, уже ранее предугаданным в образе сверхчеловека, с другой, образованием коллективных муравейников, где единственной целью жизни объявляется совместный труд, а стремление к своеобразию оценивается как незаконное притязание на личную жизнь»¹. Можно сказать, что в типе рабочего сверхчеловек и воля к власти утрачивают свои анархические, нигилистические и индивидуалистические измерения; а соответствующее «стихийное» измерение, хотя и сохраняется, но проявляет себя в строгих рамках безличных и точных объективных форм. Конечной целью для Юнгера является мир порядка и бытия.

Понятие стихийного занимает центральное место в книге Юнгера. Речь идет о потенциальных силах, таящихся в глубинах реальности и не поддающихся контролю со стороны разума и моральных установок. Эти силы характеризует трансцендентность — могущая иметь как положительный, так и отрицательный характер — по отношению к индивиду. В этом смысле они подобны природным стихиям. Во внутреннем мире они представлены силами, скрытыми в глубинах психики и способными прорываться на поверхность как в личной, так и в общественной жизни. Буржуазный мир постоянно озабочен тем, чтобы «наглухо оградить жизненное пространство от вторжения стихийных сил», «возвести крепостную стену, обороняющую его от стихийного». Именно безопасности жизни требовал этот мир, опорой и оправданием которому должен был стать культ разума; того разума, «для которого все стихийное тождественно абсурдному и бессмысленному». Включение стихийного в существование, со всем проблематичным и рискованным, что оно может нести в себе, для буржуа выглядит немыслимым отклонением, которое необходимо избежать путем соответствующего воспитания человека. Однако в то же самое время "для воина битва является событием, в котором реализуется высший порядок…". Крайне важно понять, что человек может вступать со стихийным в отношения как высшего, так и низшего порядка, и на многих уровнях существования безопасность и опасность являются составными частями единого порядка… Бюргера же, напротив, следует понимать как человека, для коего высшей ценностью является безопасность, сообразно которой он и выстраивает свое жизненное поведение"¹.

Рабочий не является только экономической категорией: он представляет собой гештальт человека нового типа. Состоя в конфронтации с бюргерством как новая, стремящаяся к всеобъемлющему господству сила, он обладает рядом преимуществ, исходящих из свойств, органически ему присущих. В первую очередь он обладает особым отношением к технике, изначально свободным от гуманистических иллюзий относительно её возможностей и вектора действия. Рассматривая технику как инструмент созидания нового общества, он способен подчинить её себе, и одновременно с этим гармонично существовать в искусственной среде рукотворной "второй природы". Его существование наполнено творением, действием – работой, также имеющей немыслимый в "бюргерском" обществе тотальный характер. Затем, выйдя из-под влияния бюргерских ценностей и, в частности, демократического культа абстрактной индивидуальности Рабочий, составляя массу, в то же время сохраняет ценность единичного человека.