Николаев Хрестоматия
.pdfНесколько предварительных слов о сложной природе карнавального смеха. Это прежде всего п р а з д н и ч н ы й смех. Это, следовательно, не индивидуальная реакция на то или иное единичное (отдельное) «смешное» явление. Карнавальный смех, во-первых, в с е н а р о д е н (всенародность, как мы говорили уже, принадлежит к самой природе карнавала), смеются в с е , это — смех «на миру»; во-вторых, он у н и в е р с а л е н , он направлен на все и на всех (в том числе и на самих участников карнавала), весь мир представляется смешным, воспринимается и постигается в своем смеховом аспекте, в своей веселой относительности; в-третьих, наконец, этот смех а м б и в а л е н т е н : он веселый, ликующий и — одновременно — насмешливый, высмеивающий, он и отрицает и утверждает, и хоронит и возрождает. Таков карнавальный смех.
Отметим важную особенность народно-праздничного смеха: этот смех направлен и на самих смеющихся. Народ не исключает себя из становящегося целого мира. Он тоже незавершен, тоже, умирая, рождается и обновляется. В этом — одно из существенных отличий на- родно-праздничного смеха от чисто сатирического смеха нового времени. Чистый сатирик, знающий только отрицающий смех, ставит себя вне осмеиваемого явления, противопоставляет себя ему, — этим разрушается целостность смехового аспекта мира, смешное (отрицательное) становится частным явлением. Народный же амбивалентный смех выражает точку зрения становящегося целого мира, куда входит и сам смеющийся.
Подчеркнем здесь особо миросозерцательный и утопический характер этого праздничного смеха и его направленность на высшее. В нем — в существенно переосмысленной форме — было еще живо ритуальное осмеяние божества древнейших смеховых обрядов. Все культовое и ограниченное здесь отпало, но осталось всечеловеческое, универсальное и утопическое.
Величайшим носителем и завершителем этого народно-карна- вального смеха в мировой литературе был Рабле. Его творчество позволит нам проникнуть в сложную и глубокую природу этого смеха.
Очень важна правильная постановка проблемы народного смеха. В литературе о нем до сих пор еще имеет место грубая модернизация его: в духе смеховой литературы нового времени его истолковывают либо как чисто отрицающий сатирический смех (Рабле при этом объявляется чистым сатириком), либо как чисто развлекательный, бездумно веселый смех, лишенный всякой миросозерцательной глубины и силы. Амбивалентность его обычно совершенно не воспринимается.
201
** *
Переходим ко второй форме смеховой народной культуры средневековья — к словесным смеховым произведениям (на латинском и на народных языках).
Конечно, это уже не фольклор (хотя некоторая часть этих произведений на народных языках и может быть отнесена к фольклору). Но вся литература эта была проникнута карнавальным мироощущением, широко использовала язык карнавальных форм и образов, развивалась под прикрытием узаконенных карнавальных вольностей и — в большинстве случаев — была организационно связана с празднествами карнавального типа, а иногда прямо составляла как бы литературную часть их1 И смех в ней — амбивалентный праздничный смех. Вся она была праздничной, рекреационной литературой средневековья.
Празднества карнавального типа, как мы уже говорили, занимали очень большое место в жизни средневековых людей даже во времени: большие города средневековья жили карнавальной жизнью в общей сложности до трех месяцев в году. Влияние карнавального мироощущения на видение и мышление людей было непреодолимым: оно заставляло их как бы отрешаться от своего официального положения (монаха, клирика, ученого) и воспринимать мир в его карнаваль- но-смеховом аспекте. Не только школяры и мелкие клирики, но и высокопоставленные церковники и ученые богословы разрешали себе веселые рекреации, то есть отдых от благоговейной серьезности, и «монашеские шутки» («Joca monacorum»), как называлось одно из популярнейших произведений на латинском языке.
Смеховая литература средневековья развивалась целое тысячелетие и даже больше, так как начала ее относятся еще к христианской античности. За такой длительный период своего существования литература эта, конечно, претерпевала довольно существенные изменения (менее всего изменялась литература на латинском языке). Были выработаны многообразные жанровые формы и стилистические вариации. Но при всех исторических и жанровых различиях литература эта остается — в большей или меньшей степени — выражением на- родно-карнавального мироощущения и пользуется языком карнавальных форм и символов.
Очень широко была распространена полупародийная и чисто пародийная литература на латинском языке. Количество дошедших до
1 Аналогично обстояло дело и в Древнем Риме, где на смеховую литературу распространялись вольности сатурналий, с которыми она была организационно связана.
202
нас рукописей этой литературы огромно. Вся официальная церковная идеология и обрядность показаны здесь в смеховом аспекте. Смех проникает здесь в самые высокие сферы религиозного мышления и культа.
Одно из древнейших и популярнейших произведений этой литературы — «Вечеря Киприана» («Соепа Cypriani») — дает своеобразную карнавально-пиршественную травестию всего Священного писа-
ния (и Библии и Евангелия).
<...>
М.М. Б а х т и н
ПРОБЛЕМА ТЕКСТА В ЛИНГВИСТИКЕ, ФИЛОЛОГИИ И ДРУГИХ ГУМАНИТАРНЫХ НАУКАХ. ОПЫТ ФИЛОСОФСКОГО АНАЛИЗА.
(1959—1961)
<...> Текст как субъективное отражение объективного мира,
текст — выражение сознания, что-то отражающего. Когда текст становится объектом нашего познания, мы можем говорить об отражении отражения. Через чужое отражание к отраженному объекту. <...> Отношение автора к изображенному всегда входит в состав образа. Авторское отношение — конститутивный момент образа. Это отношение чрезвычайно сложно. Его недопустимо сводить к прямолинейной оценке. Такие прямолинейные оценки разрушают художественный образ. Их нет даже в хорошей сатире (у Гоголя, у Щедрина). Впервые увидеть, впервые осознать нечто — уже значит вступить к нему в отношение: оно существует уже не в себе и для себя, но для другого. <...> Понимание есть уже очень важное отношение. <...>. Разрушение сросшихся с предметом прямолинейных оценок и вообще отношений создает новое отношение. Особый вид эмоционально-оце-
ночных отношений. Их многообразие и сложность.
М.М. Б а х т и н
КМЕТОДОЛОГИИ ГУМАНИТАРНЫХ НАУК
<...> В структурализме только один субъект — субъект самого
исследователя. Вещи превращаются в п о н я т и я (разной степени абстракции); субъект никогда не может стать понятием (он сам говорит и отвечает). Смысл персоналистичен: в нем всегда есть вопрос,
203
обращение и предвосхищение ответа, в нем всегда двое (как диалогический минимум). Это персонализм не психологический, но смысловой. <...>
Ю.М. Л о т м а н
ЛЕКЦИИ ПО СТРУКТУРАЛЬНОЙ ПОЭТИКЕ. ВВЕДЕНИЕ (1964)
< ... >
Структуральное рассмотрение вопросов теории литературы вводит принципы всеобщности связей и единства противоположностей в самую ткань исследования, делая их рабочим инструментом ученого.
Что касается высказываний ряда сторонников структуральной методы изучения об их опоре на достижения «формальной школы» или интерес к исключительно «формальному» анализу1, то природа их такова. Структуральное изучение литературы началось под сильным влиянием соответствующих методов в лингвистике. Между тем анализ языковых явлений показал плодотворность выделения плана содержания и плана выражения, а также объективную возможность совершенно самостоятельных штудий по их изучению. Но тем не менее сама сущность структурного изучения подразумевала взгляд на природу языка как на единство этих планов. Метод этот был перенесен на изучение литературы, в которой тоже стали делать попытки выделения плана выражения (формального) и плана содержания. При решении первой стороны задачи и появлялось стремление использовать данные формалистов, равно как и вообще достижения науки о художественной форме. Уже из этого видно, что то, что для формалистов означало исчерпывающий анализ литературного произведения, для сторонников структурального изучения, даже на начальном этапе развития нового метода, означало лишь первое приближение к определенному уровню анализа и всегда было связано с интересом к содержанию.
Обвинение в «формализме» здесь покоится на недоразумении. Другое дело, что сама возможность перенесения на явления искусства тех соотношений планов содержания и выражения, которые свойственны языку, без доказательства принципиальной допустимости этого, в порядке простой аналогии, должна стать предметом научного обсуждения.
1 См., напр., сб. «Симпозиум по структурному изучению знаковых систем». М.: Изд. АН СССР, 1962. С. 7; М.Янакиев. Българско стихознание. София: изд. Наука и изкуство, 1960. С. 10.
204
Автор данной работы полагает, что природа искусства как знакового явления не дает безоговорочного права на отдельное рассмотрение плана содержания и плана выражения. Возможная в одних случаях, подобная операция решительно невозможна в других. По крайней мере, вопрос этот требует специального рассмотрения. Следовательно, и эта ограниченная сфера соприкосновения формального и структурального методов анализа теряет свою обязательность и делается проблематичной.
Таким образом, мы далеки как от одностороннего осуждения, так и от безоговорочного приятия трудов теоретиков литературы, примыкавших в 1920-е годы к «формальному направлению». В исследованиях их, безусловно, есть много ценного. Особенно это следует сказать о до сих пор еще недостаточно понятых и часто без больших оснований причисляемых к формализму работах Ю.Н. Тынянова.
И все же речь идет совсем не о реставрации формализма, а о создании методологии, скорее всего, ему противоположной. Итогом структурального изучения литературы должна явиться выработка точных методов анализа, определение функциональной связи элементов текста в идейно-художественном единстве произведения, научная постановка вопроса о художественном мастерстве и его связи с идейностью. Понятия «идеи» и «поэтического представления о действительности» не заменяются некоей отвлеченной структурой «чего-то».
Необходимо изучить структуру идеи, |
структуру поэтического |
представления о действительности, |
то есть структуру словесно- |
го искусства. Это будет методология, противостоящая и формальному анализу разрозненных «приемов», и растворению истории искусства в истории политических учений. <...>
Г.Н. П о с п е л о в
ПРОБЛЕМЫ ИСТОРИЧЕСКОГО РАЗВИТИЯ ЛИТЕРАТУРЫ (1972)
<...>
Выраженная в произведении идейно-эмоциональная оценка характеров, утверждающая или отрицающая их, только тогда оказывается внутренне убедительной и по своему содержанию исторически
правдивой, когда она соответствует |
особенностям этих характе- |
ров, вытекающим из их объективного |
места и значения в нацио- |
нально-исторической жизни их эпохи. |
|
205
Идейно утверждать можно только то, что в самой действительности заслуживает утверждения, что достойно его по своим объективным свойствам. Это все то, что в том или ином отношении заключает в себе национально-историческую «правду» жизни. И идейно отрицать можно лишь те характеры, действия, переживания, которые по собственным своим особенностям достойны отрицания. Это характеры и переживания, в том или ином отношении заключающие в себе «неправду» национально-исторической жизни. В том и другом и заключается правдивость идейно-эмоциональной направленности самого художественного произведения.
<...> Но если писатель идейно утверждает характеры, заключающие в
себе так или иначе национально-историческую «неправду» жизни, и идейно отрицает характеры, воплощающие в себе «правду» нацио- нально-исторической действительности, тогда его произведения заключают в себе ложную идейно-эмоциональную направленность произведений, ложную их идею.
О ложности идеи литературного произведения, в основном, убедительно писал Г.В. Плеханов, разбирая в статье «Сын доктора Стокмана» пьесу К. Гамсуна «У царских врат», хотя некоторые другие стороны содержания этого произведения, а также его сюжет он, видимо, истолковал неверно.
В лице главного героя пьесы, публициста Ивара Карено, Гамсун воспроизвел новый не только для норвежской, но и для всей западноевропейской общественной действительности социальный характер. Это характер интеллигента, который идеологически тесно связан с буржуазной общественностью своей страны, но уже враждебно настроен по отношению к господствующему в ее среде течению политического либерализма, провозглашавшему высокие, но лицемерные идеалы всеобщего равенства в выборном управлении государством. Карено резко выступает против либерального заигрывания с рабочими, он ненавидит рабочих, выступает с бредовыми идеями их уничтожения и свой идеал видит в появлении «повелителя», который «не выбирается, но сам становится вождем», в возвращении «величайшего террориста, квинт-эссенции человека, Цезаря...
Несомненно, Гамсун предугадывал в этом своем герое развитие той тенденции жизни буржуазного общества, которая, усилившись, приняла позднее форму фашистского идейно-политического движения, в своем наиболее резком, немецком выражении обрекшего всю Европу на страшные военные испытания и огромные жертвы.
206
Но все дело в том, как идейно осмысляет и оценивает политические позиции Карено сам Гамсун. Он изображает Карено человеком со «свободными, как птица, мыслями», он, очевидно, вместе с ним «не щадит либерализм» и «ненавидит рабочих». Короче, он выражает идейно-эмоциональное утверждение реакционных тенденций в жизни норвежского общества, защищает «неправду» его жизни. В этом ложность идеи его пьесы.
<...>
Правдивость идейно-эмоциональной направленности произведения не надо отождествлять с «правдой жизни», в нем воспроизведенной, или хотя бы выводить первую из второй. Не трудно показать, что правдивость самих произведений и «правда» отраженной в них жизни — это далеко не одно и то же, что даже само слово «правда» имеет в том и другом случае совершенно различное значение. В первом случае это слово относится к самому произведению, как и вообще к любому высказыванию, сообщению, и определяет его познавательную, гносеологическую стоимость. Быть правдивым, говорить, сообщать правду — значит не лгать, не обманывать, не искажать того, о чем говорится, сообщается. Правдивость сообщения, высказывания заключается в том, что его содержание соответствует какой бы то ни было объективной реальности, находящейся вне его и являющейся его предметом. Правдивости сообщения противостоит его ложность, его несоответствие предмету.
«Правда» самой жизни, независимая от того, что и как о ней кто-либо говорит, сообщает, — это нечто совсем другое. Это не познавательная стоимость того или иного сообщения, это — нравственная стоимость тех или иных объективных человеческих отношений и человеческого поведения, о которых кто-то может сообщать, правдиво или ложно.
Было бы, конечно, крайней нелепостью полагать, что правдива только та литература, которая отражает национально-историческую «правду жизни». На самом деле, еще чаще и с не меньшей силой литература отражает и национально-историческую «неправду жизни», и отражает ее правдиво.
Художественная литература — не фактография. Познает она не индивидуальное в жизни, а общее, существенное, отчетливо и активно проявляющееся в индивидуальном, иначе говоря — социальную характерность человеческой жизни. В этом — основа ее познавательного значения. Однако она воспроизводит социальные характеры не для того, чтобы с возможной беспристрастностью выявить их объективные особенности, но для того, чтобы выразить при этом их идеоло-
207
гическое осмысление и оценку. И она получает общественное познавательное значение и ценность в том случае, если она правдива в этой активной стороне своего содержания.
Правдивость идейно-эмоциональной направленности литературных произведений не надо также смешивать с внешним правдоподобием изображения жизни, с соблюдением в нем тех соотношений и пропорций предметов и явлений, какие существуют в действительности. Нарушение этих реальных соотношений и пропорций, или, иначе говоря, сильная гиперболичность и фантастика изображения, было, как известно, характерной чертой первобытного синкретического народного творчества — мифов, сказок, обрядовых песен и т. п. Там фантастика изображения жизни вытекала из фантастичности самого мировосприятия и миропонимания первобытного общества и была свойством содержания произведений. В литературе же фантастическая образность постепенно стала только средством выразительности, передающим те или иные особенности и оттенки идейного содержания, которое само лишалось фантастичности в силу исторического развития общества. Она превратилась из «пс№вы» в «арсенал» словесного искусства, сделалась только свойством художественной формы. И правдивая идейно-эмоциональная направленность литературных произведений может быть вполне законченно и убедительно выражена с помощью приемов изображения жизни, нарушающих внешние пропорции и соотношения ее явлений, с помощью фантастической образности. Особенно ярким примером этого могут служить некоторые трагедии Шекспира, некоторые сказки Гофмана или «История одного города» Щедрина.
Только правдивая в своей идейной направленности, по своему пафосу литература имеет положительное значение для исторической жизни общества, для роста и расцвета его рационального самосознания и духовной культуры, для его общенационально-прогрессивного развития. Только такая литература может сохранять свое значение в течение долгого времени, может жить в сознании общества за пределами эпохи, ее породившей, подвергаясь все новому переосмыслению.
Соответствие идейного осмысления и оценки изображаемых социальных характеров их объективному значению в национальной жизни той или иной исторической эпохи делает само это осмысление, сам приговор изображаемой жизни по-своему исторически объективным.
<...> Но от объективной правдивости литературных произведений надо
отличать их субъективную правдивость, или, иначе, искренность пи-
208
сателя. Писатель может выражать в своем произведении объективно ложную идею и делать это совершенно искренне, с глубоким убеждением в своей правоте, ни к чему не приспосабливаясь, не лукавя перед самим собой.
Это бывает тогда, когда ложная идейная направленность вытекает из общественных идеалов писателя, которые закономерно определяются особенностями социальной жизни его страны и эпохи и которые заключают в себе вместе с тем субъективное и иллюзорное осмысление и оценку перспектив национального развития. Таковы были, например, моралистические представления Л. Толстого о патриархальном, нравственном смирении и непротивлении злу как основном пути преодоления «неправды» русской общественной жизни его эпохи. Отсюда проистекала художественная идеализация «юродства» и «простофильства» в характерах крестьян, которая проявлялась в некоторых произведениях Толстого и была их вполне искренней «ложной идеей».
<...>
Г.Н. П о с п е л о в
ТЕОРИЯ ЛИТЕРАТУРЫ (1978)
<...> Есть разновидности пафоса, которые создаются, в основном, по-
стоянно существующей противоречивостью бытия в сознании людей в жизни и персонажей в произведениях искусства, из которой может вытекать, далее, конфликтность их отношений и действий. Для осознания и оценки такой противоречивости жизни в национальных обществах должны были исторически сложиться определенные социальные и идейные предпосылки. К таким разновидностям пафоса относятся прежде всего сентиментальность и романтика.
Сентиментальность
Сентиментальность легко отождествляется с сентиментализмом как литературным направлением, или, точнее, направлениями, возникшими в западноевропейских литературах в середине и во второй половине XVIII в., а в русской — в самом его конце. Именно в литературах сентиментализма был осознан и назван впервые пафос сентиментальности. Но из этого не следует, что такой пафос никогда не возникал в литературных произведениях до возникновения сентиментализма или что он не мог в них существовать и после того, как направление сентиментализма уже ушло в историческое прошлое.
209
Сентиментальность надо отличать, с другой стороны, от простой чувствительности. Чувствительность может возникать у человека от раздраженности и слабости его нервов; она может проявляться у него в моменты какого-либо его торжества или похвалы ему с чьей-то стороны, в минуту восторженности, вызванной гражданскими или личными обстоятельствами, и при каких-то тяжелых и печальных событиях, и т. д. Сентиментальность — состояние более сложное, вызванное, в основном, идейным осмыслением определенной противоречивости в социальных характерах людей. Чувствительность — явление лично-психологическое, сентиментальность имеет обобщающе-по- знавательное значение.
Сентиментальность переживания возникает у человека тогда, когда он обнаруживает способность осознать во внешней незначительности жизни других людей, а иногда и в своей собственной, нечто внутренне значительное, во внешней недостойности этой жизни внутреннее нравственное достоинство, являющееся простейшим сверхличным началом истинно человеческого существования. Такое осознание вызывает чувство душевной умиленности, чувство растроганности.
Отсюда становится ясным, что сентиментальность как идей- но-эмоциональная оценка человеческих характеров в их указанной противоречивости и, далее, как пафос осмысления жизни с этой ее стороны требует от самого субъекта такой оценки не только относительно высокого уровня духовной развитости. Она требует от него также и такой идейно-психологической способности, которую можно назвать эмоциональной, душевной рефлексией.
Способность к душевной рефлексии возникает в относительно культурных слоях различных национальных обществ исторически и, по-видимому, на той сравнительно поздней стадии их развития, которую обычно называют эпохой Возрождения. Это была эпоха освобождения личности от тех устойчивых и узаконенных общественных корпораций, которые были основаны на авторитарных отношениях и поэтому нивелировали личное начало и личную инициативу. На этой почве происходил процесс идейного раскрепощения личности от авторитарных норм мышления и от соответствующего склада чувств и представлений. На этой ступени национальной жизни в сознании передовых и умственно развитых слоев общества и возникало постепенно новое свойство — идейный интерес к нравственному состоянию своей личности, к ее внутреннему миру, склонность к эмоциональному самосозерцанию и самоанализу.
В полной мере эта склонность развилась тогда, когда старый феодальный правопорядок в западноевропейских странах вступил в пору
210