Абрам Лежнев

«Левое искусство» и его социальный смысл

Первая из двух нижеследующих статей написана больше шести лет назад, в начале 1922 года. И хотя я знаю, что критические «работы» живут недолго и что многим книга Эренбурга, о которой идет у меня речь, покажется давно потерявшей свою действенность, тем не менее я не колеблясь включаю эту статью в свою книгу. Я думаю, что вопросы, затрагиваемые в ней, не утратили свое значение и сейчас. О них продолжают спорить — и если несколько изменилась форма, в которую спорящие стороны облекают свои аргументы, то самая сущность — и положений и аргументов — осталась в основе той же самой. И, если б мне опять пришлось писать на эту тему, я бы должен был повторить большую часть того, что сказано в этой статье.

Но я предвижу возражения, которые может вызвать пользование «заржавленным оружием» (повторяю еще раз: я лично не считаю его заржавленным), и потому позволю себе присоединить к этой старой статье новый «Воображаемый диалог».

Договаривающий до конца

1. Из савла в павлы

Вслед за политическими сменовеховцами пришла очередь и сменовеховцам от искусства. Илья Эренбург издал в Берлине книжку: «А все-таки она вертится» — несколько торжественную по тону.

«Я, поэт, выпустивший дюжину книг, грезер и аматер картин, с радостью объявляю: «Аполлон, даже без кавычек, после тяжкой и продолжительной...» На его похоронах поэт-дадаист рекламировал мыло «Дада». Пикассо, нарядившись сандвичем, попробовал романтически загрустить и мимоходом, на кладбище разрешиться тремя дамскими портретами, но был сшиблен с ног, вместе с пирожником, галантным жестом Шарло. Засим, ничего, ничего не осталось. Новое искусство перестает быть искусством».

Старое искусство умерло. Но Эренбург сам был жрецом этого мертвого искусства. Теперь перед ним воссиял новый свет и скорбно, патетически и «красиво» рассказывает он о грехах своей молодости:

«Когда мне было 18 лет, я попал на великолепное Campo-Santo Европы. Я не выдержал и прельстился. Как иные из моих прадедов, предавшие Ягве и эбионитов во имя пышной Александрии, я отдал справедливость, разум, организацию за миниатюру в остроге, за флакон духов в бойнях, за лживое, мертвое искусство. Я начал писать скверные стихи о средневековых турнирах и паломничествовать из одного музея в другой. Подумай — в дни юности избрать себе профессию кладбищенского шатуна...»

«Пуще всех мертвых я полюбил мертвого бога. Я строил свой крохотный мирок по ложным схемам благолепного католичества». Но вот в 1920 году — не помню, какого числа,- его осенила благодать и из Савла он превратился в Павла. В Павлах старый Савл не умирает. Нетрудно доказать, что в душе Эренбурга жив еще прежний эстет. Но не этими, в общем, небольшими уклонениями интересна его книга. Она интересна тем, что пытается подвести общее основание под все направления «левого» искусства. Она суммирует новые принципы и достижения.

Не надо, впрочем, слишком доверять его классификации. В лагере «левого», футуристического и конструктивного, искусства у него оказывается и группа Ромена Роллана, и группа Барбюса. Для того чтобы произвести побольше впечатления, он перечисляет в своих показательных статистических таблицах (а Эренбург стал большим любителем статистики) ничтожнейшие, эфемерные журнальчики и журналы вовсе не футуристического направления. В самом лагере «левого» искусства у него пользуются одинаковыми симпатиями и свалены в одну кучу футуристы, имажинисты и ничевоки.

Но это в нем говорит воодушевление новой веры, желание видеть вокруг себя побольше товарищей по оружию. Он горит рвением прозелита, и на его изящно и ловко написанной книге налет увлечения и страсти. Но основной порок — не Эренбурга, а «левого» искусства — сказывается и в самой внешности книги, приближающейся отчасти своим стилем, а главное, шрифтами, набором, таблицами — к рекламе, к техническому прейскуранту. Эренбург считает такой стиль наиболее подходящим для книги об искусстве и решил, как видно, сразу применить свои принципы на деле. Некоторые слова, и не всегда самые важные, набраны огромными буквами; разнообразие шрифтов вообще изумительное. Но ведь эта книга, очевидно, предназначается для «интеллигентного» читателя. Огромные

же шрифты и преувеличенные подчеркивания имеют смысл только тогда, когда в виду читатель неподготовленный. В смысле рекламы это также нецелесообразно: именно у «интеллигентного» читателя, в частности у профессионала и эстета, а читать эту книгу будут, главным образом, профессионалы и эстеты, такая рекламность может только отбить охоту к чтению и внушить предубеждение к автору. Так что в данном случае Эренбург согрешил как раз против принципа целесообразности. Стиль рекламы, прейскуранта нравится ему, очевидно, не из-за своей мнимой целесообразности, а сам по себе, как своеобразный декоративный мотив.

Мы увидим в дальнейшем, что этот грех — основной грех «левого» искусства.