rozhkov_aiu_v_krugu_sverstnikov_zhiznennyi_mir_molodogo_chel

Г Л А В А 2

«Нельзя ли Ленина заменить Пионтковским?»

«Мужики» и «жоржики» в аудитории

Как уже отмечалось, студенчество 1920-х годов было довольно пестрым по социальному составу. Классифицировать его можно по следующим основным критериям: а) по происхождению (выходцы из непролетарских, рабочих, крестьянских слоев); б) по месту основного проживания (городская и сельская молодежь); в) по способу поступления (рабфаковцы, «конкурсники» и командированные). Можно также продолжить классификацию студенчества по возрасту и жизненному опыту, полу, семейному положению, партийности, уровню доходов, отношению к учебе, политической активности и т.д. Однако в каждом конкретном вузе и регионе могли существовать свои специфические признаки стратификации. В частности, одна студентка детально описала процесс расслоения студенчества на медфаке МГУ:

«Прежде всего, “Москва” отделилась от “провинции”. Затем “Москва” разгруппировалась: образовалась группа рабфаковцев и группа “второступенцев”, причем вторая, в свою очередь, разбилась, выделив детей “спецов” в отдельную группу. “Провинция” потянулась за “Москвой”, и тоже пустила свои ветки. Рабфаковцы отмежевались от “второступенцев”, появилась группа фельдшеров, принятых без экзамена. Их человек 60, народ пожилой, солидный и очень угрюмый. Между основными группами и подгруппами рассеялись одиночки, главным образом ребята, приехавшие из далеких деревень, народ застенчивый, растерянный. Они бродят среди групп, не решаясь примкнуть ни к одной из них. Я тоже принадлежу к ним, хотя я и не из деревни. Я выжидаю, и хочу примкнуть к той группе, которая будет хорошо спаяна и по социальным признакам для меня приемлема. Наверное, примкну к рабфаковцам, хотя, если говорить о спайке, то она что-то у них хромает»159.

Представляется целесообразным рассмотреть не каждую (тем более малочисленную) категорию студентов в отдельности, а обратить внимание на некоторые значимые особенности психологии основных групп студенчества, проявляемые в их отношении к учебе и интерактивных практиках. Кроме того, такой подход значительно лучше обеспечен источниками. Документы указывают, что большинство студентов, при безусловном наличии вышеприведенных

250 Часть вторая. Студенческий мир: практики общежития

частных критериев стратификации, преимущественно идентифицировали себя и остальных учащихся по принадлежности к двум основным группам. Эти группы складывались в основном как по признаку социального происхождения (выходцы из непролетарских слоев общества и рабоче-крестьянское студенчество), так и по мировоззрению (условно назовем его «мещанско-буржуаз- ным» и «коммунистическим»). Данная идентификация студентов подтверждает высказанный в предыдущей главе тезис о наличии двух студенческих миров, которые чаще всего сосуществовали параллельно, почти независимо друг от друга. Представители этих двух миров презрительно именовали друг друга соответственно «жоржиками» и «мужиками»160.

В 1923 году журнал «Красный студент» писал, что 15–20% студентов Петроградского университета были явно антисоветскими, 10% — полностью безразличными, 60% — беспартийными и только 10% активно поддерживали революцию. В других вузах, особенно сформированных после революции, социальные и политические различия были менее серьезны и имелось много комсомольцев. В Москве из почти 40 000 студентов примерно четверть были коммунистами и две трети имели происхождение пролетария. Многие из них носили одежду, которая отмечала их пролетарские убеждения. Примечательно, что они называли друг друга «товарищами», в то время как непролетарские студенты обращались друг к другу как к «коллегам»161. По сути, это было сосуществование представителей студенческого мира старой, дореволюционной, и новой, советской высшей школы. С каждым новым набором «жоржиков» по происхождению объективно становилось все меньше. Однако студенты с советской идентичностью вскоре стали отождествлять с ними некоторую часть пролетарского и даже партийно-комсомольского студенчества, которая не вписывалась в «идеальную» модель советского студента с коммунистическим мировоззрением, революционным аскетизмом, классовой ненавистью к врагам.

На психологию непролетарских студентов, практически безраздельно хозяйствовавших в дореволюционных вузах, существенно повлияли революционные изменения в стране и в высшей школе. Как и все «нетрудовое» население советской России 1920-х годов, они испытывали на себе негативное воздействие социальной депривации, которая приобретала характер наследуемой. Многие из них поступили в советские вузы с одной целью — получить разностороннее высшее образование, развить свой интеллектуальный ресурс, что в их семейных традициях считалось обычной биографической стратегией. Как правило, эта молодежь много читала, знала иностранные языки, имела развитый языковый код и обладала широким кругозором. У нее за плечами была гимназия, репетиторы, литературные кружки и диспуты, но чаще всего отсутствовала четкая жизненная цель, точнее, материализуемое прагматичное притязание, явно осознаваемая «достижительская» стратегия. Разумеется, в эту

Глава 2. «Нельзя ли Ленина заменить Пионтковским?» 251

категорию входили разные студенты со своими жизненными устремлениями, однако речь идет о системных отличиях данной группы от противоположной. Для многих из них социальная реальность была амбивалентной и определялась ключевой оппозицией «русское»/«советское». Прекрасно передал эту психологию один из представителей «золотой» молодежи 1920-х:

«Советское меня интересовало лишь постольку поскольку. Приходилось в нем жить, приспосабливаться к его нравам и поневоле их перенимать, но я не забывал, что это не мое общество, что я в нем чужак, пришелец извне, обманом принявший личину “своего”. <…> Многое мне в нем не нравилось… многое отталкивало, но в целом оно казалось мне здоровым. <…> А рядом с ним, изгнанное на задворки и затаившееся, чуть ли не подпольно продолжало существовать другое общество — русское, к которому принадлежал я сам… Собственно, это было уже не общество как таковое, как цельная структура, а какие-то ее обломки; но жизнь теплилась в них, что позволяло надеяться на возможность (пусть отдаленную) регенерации из этих ошметков некоего обновленного организма»162.

Как правило, студенты, именуемые «жоржиками», отличались тонкой душевной структурой, они нередко были натурами чуткими и ранимыми. Это выражалось и в их манерах поведения, вежливом отношении к окружающим, культурном и грамотном языке. Внешне они выглядели по-разному, в зависимости от степени достатка родителей, но всегда аккуратно. Правда, Залкинд не преминул съязвить по поводу бедности этих студентов, назвав их «дворянами в рваных брюках»163. Юноши предпочитали демонстрировать свою принадлежность к этой группе студентов ношением традиционной атрибутики русского студенчества — мундирами, фуражками, кокардами. В стенах вуза студенты этого типа обычно все силы отдавали учебе, дистанцировались от общественно-политической деятельности. Именно поэтому «жоржиками» стали называть впоследствии всех, кто жертвовал партийно-комсомольской карьерой ради получения знаний. Советский вуз, как и советскую власть, они воспринимали как вынужденную, безальтернативную данность, поэтому стремились любыми путями попасть в высшую школу и удержаться там во время «чисток». Как правило, студенты этой категории пользовались уважением и находили понимание у старой профессуры, но были презираемы и не пользовались доверием у партийных и комсомольских ячеек вузов. Одна нижегородская студентка с восторгом писала матери о своем профессоре:

«Милая мамочка! Профессора совсем не боятся коммунистов. Профессор Солонина (читает нам химию) не только говорит от всей души, что придерживается буржуазных взглядов, но и нападает на коммунистов. Он утверждает, что

252 Часть вторая. Студенческий мир: практики общежития

в природе никаких скачков не существует и, кроме того (это я сама от него слышала), без конкуренции настоящее развитие хозяйства невозможно. Среди моря хамства и необузданности очень приятно видеть своих людей, подобных профессору Солонина. Не правда ли, мамочка, они настоящие герои?»164

Круг общения непролетарского студенчества был довольно узким и редко выходил за пределы своей группы. А. Закурдаева составила свое, в целом вполне адекватное объекту наблюдения, представление об этой категории студентов:

«Лучше всех спаялась, как это ни странно, наша “белая косточка” (дети “спецов” и интеллигенции). На лекциях они занимают несколько скамеек, сидят всегда вместе, в перерывах в их группе всегда шумный говор и смех. Часто слышны разговоры о музыке, литературе и т.д. Остальных они сторонятся, сами не заговаривают, а если отвечают, то в холодно-вежливом тоне. Эта группа выделяется из остальных своей красочностью, особенно девушки — все хорошо одетые, в прекрасно сшитых платьях, в хорошо сидящей обуви, пахнущие пудрой и хорошими духами. Они резко контрастируют с серенькой провинцией, особенно с крестьянством, из которых многие в самотканных пиджаках и в грубых “танках”

(башмаки)»165.

Некоторые студенты непролетарского происхождения не скрывали своего неприятия большевистской идеологии и ее проводников в студенческой среде. Однако между взглядами и действиями часто лежала «дистанция огромного размера». По крайней мере ГПУ отмечало в 1923 году, что антисоветские группировки среди студентов имелись лишь местами и влияния на довольно пассивное студенчество не оказывали. В основном были заметны анархисты, последователи Кропоткина, выступавшие за автономию высшей школы. Примечательно, что демонстрации против «ноты Керзона» собрали огромное количество студентов. Самым большим «криминалом», по мнению чекистов, на тот момент являлись кружки по обсуждению методов кооперативной работы. Воронежские студенты организовали «профессиональную секцию академической группы» для решения вопросов управления вузами. В Вологде и Иваново-Вознесенске были попытки студентов сорвать выборы профкома и работу коммунистического студенчества. В Московском технологическом институте была организована нелегальная помощь студентам, высылаемым ГПУ за «контрреволюцию». Сохранялись в вузах кружки теософов и христиан, антисоветски себя не проявлявшие, но выступавшие против идеологического влияния комсомола на молодежь166.

Между тем с середины 20-х в источниках ОГПУ и партийно-комсомоль- ской литературе начинает заметно возрастать количество сведений о росте

Глава 2. «Нельзя ли Ленина заменить Пионтковским?» 253

политической активности студенчества, вызванной в основном «чистками» вузов. В одном из волжских техникумов образовалась группа «Черная роза», действовавшая под лозунгом: «Долой большевиков и комсомольцев!» В Ленинградском мединституте студенты организовали нелегальный журнал «Зеленая лампа». При всей осторожности в отношении доверия к подобной информации все же имеются основания согласиться с данными чекистов о росте активности части студенчества. Впрочем, приписываемая ей политическая составляющая зачастую была вымышленной. Некоторые студенты, вынужденные молчать во время учебы, к ее окончанию стали высказывать свои истинные взгляды, среди которых важное место занимало стремление за границу:

«Вы, коммунисты и комсомольцы, не можете так мыслить, как я, так как вы напичканы социализмом и делаете так, как приказывают вам сверху. Вы — фанатики, создавшие себе из социализма религию, которой поклоняетесь. <…> …мне душно с вами, я не хочу вашего социализма. Я хочу за границу, там люди умеют жить, там они не задаются глупыми идеями»; «я буду лучше уборные чистить за границей, нежели быть инженером в СССР»167.

Противостояло этой сравнительно малочисленной группе студенчества большинство так называемых «мужиков», выходцев из деревенских и городских «низов». Они выделялись окраинным, пригородным, деревенским говором, нескладными лаконичными фразами, нередко — брутальными манерами. Их внешность обычно была подчеркнуто серой, невыразительной. Простая одежда нередко была рваной; в этой среде ценились мозолистые, загрубелые руки. И. Ильинский писал о «мужиках»:

«Классовое происхождение наложило резкий отпечаток на их наружность, манеру держаться, способ мышления. Оно сказывается в целом ряде мелочей, начиная с простой рабочей кепки, которая теперь, как когда-то синяя фуражка, носится с особым шиком, и кончая тушением папирос о грубую мозолистую ладонь — способ, недоступный прежнему студенту… То же происхождение сказывается всеобщим употреблением “ты”, а не “вы” в товарищеских отношениях. И в отношении между разными полами “ты” явно преобладает»168.

Поэт Илья Сельвинский изобразил пролетарских студентов более изящно:

Мы — студенты: ломоть арбуза,

Подмышкой в трубку «Бухарин»…169, *

* Бухарин упоминается здесь как соавтор книги «Азбука коммунизма», которой зачитывалась молодежь.

254 Часть вторая. Студенческий мир: практики общежития

Сложнее всех из «мужиков» было деревенской молодежи, которой пришлось покорять не только вуз, но и город. Сельская тишина вмиг сменилась городским шумом, непривычным для крестьянина урбанистским хаосом. Город отличался обилием незнакомых (и нередко агрессивных) людей, иным жизненным стилем, стремительными темпами жизни. Руральная психология отличалась замкнутостью, настороженностью. Поэтому интегрироваться в коллективную вузовскую жизнь крестьянской молодежи было значительно труднее, чем городским пролетариям. В дневнике Закурдаевой мы находим впечатление эмоциональной провинциалки, впервые увидевшей Москву. Хотя это пишет и не сельская девушка, к тому же мечтавшая жить в столице, всетаки можно понять чувство резкого контраста жизненного стиля, которое испытывал молодой крестьянин, впервые попавший в крупный город:

«Передо мною открывалась жизнь, жизнь в динамике: несутся гремящие трамваи, гудящие автомобили, бегут, спешат люди с деловыми лицами и еще более деловыми портфелями, блестят, переливаются витрины универмагов, воет радио, передавая пение лирической певицы, и мне захотелось бежать, спешить, кричать, быть вместе с жизнью этого шумного города»170.

В отличие от «жоржиков», для многих из которых учеба в вузе была самоцелью, «мужики» видели в вузе плацдарм для взятия новых, внезапно открытых перед ними жизненных высот. Крестьянский практицизм конституировал главную жизненную цель — через получение образования «выйти в люди», осесть в городе, сменить профессию, повысить социальный статус. Примерно такая же цель была и у пролетарской молодежи, которая, однако, была более идеологизированной и политизированной по сравнению с крестьянской. Объединяло эти два слоя «мужиков» стремление взять науку наскоком, натиском, зубрежкой и начетничеством. Довольно слабая общая подготовка не позволяла опереться на базовое образование в познании вузовских дисциплин. Поэтому лучше усваивались предметы и темы, близко связанные с реальной жизнью; абстрактные категории не понимались. Вместе с тем нельзя не заметить огромную жажду знаний у этой части молодежи. Г.П. Федотов отмечал, что профессура, признававшая общую безграмотность этой молодежи, вместе с тем не могла не нарадоваться ее прилежанием:

«Упорные кроты “грызут гранит науки”. Разумеется, им не наверстать пробелов общего образования. Для этого отсутствуют все средства и возможности. Ни философских кафедр в университете, ни настоящих журналов, лекций, культурной среды, наконец, которая вчера обтесывала разночинца. Но у него остается некоторая возможность выработать из себя узкого специалиста.

Глава 2. «Нельзя ли Ленина заменить Пионтковским?» 255

Плохой врач, плохой инженер, но все же не фельдшер, не простой техник. А главное, почти всегда человек с большой волей, с большим вкусом к “строительству” жизни»171.

У пролетарского студенчества были свои особые причины постигать науки. Один педагог «старой школы» очень точно подметил основную черту психологии рабоче-крестьянской молодежи: «Слова “Интернационала”: “Кто был ничем, тот станет всем”, — для нее не звук пустой; она хочет стать всем. Она чувствует, что кулак, один кулак — недостаточное орудие в этом мире. Она завидует своим образованным вождям, она знает, что они вовсе не потому стали вождями, что были пролетариями. Она стыдится своего невежества, темноты»172.

Подобный комплекс стыда за свое невежество был особенно присущ бывшим рабфаковцам. Высокое звание студента для них означало многое, и потерять его они не хотели. Рабфаковцы очень остро переживали пренебрежительное отношение к ним со стороны некоторых профессоров, открыто заявлявших, что «мозги рабочих не приспособлены к восприятию высших наук». Профессор из Иваново-Вознесенска Шапошников открыто заявлял, что «рабфак — это нарост на теле высшей школы, заплата на русской культуре». Нередко профессора унижали студентов рабфака язвительными насмешками: «Вы рабфаковец? Ну и понятно, садитесь»173. Профессор И. Ильинский делился своими впечатлениями об уровне подготовки выпускников рабфака:

«Мне приходилось на занятиях и на экзаменах узнавать бывших рабфаковцев по той уверенности, которую они проявляли, когда дело касалось политэкономии, теории империализма и т.п. Довольно твердо усвоена ими история ВКП(б), октябрьской революции… но общеисторические и литературные сведения до обидного скудны. То, чего не дала средняя школа, не восполнится и в высшей. Целый мир образов, переживаний, представлений, способных обогатить мысль и чувство, для молодежи остается неведомым»174.

П.Милюков справедливо отмечал, что такой студент в случае неуспеха

вучебе очень часто «приходит прямо в трепет при одной мысли, что ему нужно “вернуться обратно”, теряет всякое равновесие, а часто и всякое достоинство»175. Очевидно, именно этим обстоятельством, а также завистью к успевающим студентам и презрением к «барчукам» объясняется тяга части пролетарского студенчества к доносительству на профессуру и на чуждых им «жоржиков». С другой стороны, известен пример стойкости и порядочности студента-медика Томского университета Николая Пучкина, которого насильно завербовало ОГПУ. В письме Луначарскому он писал от отчаяния:

256 Часть вторая. Студенческий мир: практики общежития

«Мне было в то время 20 лет, жизни я еще не знал… И вот я вскоре подвергся грубому допросу со стороны агента Г.П.У., который с револьвером в руках заставил меня подписать согласие на службу тайным агентом… Моя натура вовсе не подходит к этой деятельности, я отказывался. Ничего не слушая, агент кричит, что сейчас возьмет и увезет меня в Барнаул (в 30 верст) где я найду скорую кончину в подвале. Таким образом он вынудил у меня подпись. С этого и началось все. Через 2 мес[яца] приезжает другой агент и требует от меня доносов. У меня их нет. <…> Обещает расстрел в случае отказа и уезжает. <…> В это время я уже готовился для поступления на Медфак… Он об этом уже знает и обещает стать на дороге… Все-таки в августе м[еся]це 1926 я выдерживаю конкурсный экзамен и зачислен на первый курс Медфака. <…> В декабре м[еся]це является ко мне

вобщежитие ст[удент]-медик IV к[урса] теперь уже врач Дыченко Глеб Алексеевич и предлагает мне с ним «связаться». Я отказываюсь. Он грозит вызвать

вГ.П.У. <…> Там грозили исключением из ВУЗа, ссылкой, расстрелом и велели прийти на следующий день… На завтра прихожу и опять отказываюсь говорю «делайте со мной, что хотите!» После довольно продолжительного издевательства послали домой и не трогали весь 1927-ой год и до 12-го ноября 1928 года. Я уже начал было успокаиваться. <…> И вот уже будучи на III курсе, после празднования 11 лет существования Советской власти, меня вызывают к председателю Професс[ионального] Исполн[ительного] Бюро ВУЗ. <…> Я никак не ожидал, что Проф[иональное] Испол[ительное] Бюро ВУЗ — это то же Г.П.У., а председатель его — старший агент. <…> Пред[седатель] Профисполбюро Батищев считал отказ мой от этой работы, как нежелание вообще работать для Соввласти. <...> Тяжелый гнет в течение трех лет достаточно уже потрепал меня. Теперь единственный исход — это самоубийство. <…> Куда обратиться за помощью? Кто может повлиять на дело этого учреждения? К прокурору, который помещается в одном здании с ГПУ и конечно ему все незаконные дела известны — я думаю обращаться бесполезно.

И вот решил обратиться к Вам, тов. Луначарский. Умирать слишком тяжело — жаль старуху мать, которая так любит меня… Прошу Вас, сделайте что возможно!!! Буду обязан Вам своей жизнью…

Николай Пучкин»176

В то же время многие рабфаковцы и студенты-пролетарии осознавали полезность профессоров «старой школы» и непролетарских студентов. Отношение к «спецам» с их стороны постепенно становилось более толерантным. Рабфаковцы уважали преподавателей, дававших знания и «любящих рабочее дело, хотя бы и не по-коммунистически»177. Вместе с тем известны случаи, когда студенты-партийцы отказывались посещать лекции скороспелых «красных профессоров», не способных дать глубокие знания178. Правда, иногда

Глава 2. «Нельзя ли Ленина заменить Пионтковским?» 257

студенты-пролетарии просто боялись профессоров «старой школы». Например, студент сибирского вуза Фетисов в течение года скрывал свою принадлежность к комсомолу от профессора Дорогостайского: «Узнает — вышибет»179.

Ю. Юркевич отмечает, что, несмотря на отсутствие базовых знаний, наиболее целеустремленные рабфаковцы со временем добивались заметных успехов в учебе:

«Они (студенты. — А.Р.) резко делились на две группы: молодежь, вроде меня, окончившую трудовые и профшколы, и пришедшую в институт с достаточной подготовкой, и рабфаковцев, то есть взрослых людей, в том числе многих членов партии, окончивших двухлетние готовившие в вузы “рабочие факультеты”, на которые они зачастую поступали лишь с четырехклассным образованием, вроде, например, дореволюционной церковно-приходской школы. А бывало, что на рабфак шли и вовсе едва грамотные люди не первой молодости, уж очень рвавшиеся к учению, после многих лет на производстве или после двух войн, иные еще донашивали шинели. Естественно, что учение давалось рабфаковцам каторжным трудом. Особенно — отвлеченные и точные науки, такие, как высшая математика, доставлявшая большинству молодежи лишь истинное удовольствие. Молодых своих сокурсников рабфаковцы именовали “чижиками”, а себя — “стариками”. На 1-м и 2-м курсах “старики” безбожно отставали. К 3-му курсу, после большого отсева, оставшиеся, отчаянно работая, кое-как подтягивались, а на последних двух курсах шли, пожалуй, наравне с “чижиками”»180.

Между тем у пролетарской части студентов был наиболее легкий путь

вучебном процессе — активная общественно-политическая деятельность. Она гарантировала не только беспрепятственное поступление в вуз, но и довольно успешную учебу, а также выгодное распределение после его окончания. Ведь «выдвиженцами» в основном являлись представители этой категории студенчества.

Вданном контексте любопытна комсомольская часть студенчества, составлявшая всего 10–15% слушателей и рассматриваемая партией как ее опора

ввысшей школе и «боевой резерв». Эта группа студентов вовсе не была однородной. В ней отчетливо выделялись две категории, так называемые «активисты» и «академики». Первые делали ставку на комсомольскую карьеру. Для них главным делом являлась не учеба, а общественная работа, способствовавшая дальнейшей партийной карьере, а также выслеживание классовых врагов. «Активистов» насчитывалось немного, в основном это были выходцы из семей городской партийной бюрократии. Другая часть вузовской комсомолии, составлявшая ее большинство, происходила из рабоче-крестьянской молодежи. «Академики» избегали комсомольских поручений, углублялись в учебу, полагались только на свои способности. Очевидно, это о них с оттенком горечи

258 Часть вторая. Студенческий мир: практики общежития

писал комсомольский корреспондент: «Блекнут огненно-красные значки КИМ на студенческой груди. Комсомольская работа надоедает студенчеству, делается постылой. Ею всякий пренебрегает, старается от нее освободиться, она уже не интересует»181. На наш взгляд, именно эта часть пролетарского студенчества была психологически ближе к интеллигентской молодежи, а порой и разделяла ее участь. Примечательно, что взаимоотношения между двумя абсолютно разными по духу группами комсомольцев были не просто холодными, но иногда даже враждебными. Недаром разделение на «мужиков» и «жоржиков» происходило и между ними182. Иногда внутренний конфликт между желанием студента учиться и принадлежностью его к комсомолу достигал апогея. На Дону один студент медфака демонстративно бросил перед членами комсомольского бюро свой членский билет, и заявил:

«“Спец” и коммунист — две несовместимые вещи. Я на учебе, и хочу быть “спецом”, а для того чтобы быть “спецом”, нужно выйти из комсомола, чтобы взяться за учебу»183.

Дистанцирование партийно-комсомольской части студенчества от беспартийного большинства объяснялось, с одной стороны, тем, что она кичилась своей принадлежностью к элитному слою общества. С другой стороны, она опасалась нарушить партийную и комсомольскую дисциплину, строго ограничивавшую контакты с беспартийными. Эта самоизоляция не могла остаться не замеченной студентами. Приведем всего два свидетельства коммуникационного разрыва между обладателями «счастливых» билетов с громкими аббревиатурами ВКП(б) и ВЛКСМ и остальной студенческой молодежью. В дневнике Закурдаевой читаем:

«Комсомольцы явно отгораживаются от беспартийных, враждебно на них поглядывают, ну и у тех настороженность появляется, даже иной раз неловко станет. Разговоришься, например, с какой-нибудь девчоночкой беспартийной, разговоришься по душе, и как-нибудь вскользь упомянешь, что ты комсомолка — каюк, закиснет дивчина, и уж о душевных разговорчиках забудь»184.

Не менее критическое письмо опубликовал в студенческом журнале некто Савин, беспартийный студент одного из ленинградских вузов. Будучи в прошлом рабфаковцем, и выходцем из семьи бедного крестьянина, он имел все основания считать себя «своим» для советской власти. Наверно, это был настоящий коммунист, однако в партии он не состоял — главным образом из-за очень высокой требовательности к себе. Находясь несколько лет в одной комнате общежития с партийцами, он увидел их неприглядный моральный облик, узнал,

Глава 2. «Нельзя ли Ленина заменить Пионтковским?» 259