Франсуа везен

способно навеять тоску, как бы несерьезно ни относиться к философии.

Пережив целый век жестокого антагонизма между Франци­ей и Германией, французы, несмотря на нынешнее франко-гер­манское примирение, уже, кажется, не очень хорошо знают, что на протяжении двух веков, начиная с Вестфальского договора и вплоть до революций 1848 года, немцы были страстными фран­кофилами. Тому были всякого рода причины, и среди них влия­ние Лейбница было явно не самой маловажной. Всем известно, что в XVIII веке языком, на котором говорили при дворе прус­ского короля Фридриха II, был французский. Вот почему его дворец в Потсдаме носит начертанное на его фасаде название Sans Souci. Посетив однажды Берлин, вы наверное осмотрите другой знаменитый дворец, Шарлоттенбург, и увидите там, что Фридрих II жил в окружении исключительной коллекции ше­девров Ватто. Я был там прошлым летом и в одной из галерей первого этажа, со стороны парка, набрел на три отличных биб­лиотеки. Через стекло я рассмотрел книги, восхитился велико­лепными переплетами XVIII века и мог убедиться, что все эти книги написаны по-французски. Гугеноты, т. е. протестанты, изгнанные из Франции отвратительной религиозной полити­кой Людовика XIV, во многом объясняют эту франкофилию. «Все подражают французам», писал тогда Христиан Томазий, «потому что в настоящее время эти люди действительно обла­дают даром придать всем обстоятельствам жизни изысканный и успешный ход». Нелишне сказать, что интеллектуальная и артистическая жизнь Парижа в течение долгого времени была обязана частью своей оригинальности и своего качества за­кваске, которую в нее привнесли, каждая по-своему, две тесно связанные между собой общины, евреи и гугеноты. Мания французского языка дошла в Германии наконец до того, что в середине XVIII века Юстусу Мозеру, другу Гёте и славе Ос-набрюка, пришлось выступить в защиту немецкого! Великий европейский рационализм с его вершиной в Лейбнице можно пожалуй даже назвать франко-германским феноменом. Он

ФИЛОСОФИЯ ФРАНЦУЗСКАЯ И ФИЛОСОФИЯ НЕМЕЦКАЯ 19

мог открыть путь к франко-германскому философскому диа­логу, вероятность которого имела бы в себе нечто такое, о чем позволительно и размечтаться, — но мешает печаль, потому что теперь, в наши дни, нам приходится вспоминать, наоборот, какие усилия оказались необходимы, чтобы мы смогли усвоить немецкую философию последних двух веков в попытках подтя­нуться до ее уровня.

Повторю для ясности, что под немецкой философией я имею в виду философию, развернутую и утвержденную на немецком языке Кантом. Центральная дата, знаменующая ее рождение, — 1781 год, когда вышла в свет «Критика чистого разума», за кото­рой последовала в 1788 году «Критика практического разума», а в 1790 году — «Критика способности суждения». Эти три книги общепризнаны как шедевры, философские вершины. Но пот­ребовалось много, страшно много времени, чтобы французы оценили их важность, восприняли их плодотворный импульс. Лишь в 1849 году Жюль Барни делает первый французский перевод «Критики чистого разума». С двумя другими критика­ми запоздание перевода еще заметнее. Верно, что публикация «Критики чистого разума» застала всех врасплох. Это очень большая и очень трудная книга, важность которой не очевидна с первого взгляда. Зато «Критика практического разума», в 1788 году, добыла для Канта, в странах немецкого языка, откровен­ную славу, которой было бы достаточно, чтобы привлечь вни­мание французов к ее автору и его философии и сделать так, чтобы, спустя десять лет после первой критики, публикация «Критики способности суждения» не прошла совершенно не­замеченной у нас, «в этот философский век, когда просвещение распространяется повсюду...» (Пьер Лакло), как любила выра­жаться риторика эпохи. Но знаете ли вы, что это был за «фи­лософский» — приходится брать в кавычки — труд, которым французская публика вдохновлялась в 1790 году? «Этюды о природе» Бернардена де Сен-Пьера. И спустя десять лет в такой знаменательной исторической книге, как «Гений христианства» Шатобриана, опять нет ничего о Канте. Подобная философская

19