rozhkov_aiu_v_krugu_sverstnikov_zhiznennyi_mir_molodogo_chel

если ходить в кожаной куртке, ребята фыркают»; «что иногда говорит комсомолец? Раз ты в кожанке, мне с тобой какой интерес?» — жаловались на страницах комсомольского журнала возмущенные девушки353.

Место черной «кожанки» в гардеробе рабфаковцев и комсомольцев вскоре заняла «юнгштурмовка» цвета темного хаки, заимствованная у немецких «спартаковцев» и позиционированная в комсомольской среде как эталон новой молодежной униформы. «Юнгштурмовка» сочетала в себе военный костюм с прозодеждой: гимнастерка навыпуск, с отложным воротником и четырьмя карманами, брюки галифе, сапоги или ботинки с гетрами, портупея. Эта униформа была весьма удобной и доступной для студенческого бюджета: полный комплект ее стоил менее 9 рублей. Однако на рубеже 1920–1930-х годов увлечение «юнгштурмовкой» стало проходить, что Н. Лебина резонно связывает с прекращением многолетней борьбы с нэпманской модой в целом. По ее мнению, в результате репрессий и налоговых притеснений социальный статус новой буржуазии к тому времени резко понизился, что, естественно, привело к утрате престижности и привлекательности внешней атрибутики этой социальной группы354.

Однако наряду с социально-классовой нельзя не заметить и гендерную детерминацию эволюции молодежной атрибутики. Стирание половых различий, характерное для периода военного коммунизма, наглядно отразилось в стремлении многих девушек-комсомолок и пролетарских общественниц быть внешне похожими на мужчин. Домостроевский аттитюд «женщина — не человек» претил им; желание отстраниться от «нечеловеческого» статуса конституировало у них стремление к маскулинной идентичности, способной проявиться только во внешнем облике и манерах. Эмансипированные коротко остриженные пролетарки облачались в кожаные куртки, опоясывались ремнями и курили папиросы, сопровождая свою речь крепкими выражениями. В этом жесте было явное отрицание психотипа гимназической «кисейной барышни», стремление идентифицировать себя со стереотипным идеалом мужественной Жанны Д’Арк, аскетическим и ригористическим образом женщины нового типа. С переходом к нэпу и относительной регенерацией нормальной жизни, активизацией среди молодежи, в первую очередь, студенческой, психологической установки «жить для себя», мода на мужеподобных женщин стала проходить. В первую очередь они теряли популярность в мужской среде, не понимали их и тысячи рабоче-крестьянских девушек, заполнивших вузы и рабфаки. Соответственно, отпала и надобность в кожаных куртках, раздражавших к тому же многих профессоров старой формации.

К концу 20-х, в период попытки ренессанса военно-коммунистической идеологии, вновь обозначилось стремление некоторой части феминизированного авангарда репрезентировать через униформу свое равенство с мужчинами, что нашло отражение в ношении «юнгштурмовки». Однако гендерные идеалы женщин, в том числе студенток, уже стали другими. Многим из них

330 Часть вторая. Студенческий мир: практики общежития

вполне достаточно было юридического равноправия в образовательной и электоральной сферах (пожалуй, еще большее число женщин тогда вообще не было озабочено феминизмом), в то же время стремление к заурядному «женскому» счастью в виде семейного очага после революционных бурь вполне закономерно обострилось. Очевидно, что студентке в «юнгштурмовке» было сложнее реализовать эту мечту, потому что юноши стали предпочитать им нарядно одетых и накрашенных девиц. Жизненный цикл «юнгштурмовки» оказался короче, чем у кожаной куртки, потому что возврат к старому оказался в значительной степени фарсом. Заявив о себе как о равноправной с мужчиной, женщина вскоре осознала, что в модном платье и шляпке у нее появляется больше шансов найти спутника жизни, чем в унифицированной прозодежде с красной косынкой или кепи. Впрочем, была и тривиальная социально-гигиеническая причина отказа от «юнгштурмовки», нашедшая свое отражение в молодежной прессе:

«“Юнгштурм” — форма для коллективных выступлений, для военной учебы и т.д. В обычных бытовых условиях отдыха или труда, не требующего спецодежды, его нельзя считать видом нового костюма, ибо в нем не соблюдены требования гигиены в отношении правильного выбора ткани и покроя. А ношение портупеи, не выполняющей никакой функции в быту, следует признать не только бессмысленным, но и вредным явлением»355.

Обостренное восприятие сословно-имущественной знаковости костюма в период «военного коммунизма» и первые годы нэпа в советской России способствовало тому, что аскетизм и демократизм в одежде ассоциировались с принадлежностью к «трудовым элементам», а модный изысканный стиль воспринимался как знак принадлежности к «бывшим людям». В студенческой среде, где на одной скамье сидели представители разных социальных групп, классовая идентификация по внешнему виду также имела место. Н. Лебина приводит любопытное воспоминание бывшего рабфаковца 20-х годов К.Л. Брука, которого, несмотря на его членство в партии большевиков, исключили из университета во время «чистки» 1924 года только потому, что он носил по бедности гардероба старую студенческую форму с чужого плеча. Этого оказалось достаточно, чтобы получить характеристику «белоподкладочника»356. Особое внимание внешней атрибутике уделяла идеологизированная студенческая печать, пристально наблюдавшая за образом жизни непролетарских студентов:

«Изящно одетые, отменно вежливые, они держатся всегда дружной стайкой. Модный галстук, фетровая шляпа или форменная фуражка, костюм и темы их разговоров изменяются от программы бегов на ипподроме до оценки сложения премьерши балетного театра. За этими в вузе прочно укрепилась кличка “жоржики”»357.

Глава 3. «Не хотим жить по-старому!» 331

Представляется, однако, что пропаганда существенно искажала реальность. Только на первый взгляд могло создаться впечатление, что одежда-знак разделяла студентов на «мужиков» и «жоржиков». Однако такой вывод был бы явно поспешным. Существовала взаимная диффузия стилей одежды двух основных социальных групп студентов. Как в «толстовках» можно было встретить часть непролетарских студентов, так и в цивильных костюмах — пролетариев и крестьян. Первые через массовую прозодежду пытались раствориться среди пролетарского студенчества, нивелировать свою социальную дифференциацию с ним, чтобы спасти себя. В конце 1920-х, когда одежда «юнгштурм» была введена в комсомоле в качестве союзной униформы, участились случаи надевания ее нэпманской молодежью. Такая компрометация униформы возмущала членов комсомола, о чем свидетельствует секретное письмо членов Владикавказского окружкома в Северо-Кавказский крайком ВЛКСМ от 7 июля 1928 года. Авторы письма просили руководящий орган принять постановление, «воспрещающее ношение формы чуждым элементам»358. Искусствовед Д.Е. Аркин писал в 1926 году о таком факторе развития массовой бытовой одежды, как использование костюма в качестве средства социальной мимикрии:

«В революционную эпоху, в период величайших классовых сдвигов облик одежды, между прочим, играет роль доступного и простого средства внешнего приспособления к господствующей социальной среде. И известные изменения в “стиле одежды” у определенных общественных групп диктовались сплошь и рядом не каким-либо органическим переломом экономики, быта, культуры, а только стремлением к соответствующей “покровительственной окраске”»359.

В свою очередь пролетарское студенчество, противостоя «жоржикам» идейно, стремилось выглядеть культурнее и стало уделять больше внимания своей наружности. Очевидно, прямая корреляция между типом одежды и социальноклассовой принадлежностью индивида к концу 1920-х годов стала постепенно утрачивать свою актуальность, в отличие от первых постреволюционных лет, когда резкое отрицание моды было знаком принадлежности к новым социальным группам. На рубеже 1920–1930-х годов приверженность моде переставала восприниматься только как знак принадлежности к «бывшим людям». Наметилась тенденция сближения между модой и массовым костюмом. Эту тенденцию «искусства одеваться» поощрял и всячески пропагандировал А.В. Луначарский, утверждавший, что «людям молодым сама природа их велит немножко играть с костюмами, стараться подчеркнуть свою миловидность, силу, грацию»360. Исходя из того что молодежные субкультуры воспринимают «смыслы»361, можно полагать, что многие студенты-пролетарии начали положительно воспринимать галстук и прочие атрибуты костюма цивилизованного горожанина именно

332 Часть вторая. Студенческий мир: практики общежития

из-за стремления к респектабельному стилю жизни. Симптоматично, что всякие попытки товарищей-партийцев высмеять этот «мещанский», «буржуазный» стиль в одежде своих классовых соратников встречали возмущение со стороны новоявленных носителей благопристойного образа. Следует также отметить, что в разработке нового повседневного костюма большую роль сыграли студенты и выпускники Вхутемаса-Вхутеина. Во второй половине 20-х появлялись публикации в комсомольской и студенческой печати, авторы которых выступали против рассмотрения галстука как признака мещанского мировоззрения и буржуазной культуры. Частное мнение одного студента, написавшего статью в молодежный журнал, отражало взгляды значительной части студенчества:

«У меня не было, и нет положительных доводов в защиту галстука, так как я сам не знаю, в чем его практический смысл. Восстал я только против мнения, будто галстук есть показатель буржуазной идеологии его носителя. Уж если галстук и есть признак чего-либо, то он скорей является признаком некоторой культурности… признаком стремления одеться лучше, опрятней и, если хотите, красивей. <…> Мой друг Глазов, бывший донецкий шахтер, перейдя с рабфака в вуз, прицепил себе галстук. Во время лекции я пишу ему записку: “Скажи, Глазов, почему ты носишь галстук, ведь это буржуазность?” Глазов знает общее настроение и, боясь позорной у нас клички “интеллигент”, прячется за спину вождей. Он отвечает: “А наши вожди, разве они не носят галстуков?”»362

Другим проявлением классового «линяния» пролетарских студентов было ношение студенческих фуражек — символа дореволюционной высшей школы. Эта тенденция особенно нервировала блюстителей коммунистических нравов:

«Замечено появление студенческих фуражек среди пролетарского студенчества, стремление одеться по “самоновейшей моде”. Казалось бы, факт приобретения студенческой фуражки малозначащий, есть даже аргументация “за”: “красота геометрической формы, сочетание цветов” и т.д. В студенческой фуражке пролетарское студенчество отвергает не форму, а кастовый дух, густо наслоенный на мундире и фуражке дореволюционного студенчества. Студенческая фуражка — совсем пустяки, но, исследуя корни “юровщины”, не забудем о фуражке. Плесень “юровщины” накапливается не только из студенческих фуражек и мундиров, найдутся и сотни других пережитков. Студенческая фуражка — символ обывате- ля-студента. Мундир — символ мещанина. В мундире ищут не форму, а существо. Мундир “отличает” студента от общей пролетарской массы»363, *.

* «Юровщина» — конкретизированный синоним «обывательщины» и «упадочничества». Термин получил происхождение после опубликования в вузовской стенгазете приватного письма студента Андрея Юрова своему другу, в котором он предельно откровенно описывал повседневные проблемы вузовской жизни и приходил к выводу о самоубийстве.

Глава 3. «Не хотим жить по-старому!» 333

Показательно, что стремление перенять только внешние атрибуты желаемой референтной группы создавало у пролетарских студентов двойную мораль, проявлявшуюся в стиле жизни напоказ. Пытаясь продемонстрировать свою «культурность», пролетарский студент зачастую надевал костюм и галстук, не изменяя при этом своих привычных норм образа жизни. Он мог внешне выглядеть вполне прилично, но при этом ругаться матом и быть грубым с женщиной. Напротив, воспитанный и образованный студент из обеспеченной семьи, боясь прослыть «интеллигентом», относительно легко одевался в простую «толстовку», но с трудом мог освоить уличный жаргон простолюдина. Ярким примером такой жизни напоказ может служить образ студента-пижона, описанный в одной из журнальных заметок. Этот студент из крестьян одевался весьма прилично и аккуратно, сверкая на людях белизной накрахмаленного воротника сорочки и манжет. Внешне он производил впечатление о себе, как о преуспевающем служащем, в буквальном смысле «белом воротничке». Однако, приходя в общежитие, он снимал свой маскарадный костюм, и только соседи по комнате могли наблюдать его грязную сорочку, не стиранную около 4–5 недель364, *.

Внешний вид студентов (не только одежда) мог служить еще и неким знаком их профессиональной идентификации. В трех краснодарских институтах (медицинский, педагогический и сельскохозяйственный) студенты так распознавали друг друга:

Вместо галстука чулок, Цим-ля-ля, цим-ля-ля! Это значит — педагог, Цим-ля-ля, цим-ля-ля. Под ногтями чернозем, Цим-ля-ля, цим-ля-ля! Это значит — агроном, Цим-ля-ля, цим-ля-ля.

Трупным запахом несет, Цим-ля-ля, цим-ля-ля! Это медик наш идет, Цим-ля-ля, цим-ля-ля365.

Проблема жилья тогда была не менее острая, чем продовольственная или финансовая. Данные социологических исследований, проведенных в 1920-е годы, свидетельствуют, что около 39% студентов проживали в сырых и холодных

* Подобное представление о «культурности» было типичным для молодежи 1920-х годов. Журнал «Смена» в 1927 году описал одного молодого рабочего, приходившего в понедельник после очередного гулянья в модных и дорогих штиблетах, в костюме и галстуке. Когда же он переодевался в прозодежду, обнажалось его неприглядное существо: «Шея и спина грязные, рубаха нижняя рваная, из носков пальцы выглядывают, несет нестерпимым потом!» (Андреевский Г.В. Москва: 20–30-е годы. М., 1998. С. 271).

334 Часть вторая. Студенческий мир: практики общежития

помещениях, 68% не имели нормальной жилплощади366. Довольными своими жилищными условиями были менее 17% студентов. Комсомолка из II МГУ восторженно писала своей матери:

«Приятно, мама, иметь свою собственную комнату, да еще такую удобную, как наша. Кровать у нас стоит хозяйская, полуторная, и три стула да швейная машина — шей, пожалуйста; восемь зеленых живых цветов, шторы на окнах и занавески, все в полном оборудовании. Что же нам еще нужно? А со временем приобретем еще больше, и свое. Уютно, тепло и спокойно, и ничего нам не надо»367.

Очевидно, это «мещанское» по большевистским меркам письмо писала студентка, которой удалось снять на паях с подругами отдельную комнату. Но это скорее было исключением из правил. Вместе с тем около 6% слушателей проживали в подвалах и полуподвалах, 8% жили выше 3-го этажа. Более 40% опрошенных студентов размещались на городских окраинах либо за городской чертой. Каждый четвертый студент жил зимой в неотапливаемом помещении из-за отсутствия средств. Электрическим освещением пользовались 57% студентов, остальные занимались при тусклом свете керосиновой лампы или дымящей коптилки368. В ходу у студентов 1920-х была такая частушка, взывавшая к жалости:

Нам потеплее бы жилище, Да побольше бы нам пищи, Да теплей оденьте-ка Бедного студентика!369

Впрочем, жилищная проблема студентов не была решена и в дореволюционной России. Тогда студенты были «вечными скитальцами — цыганами квартир»370, кочующими из одной снятой в наем комнаты в другую. Как и до революции, в 1920-е годы большинство студентов вузов, особенно столичных, были приезжими со всей России. Однако, поскольку количество студентов в стране заметно возросло, а ее экономическая мощь весьма ослабла, студентам приходилось подолгу ждать решения своего жилищного вопроса. Если до революции студент имел возможность снять хотя бы дешевый угол без всяких удобств, то многим студентам 20-х это было почти не по силам. К концу 1920-х около двух тысяч студентов вообще не имели никакой жилплощади. Многие студенты из крестьян, приехавшие издалека, ночевали на вокзалах, в вагонах поездов, на скамейках в скверах, на чердаках и в подвалах домов, нередко в учебных аудиториях, в университетских библиотеках. Некоторые студентымедики на ночь занимали места на препараторских столах в анатомических кабинетах371. Иногда студентов находили в ночлежках среди преступников. В записках Н. Азволинской упоминается один питерский студент, ночевавший

Глава 3. «Не хотим жить по-старому!» 335

поздней осенью под знаменитой конной статуей Петра I на Сенатской площади

ивскоре умерший вследствие полученного там воспаления легких372.

Вотличие от начала века, когда царское правительство упразднило студенческие бурсы, в 20-е годы значительная часть студентов проживала в общежитиях. Я не располагаю статистикой по всей стране, однако, по данным Д. Ласса, около 62% одесских студентов размещались в общежитиях, практически не приспособленных для жилья. У родственников находили приют в среднем около 19% студентов. Остальные снимали угол или ютились группами в тесных помещениях373. Резонно предположить, что в столичных вузах количество студентов, проживавших в общежитии, было не меньше. Общежитие, вне зависимости от качества и удобств, являлось вожделенным благом, которым могли воспользоваться, как правило, только командированные партией, комсомолом либо профсоюзами, а также уволенные со службы красноармейцы374. Как правило, большинство слушателей совпартшкол и рабфаковцев проживали в общежитиях. Несмотря на эти ограничения, очередь на размещение в общежитие была нескончаемой. Как верно отметил один московский профессор, в те годы речь у студентов шла не о наличии свободной комнаты, а о необходимости крыши над головой. Степень серьезности жилищной проблемы можно оценить по заявлениям, в которых мотивируется нужда в общежитии:

«Приехала заниматься, квартиры нет. Нет постоянного места даже для ночлега, не говоря уж о занятиях»; «я кончаю естественное отделение. До окончания осталось 4 экзамена. Жить, кроме общежития, совершенно негде. Уже 8 дней живу на вокзале, и если не найдется место в общежитии, принуждена буду уехать из Москвы»; «живу в темном коридоре, при том временно, т.к. население дома подлежит выселению… Не имею места и возможности не только для учебных занятий, но и для приготовления пищи»375.

Впрочем, нередко без общежития оставались даже рабфаковцы. Для них такой результат был всегда неожиданностью, а потому казался серьезной проблемой. Например, в Костромском рабфаке считалось «неважным» обеспечение 140 из 170 (82%) рабфаковцев комнатой в общежитии376. Известны казусы, когда в результате неустроенного быта возмущенные социальной несправедливостью рабфаковцы самовольно вторгались в жилые дома, где за неимением свободных комнат они путем «самозахвата» обживали общие коридоры и лестничные площадки. На вечерних рабфаках общежития, как правило, не давали. Как пишет Ростовский, при поступлении на вечерний рабфак ему было сразу же заявлено директором рабфака, что для приезжих из провинции у него нет ни квартир, ни хлеба. «Мне все равно, — ответил на это юноша, — я хочу учиться. Как-нибудь проживу»377. Однако «как-нибудь» не могло продолжаться

336 Часть вторая. Студенческий мир: практики общежития

бесконечно, и все равно приходилось искать угол для обитания. Некоторых на своей жилплощади соглашались приютить друзья, знакомые или просто сердобольные люди. Один такой случай нашел отражение в студенческой анкете:

«Юридически я не живу в общежитии, так как даже не прописан, а фактически дело обстоит так: люди незнакомые меня призрели два года тому назад. Теперь они этому уже не рады, потому что меня не переводят из их комнаты. Комната вообще рассчитана на 2 человека, уже поместили 3, а я четвертый. Постели у меня нет, сплю я на полу, и т.к. холодно, то сплю не раздеваясь. Обедаю в кубучевской столовке; завтрак и ужин покупаю, но, в общем, питание недостаточное. На днях почувствовал себя плохо и пошел к врачу; после исследования мокроты было написано: “Туббациллы найдены”»378, *.

Проблема жилья обострялась еще и тем, что некоторые студенты не спешили распрощаться с общежитием, утратив связь с вузом. Этот феномен тонко отразили Ильф и Петров в сюжете про общежитие студентов-химиков им. монаха Бертольда Шварца (как с иронией называл Остап Бендер общежитие им. Семашко):

«Как и полагается рядовому студенческому общежитию в Москве, дом студентовхимиков давно уже был заселен людьми, имеющими к химии довольно отдаленное отношение. Студенты расползлись. Часть из них окончила курс и разъехалась по назначениям, часть была исключена за академическую неуспешность. Именно эта часть, год от году возрастая, образовала в розовом домике нечто среднее между жилтовариществом и феодальным поселком. Тщетно пытались ряды новых студентов ворваться в общежитие. Экс-химики были необыкновенно изобретательны и отражали все атаки. На домик махнули рукой. Он стал считаться диким

иисчез со всех планов МУНИ. Его как будто бы и не было. А между тем он был,

ив нем жили люди»379, **.

Многие общежития были абсолютно не приспособлены для проживания в них людей. В среднем на 140 человек в студенческих общежитиях приходилась одна уборная. Студенты землеустроительного техникума на Урале жили в подвале, в настоящих катакомбах, на цементном полу, дышали сырым, затхлым воздухом. В результате таких скверных жилищных условий четверо студентов умерли. После поднявшейся волны возмущений власти в качестве альтернативного помещения под общежитие стали рассматривать ближайшую церковь380.

* «Кубучевской» называли столовую КУБУЧ (комиссия по улучшению быта учащихся).

**МУНИ — Московское управление недвижимым имуществом.

Глава 3. «Не хотим жить по-старому!» 337

Бывший студент М. Москвин так описывал свое «общежитие»: «В церкви живет 140 человек. Постелью служит паркетный пол, одеялом — воздух, насыщенный человеческими испарениями. Места у окон берутся с боем»381. Комиссия по обследованию санитарного состояния в одном из студенческих общежитий обнаружила много нарушений санитарных норм: «В общежитии института — 45 человек. Живут все в одной комнате кубатурой 56 куб. саженей. Коек ограниченное число. Главная масса спит на импровизированных из чего угодно кроватях. Несколько человек спят в шкафу. 15 человек спят на грязном полу — без всяких постельных принадлежностей»382, *. Не менее живописно изобразил интерьер общежития I МГУ в Брюсовом переулке, где проживали студенты физмата и факультета общественных наук, М. Смит:

«Когда отворяешь входную дверь, бросается тяжелый, удушливый запах уборной. <…> По обе стороны (коридора. — А.Р.) тянется ряд комнат, большинство из которых разрушено: дверей нет, полы и некоторые перегородки между комнатами выломаны. В настоящее время эти комнаты являются уборными. Уборной в общежитии нет, думают приступить к ее ремонту. <…> Обстановка комнат, как и сами комнаты, имеют очень убогий вид. В каждой комнате находится столько человек, сколько можно поставить кроватей, оставляя между ними небольшой промежуток для прохода. Стол один для всех. Он служит как для обеда, так и для занятий, и лишь в некоторых комнатах есть самодельные столы для приготовления пищи. Обед готовится здесь же, на железной печи. Здесь же стоит вода в ведрах. Ее приходится приносить из трактира, который находится в этом доме. <…> Электричества нет, приходится сидеть с маленькими керосиновыми лампами»383.

У Н.Б. Лебиной находим такое описание общежития:

«Наша комната выходила единственным низким окошком на крышу дворового флигеля. Потолок у нас был скошен, в дымоход выведена труба от железной печки “буржуйки”, которой и отапливалась комната… Раз в неделю устраивали “баню”: нагревали в кухне воду и затем у себя в комнате над тазом мылись с ног до головы»; «после трудного утомительного дня я попала в нежилую комнату “Мытни”, и в первую свою ночь в этой комнате крепко спала, укрытая с головой одеялом. Проснувшись, я увидела на одеяле несколько здоровенных крыс»384, **.

* 1 сажень ≈ 2,133 м, 1 куб. сажень ≈ 9,71 м3. В 1920-е годы была принята мера квартирной площади — «квартирная сажень», равная квадратной сажени (4,55 м2) (см.: Екатеринодар — Краснодар: Два века города в датах, событиях, воспоминаниях…: Материалы к летописи. Краснодар, 1993. С. 477). По московским общежитиям жилая площадь составляла в среднем 3,95 м2 на человека; в Ростове-на-Дону — еще меньше — 3,54 м2, то есть менее квартирной сажени. Несколько лучше обстояло дело с жилищной нормой в общежитиях Ленинграда, Воронежа, Казани и Саратова, где эта норма доходила до 6 м2 (Касаткин П. Вопросы материальные // Красное студенчество. 1929. № 15. С. 11).

** «Мытня» — общежитие студентов ЛГУ.

338 Часть вторая. Студенческий мир: практики общежития

В комнатах общежитий действительно водилось множество всякой живности — клопов, тараканов, блох, крыс и мышей. Месяцами не сменялось постельное белье, что способствовало появлению вшей. Не от хорошей жизни в некоторых общежитиях студенты создавали «клоповые тройки» для борьбы с насекомыми или по несколько часов в день сидели в засадах на крыс. Студенты Ленинградского горного института два месяца спали на полу, иногда подстилая солому. Затем им выдали кровати, но без досок, и студентам пришлось опять спать на полу385. Неудивительно, что согласиться жить в таких условиях могли не все. «Отдельной комнаты не имею, — сообщал в письме один свободолюбивый студент, — но не хочу в казарму, какая устроена в Михайловском монастыре для пролетарского студенчества»386. Однако не у всех была альтернатива, и приходилось терпеть неустроенность быта. В таких общежитиях-казармах были зафиксированы удивительные случаи — от поочередного сна студентов на теплой плите387 до совместного проживания разнополых студентов в одной комнате. Читаем о последнем у Москвина:

«Получаю ордер в общежитие. <…> В комнатах разбитые окна, двери, а главное, невылазная, бесконечная грязь… Получил койку, соорудил постель и считаю, что устроился неплохо. Нас всего двое в комнате, но через неделю, когда поставят все койки, сюда вселят еще 17–18 человек. Не все ли равно, сколько человек здесь будет жить? Для меня общежитие только место сна, не больше. Ухожу в 7 часов утра, возвращаюсь в 12 ночи. Через два дня после вселения спешу домой

ичувствую, что малость запоздал. Около 1 часа ночи. Быстро распахиваю дверь

изастываю на пороге. Что это? <…> Или ошибся дверью? Смотрю. Нет, комната моя. Но почему в комнате столько женщин, и визжат они, словно их режут… Закрыл дверь и стучусь. Разрешают войти. Вижу, вся комната заставлена кроватями, моя же койка и товарища стоят на прежнем месте. Произошла, оказывается, очередная неувязка. Администрация института предполагала отдать эту комнату студентам, но группа студенток неожиданно вернулась с практики, а других помещений приготовлено не было. <…> Живем пока вместе. <…> Свет в помещении горит всю ночь, потому что тут же готовятся к сдаче зачета, производится починка платья, стирка белья и прочие хозяйственные операции. Если же кому надо лечь спать, то говорят: “Не глядите, раздеваюсь”»388.

Неустроенность общежитий, грязь и разруха в комнатах порождали соответствующее поведение со стороны обитавших в них студентов. Молодежь, ушедшая из-под семейной опеки и родительского контроля, была предоставлена сама себе. Порядок и санитарную чистоту можно было обнаружить в основном в женских комнатах. Многие юноши в быту опускались, становились равнодушными даже к элементарным правилам личной гигиены. Курение

Глава 3. «Не хотим жить по-старому!» 339