2. Постмодернистская проза

2.1. Татьяна Толстая

Дебют Татьяны Толстой (р. 1951) в 1983 году сразу же обратил

на себя внимание критики. Ее первый сборник рассказов, опубликованный

в 1987 году, вызвал шквал рецензий в России и за

рубежом. Она фактически единодушно была признана одним из

самых ярких авторов нового литературного поколения. На сегодняшний

день объем написанного о Толстой (десятки статей, монография

X. Гощило1) в несколько раз превышает объем ее прозы.

Интересно, что Толстая поразила читателей не содержанием своих

рассказов, а изысканной сложностью и красотой их поэтики.

Обращает на себя внимание демонстративная сказочность ее

поэтики. Эта черта особенно заметна в рассказах о детстве, таких,

как «Любишь — не любишь», «На золотом крыльце сидели», «Свидание

с птицей». Для детей в ее рассказах лицо сказки и есть лицо

жизни, никакого зазора между фантазией и реальностью не возникает.

У Толстой сказочность прежде всего непрерывно эстетизирует

детские впечатления, подчиняя все, даже страшное и не-/

понятное, эстетической доминанте. Важно отметить, что именно

сказочность придает стилю Толстой особого рода праздничность, ,

выражающуюся прежде всего в неожиданных сравнениях и метафорах.

Метафоры Толстой театрализованно одушевляют все вокруг.

В одном только «Петерсе»: «жизнь вставала на цыпочки, удивленно

заглядывала в окно: почему Петере спит, почему не выхо-

1 См.: Goscilo Helena. Tnt: The Explosive World of Tatyana n. Tolstaya. — Armonk:

дит играть с ней в ее жестокие игры»1; галоши — «мякотью цветущей

фуксии было выстлано их нутро», бесполезные объявления —

«провисели все лето, шевеля ложноножками», шпиль Петропавловки

— «мутно поднимал восклицательный палец», лето — «вольно

шаталось по садам, садилось на скамейки, болтало ногами».

А ведь еще есть «мертвая желтая вермишель, старческое коричневое

мыло» и, конечно же,

«холодный куриный юноша, не познавший ни любви, ни воли,

— ни зеленой муравы, ни веселого круглого глаза подруги»,

которому Петере под присмотром своей жены «должен был сам

ножом и топором вспороть грудь... и вырвать ускользающее бурое

сердце, алые розы легких и голубой дыхательный стебель, чтобы

стерлась в веках память о том, кто родился и надеялся, шевелил

молодыми крыльями и мечтал о зеленом королевском хвосте, о

жемчужном зерне, о разливе золотой зари над просыпающимся

миром».

"* Не только в «Петерсе», но и во всей прозе Толстой абстрактные

понятия, примелькавшиеся вещи, детали небогатого городского

пейзажа, так вольно одухотворенные автором, непременно

попадают в унисон с внутренним состоянием персонажа. Эти ожившие

картины, напоминающие барочные аллегории, говорят о ге-

/ рое даже больше, чем всезнающий автор, они становятся инобытием

человеческой души, они как бы кричат: мы — это тоже ты!

Как видим, сказочность у Толстой гораздо шире собственно

фольклорной традиции. Она парадоксально подчеркивает вымыш-

ленность, праздничную фантастичность в качестве первоначально

открывающихся ребенку, а следовательно, самых подлинных

черт реальности. По логике прозы Толстой, сказки детства во многом

адекватны сказкам культуры — вроде тех, которыми живет

Марьиванна, или Симеонов из рассказа «Река Оккервиль», или

Соня, или Милая Шура, или Петере из одноименных рассказов.

Сказочное мыроотношеные предстает в этих рассказах как универсальная

модель созидания индивидуальной поэтической утопии, в которой

единственно и можно жить, спасаясь от одиночества, житейской

неустроенности, кошмара коммуналок и т. д., и т. п.

Особенно показателен в этом плане рассказ «Факир» (1986) —

своего рода эстетический манифест Толстой.

История отношений семейной пары, живущей на окраине

Москвы, — Гали и Юры, с их другом — Филином, факиром,

чудотворцем, создающим вокруг себя атмосферу волшебных метаморфоз,

вся пронизана антитезами. Так, наиболее заметно контрастное

сопоставление образов утонченной культуры и цивилизации,

составляющих мир Филина, и образов дикости, энтро-