Франсуа везен

слепота нам сегодня кажется чем-то ошеломляющим. Есть от чего вставать в тупик. В какую же летаргию, в какой «догмати­ческий сон»— вот подходящий случай вспомнить это выраже­ние Канта — была погружена французская философия? И это в исторический момент, когда Франция, культурная страна, на­меревалась указать путь всему миру. Если у нас некого проти­вопоставить Канту, кроме Бернардена де Сен-Пьера, то с фран­цузской философией покончено, можно даже смело говорить, что ее с тех пор просто нет.

Но каким образом можно было дойти до такого на родине Декарта? Тут как раз и заключается вопрос, который я намере­ваюсь поставить. Пришел момент приступить, что называется, к жгучей теме. Вот как я мыслю себе по крайней мере попытку объяснения, на которую хочу рискнуть.

С одной стороны, мы имеем исходный набор имен, составля­ющих французскую обойму: Декарт, Паскаль и Лейбниц. С дру­гой стороны, перед нами, от Канта до Хайдеггера, величествен­ный ряд философов, составляющих немецкую обойму. И все же заключать отсюда, что современная философия в течение своей долгой истории бывает то «французской», то «немецкой», так что остается только ждать, скрестив руки, обратного движения маятника, было бы слишком примитивно! Чаша весов, если здесь можно что-то взвесить, настолько склоняется на немец­кую сторону, что едва ли разумно надеяться на новое равнове­сие. Суть дела надо поэтому искать где-то посреди между двумя, на переходе от Лейбница к Канту. Там располагается какой-то сдвиг, перепад, разрыв, в котором всё дело. История философии, как всем известно, не плавное течение. Она богата метаморфо­зами, неожиданно резкими поворотами. Ей известны и глухие времена. Философия к тому же подвержена «географическим» превратностям, нелегко поддающимся интерпретации, потому что не всегда они случайны; философия «странствует». Она по-своему знакома с тем «перемещением жизненности», о котором говорил Бодлер. Так или иначе к концу XVII века именно Фран­ция, ставшая благодаря Декарту страной рационализма, явля-

ФИЛОСОФИЯ ФРАНЦУЗСКАЯ И ФИЛОСОФИЯ НЕМЕЦКАЯ 21

ется страной философии. Здесь одна из причин, почему аббат Шарль-Ириней де Сен-Пьер скоро заговорит о «французской Европе», — способ сказать, что картезианский рационализм имеет европейский размах. Nulla nunc celebrior clamorosiorque secta quam Cartesianorum, пишет один современник: нет школы славнее и громче картезианской³. И вот веком позже философ­ский центр тяжести переносится на другой конец Европы, в Кенигсберг, город Канта, так что с тех пор философия пред­стает нам решительно и как бы необратимо утвердившейся в Германии.

Между тем Кант там у себя, на северо-востоке Европы, тоже остается гражданином французской Европы. Как всякий куль­турный немец своего времени, он читает авторов по-французс­ки. Он читает Мальбранша, Монтескье, Вольтера. Он страстный поклонник Руссо. Никто во Франции о нем не подозревает, но он читает как «Общественный договор», так и «Теодицею», вос­хищаясь ими. Если вы изучите хронологический список сочи­нений Канта, то возможно с удивлением увидите, что в 1759 году он напечатал небольшую статью под заголовком «Опыт неко­торых соображений об оптимизме». Оптимизм, о котором идет тут речь, конечно лейбницевский. Но что же это я говорю! При звуке слов «лейбницевский оптимизм» настоящий французс­кий француз сразу хохочет. Разве он не знает, что «всё к лучше­му в этом лучшем из миров»? Будет вам, дайте посмеяться! 1759 год — тот самый, когда Вольтер издает «Кандид, или оптимизм». Таким образом, в XVIII веке есть две критики Лейбница, кото­рые выдаются — одна причиненным ею злом, другая философ­ской строгостью; есть критика Вольтера и есть критика Канта. Имеет смысл сказать несколько слов о Вольтере.

Окопавшийся в конце своей жизни в Фернее, Вольтер являл собой фигуру патриарха европейской интеллектуальной жиз­ни. Иногда говорили даже о «короле Вольтере». В историческом

}. Цит. по: Paul Hazard, La crise de la conscience europeenne 1680—1715. Paris: Fayard 1961, p. 118.

21