§ 10. Освобождение от оккупации. Призыв

в армию. Дофронтовые скитания.

6 декабря 1941 г. началось контрнаступление под Москвой, вошедшее в историю как разгром немцев под Москвой. Эхо этого разгрома докатилось и до нас. Во второй половине января 1942 г. наша местность была освобождена.

Сейчас мне, бывшему военному, прошедшему войну, такое освобождение совсем непонятно. Немцы были разбиты под Москвой. Остатки их в панике бежали. Наши войска малочисленными группами преследовали бежавших. Поэтому наша и другие деревни освобождались без боя, бежавших никто не видел. Утром мы встали и видим наших разведчиков в маскхалатах и жиденькие подразделения пехоты с винтовками. Никакой техники – танков, орудий, машин у наших не было. Города Велиж, Демидов, райцентр Понизовье были у немцев. В этих населенных пунктах были немецкие гарнизоны. За пределами этих городов – наши. Было ясно, что серьезного освобождения местности нет. Это освобождение временное и частичное. Но все же мы увидели своих. Это вселило какую-то надежду и подняло настроение. Позже так и случилось. Немцы вновь заняли освобожденные деревни, и оккупация продолжалась до 1944 года.

В конце января 1942 г. мы получили приказ нашего командования о призыве в Красную Армию мужчин таких-то и таких-то возрастов. Я попадал в эту рубрику и был очень рад. Уж очень надоела оккупация. Примерно 30–31 января 1942 г. мы пошли на призывной пункт, который располагался на базе какой-то воинской части, скорее всего штаба армии, в одной из деревень в 6–7 км от Демидова и в 15–18 км от Крупенино. В Демидове были немцы. На призывном пункте нас записали в списки, назначили старшего, указали маршрут движения к пункту назначения. Пунктом назначения была школа в д. Подлядье, что в 12 км от г. Пенно Калининской обл. Это тот район, откуда берет начало великая русская река Волга. На сборы нам отпускалось один или два дня. Рано утром 2 февраля мы пешком отправились по указанному маршруту.

Никогда не забуду, как нас провожали. Нас, призванных только из Крупенино, было человек 20, плюс в несколько раз больше из др. деревень. Женщины плакали, кричали, дети плакали. Кругом стоны. Среди призванных было много мальчишек моего возраста. Люди шли на войну, многие в свой последний путь. Моя мать плакала, как мне показалось, больше всех, т.к. она оставалась совершенно одна. Нет ни дома, ни хозяйства, ни семьи, ни родных. Три сына и судьба всех троих неизвестна. А Гриша, вероятно, доживал последние дни. Из ушедших вместе со мной на войну возвратились немногие. Как косой срезало всех парней моего возраста (не вернулся ни один).

До г. Пенно мы добирались недели две, в день проходили км. по 30. Удручающее впечатление производили деревни, через которые мы проходили. Все было выжжено, торчали одни печные трубы, уцелевшие дома были единичны. Ночевали там, где кто и как мог устроиться, питались тем, что захватили с собой в мешок.

Во второй половине февраля мы достигли конечного пункта. К нашему приходу школа была переполнена такими же, как и мы призванными с оккупированной территории. Несмотря на переполненность, нас все-таки втиснули в один из классов. Теснота была невероятная. Спали сидя, чтобы прилечь хотя бы по очереди – не хватало места. Антисанитария ужасная, вшивость неописуемая. Бывало, полезешь рукой за воротник и оттуда достаешь пригоршню вшей. Куда их девать? Высыпаешь на пол. Пусть переползают к другому. Как-то раз работники тыла решили нас помыть и прожарить наше белье в местных деревенских банях. Когда я положил свои тряпки на раскаленные камни, то раздалась трескотня наподобие пулеметной трели. Так лопались вши.

Это был сборный пункт. На сборном пункте нас ничем не кормили, давали только граммов по 30 мерзлого хлеба. Зима 1941-42 была лютой, снежной, печеный хлеб на складе быстро замерзал. Нам привозили мерзлый хлеб. Оттаивать его было некогда да и нельзя, его быстро разворуют. Поэтому каждую буханку мерзлого хлеба рубили топором на несколько частей, из которых складывали примерно равные кучки. Человек со списком отворачивался в сторону. Другой клал руку на кучку и спрашивал: «Кому?» Человек со списком называл фамилию.

Здание школы охранялось часовыми. Выход из школы был запрещен или в единичных случаях разрешался в сопровождении часовых. Такое отношение к нам связано с тем, что на этом сборном пункте были собраны люди с оккупированной территории, среди которых были честные люди, военнопленные, бежавшие из плена, а также дезертиры и полицаи, не успевшие сбежать с немцами. В этой школе я пробыл две-три недели.

Голод, холод, теснота, антисанитария сделали свое дело. Появились первые больные сыпным и брюшным тифом и др. инфекционными заболеваниями. На другой день больных становилось больше, на третий – еще больше. Встал вопрос об эвакуации больных в госпиталь. Военные врачи произвели осмотр больных, сформировали команду человек 50–60, а меня, как фельдшера, назначили сопровождающим и одного солдата с винтовкой старшим. Больных, которые не могли двигаться, уложили на сани, остальных пешком направили на ст. Пенно. Там нас погрузили в товарный вагон, в котором были нары и печурка типа «буржуйки». Затем наш вагон подцепили к товарному поезду, и ночью мы уехали в сторону станции Бологое. В связи с этим сопровождением больных я расстался со всеми своими односельчанами. Судьба у них сложилась плохая. Всех их перебросили в район Велижа и там все, или почти все, сложили свои головы в тяжелейшем бою.

Перед нашим приходом на погрузку станцию Пенно хорошо отбомбила немецкая авиация. Были разбиты десятки вагонов, содержимым которых многие поживились после бомбежки. Здесь же в Пенно я случайно встретил своего двоюродного брата Андрея Романенко, который так же, как и я шел, до пункта назначения, но он попал не в школу в д. Подлядье, а остался в расположении военного коменданта ст. Пенно. Он нахватал из разбитых вагонов колбасы, а когда встретился со мной, поделился трофеями. Я съел кусочек этой колбасы, остальную украли и съели мои же больные.

Судьба Андрея Романенко та же, что и остальных из нашей команды. Он погиб в бою в районе Велижа.

По прибытии в Бологое наш вагон отцепили и задержали. Я разыскал какого-то полковника медицинской службы, доложил о своих больных. По его указанию наиболее тяжелых больных сняли из вагона и поместили в инфекционный госпиталь. С помощью этого полковника я получил разрешение на полную санитарную обработку остальных больных: помывку в бане, дезинфекцию одежды. И здесь же на ст. Бологое, опять-таки с помощью этого полковника, нам выдали сухой паек на несколько дней. Затем наш вагон подцепили к эшелону, и мы поехали в сторону Москвы. Несколько отяжелевших больных я оставил в Вышнем Волочке, Лихославле и др. пунктах, где были инфекционные госпитали. Конечным пунктом нашего путешествия был г. Лежнев Ивановской области, где размещался инфекционный госпиталь для призванных с оккупированной территории. Помню, что мы проезжали Москву, и я впервые в жизни проехал в метро. Других деталей в памяти не осталось. Из Пенно выехало человек 60 больных, в Лежнев я привез человек 25-30. Остальных распихал по госпиталям. По пути, кроме ст. Бологое, нас нигде не кормили. На отдельных станциях через военного коменданта удавалось кое-что получить из сьестного, но это был мизер.

От Москвы осталась в памяти еще одна деталь: там, на базаре, сменил свои валенки на очень плохие ботинки и в придачу получил две котлеты. Не знаю, из какого мяса были сделаны эти котлеты, возможно, из собачины. Но они были очень вкусные.

Когда я прибыл в госпиталь, я почувствовал свое второе рождение на свет. Прежде всего, меня помыли в ванне. Воду в ванне пришлось несколько раз менять, т.к. она каждый очередной раз была черная от моей грязи. Когда я мылся и сливал черную воду, стоявшая возле меня пожилая санитарка горько плакала и что-то причитала. Видимо подумала, что и ее сын или кто-то другой также мучается, как и я. После мытья эта же санитарка дала мне чистое белье и уложила на чистую кровать, застланную белой простыней. Здесь, в Лежневе, я первый раз в жизни улегся на кровать, на постель, покрытую белой простыней, и укрылся одеялом с подшитой к нему простыней.

В госпиталь меня поместили не как больного, а как сопровождавшего инфекционных больных с целью карантина. До сих пор я не могу понять, почему я не заболел сам, неужели мое нечеловеческое существование на протяжении многих лет сделало невосприимчивым мой организм даже к тифам.

В лежневском госпитале я пробыл недели две-три, отдохнул, окреп, стал похожим на человека.

В один из дней апреля месяца, а может быть и мая, я увидел во дворе госпиталя несколько машин с зарешеченными окнами, работников НКВД с собаками. Нас, больных, это насторожило. Спустя некоторое время зачитывают ряд фамилий, в т.ч. и мою, и приказывают одеваться. Нас поместили в машины и повезли в неизвестном направлении. Часа через два-три мы оказались в Суздале, в одном из монастырей с высокими стенами и бойницами на них, по верху стен ходили часовые. Выход из монастыря закрывался тройными металлическими воротами. Нас разместили в каких-то огромных комнатах с двойными нарами. Теснота была ужасная. В этом монастыре каждый из нас прошел через сито НКВД. Работники НКВД с каждым из нас беседовали, интересовались, чем кто занимался, какие связи поддерживал с немцами и т.д., т.е. искали какие-то зацепки. Особенно трудно было оправдываться бывшим военнослужащим, военнопленным. С ними поступали жестко. В лучшем случае направляли в штрафные роты, в худшем – расстреливали тут же, в монастыре.

Меня вызывали на беседу всего два-три раза. Ко мне они не могли никак придраться: в армии не служил, в плену не был, по возрасту – просто мальчишка. Поэтому меня продержали в Суздале всего 7-10 дней и выпустили на волю, дав направление во владимирский военкомат. Из владимирского военкомата направили в Гороховецкие лагеря Горьковской области, в 360 запасной стрелковый полк 30 запасной стрелковой бригады.

В этом полку мне пришлось прослужить около месяца. Нас в спешном порядке готовили на фронт. Поэтому занимались в сутки по 16-18 часов, учили всему: строевая и тактическая подготовка, огневая подготовка и материальная часть, физическая подготовка и даже штыковой бой. Здесь я изучил станковый пулемет, научился из него стрелять, устранять неисправности.

Питание в лагерях осуществлялось по тыловой норме, т.е. был мизерный бескалорийный паек. Стояло жаркое лето. С водой в этом районе было очень плохо. Большая физическая нагрузка, хроническое длительное недоедание, жара, отсутствие воды – все это приводило к частым обморокам, тепловым ударам. Спали на нарах в больших землянках человек по 75 в одной землянке. Как правило, каждую ночь поднимали по тревоге, т.е. 5-6 часов сна прерывали еще и тревогой. В Гороховецких лагерях мы были еще не обмундированы, ходили в том, в чем приехали из дома. Ботинки мои совсем изорвались. Поэтому вид у нас был удручающий. Однако, и в этом положении поддерживалась железная дисциплина.

Вспоминается такой эпизод.

Как-то раз утром после завтрака выстраивают нашу роту на занятия. Старшина с буденовскими усами что-то говорит. Я проявил недовольство и что-то буркнул себе под нос, старшина это заметил, вывел меня из строя и объявил наряд вне очереди. Рота ушла на занятия, а мне он дал два деревянных ведра, коромысло и приказал к концу дня наносить бочку воды. До колонки было километра полтора. Я сходил 9 или 10 раз за водой, очень устал. Сил больше не было. Жара, плохое питание. Когда доложил о выполнении приказания, то он подошел к бочке, попросил меня помочь, мы вместе опрокинули эту бочку. «Теперь ты будешь уважать начальство?» - были его слова. Сейчас в 90 годы, когда пишутся эти строки, когда практически нет армии, а есть вооруженная толпа, нет дисциплины, я не представляю, что было бы этому старшине за издевательство. Наше обучение военному искусству в запасном полку приближалось к концу.

Нас вывели на стрельбище. У меня был станковый пулемет. Впереди в ряд на 200 м от линии огня стояли три мишени, представлявшие человеческие фигуры до пояса. В ленте 5 патронов. Не знаю, как получилось, но я одной очередью из 5 патронов сразил все три мишени. Стоявший возле меня полковник похлопал по плечу, похвалил, а вечером команду примерно в тысячу или больше человек, в том числе и меня, направили на погрузку в эшелон на ст. Гороховец. Нас направляли на Западный фронт. В Москве эшелон задержали. Всех нас переодели в военное обмундирование, выдали сухой паек и направили в этом же эшелоне в Калугу. В Калуге мы выгрузились, день постояли на окраине города, а вечером снова погрузились в эшелон и тронулись в сторону Сухинич.