Ярхо В. Драматургия Эсхила и некоторые проблемы древнегреческой трагедии. М., 1978

он дает ему столь же древнее обоснование, уходящее корнями в первобытную магию. «Кто, каким заклинанием может возвратить назад однажды пролившуюся на з е м л ю черную кровь человека, несущую смерть?»-т— вопрошает в «Агамемноне» хор (1019—1021). «Застывает не растекаясь, в ожидании мщения-убийства, выпитая землей кровь»; «Есть закон: капли крови, пролитые на землю, требуют новой крови»,— вторит аргосским старцам хор девушек в «Хоэфорах» (66 сл., 400—402). «Если однажды умер человек и земля впитала кровь, ей нет возврата»,— заключает в «Евменидах» Аполлон (647 сл.)> утверждая божественными устами убеждение, неоднократно высказанное смертными.

Отсюда — частый во всей трилогии образ расплаты мерой за меру, ударом за удар7. «За меня, женщину, умрет женщина, и муж падет за мужа, несчастного в браке»,— пророчествует Кассандра (Аг. 1318 сл.). Перед нами не что иное, как формула древнейшего права: «Око за око, зуб за зуб». Хор в «Хоэфорах» излагает ее несколько пространнее: «Пусть за смертельный удар будет отплачено смертельным ударом. Свершившему — страдать. Так гласит трижды старое слово» (312—314).

Однако, если бы идейный смысл эсхиловской трилогии ограничивался раскрытием только этого тезиса, мы имели бы дело с очень ярким и впечатляющим, но достаточно однолинейным изображением вереницы убийств, происходящих при явном попустительстве жестоких богов. Между тем та краткая песнь хора, окончание которой составляет приведенная выше формула, начинается с не менее знаменательных слов: «О великие Мойры, пусть от Зевса свершается так, когда справедливость следует своим путем. «Пусть за слово вражды будет отплачено словом вражды»,— громко возглашает Дика, отмщая каждому по заслугам» (306—311). Архаическая норма «око за око» присоединяется к требованию расплаты, провозглашенному Ди- кой-— мировой Справедливостью. Элементарная месть, осуществляемая человеком, включается в мировой закон возмездия, находящийся под наблюдением Зевса. Сохраняя древнейший пласт родовой морали с ее страхом перед проклятьем предков и обязанностью мстить

7 Аг. 1429 сл., 1527—1529; Хо. 94, 121, 123, 144, 274, 498 сл.; >• 264, 268, 463 сл.

103

кровью за кровь, Эсхил возводит на нем новую мировоззренческую структуру, в которой на первый план выдвигается личная ответственность человека, чья субъективная деятельность теряет прежнюю однозначность и вовлекается во внутренне противоречивые отношения с объективной закономерностью, господствующей в мире. Этот заключительный шаг в идейной эволюции Эсхила означает также последний этап в том преодолении идеологии архаики, каким было отмечено его творчество с первых доступных нашему обозрению ступеней.

Пересмотр традиции начинается сразу же с исходного момента, дающего толчок развитию сюжета в трилогии,— с оценки Троянской войны.

В эпосе Троянская война лишена какого бы то ни было этического обоснования: исполнялась «Зевсова воля». Только мимоходом проскальзывает мысль о виновности Париса в оскорблении домашнего очага Менелая8, не оказывая никакого влияния на понимание происходящего под Троей. Месть за похищение Елены волнует, да и то редко, одного Менелая;9 остальным участникам похода приходится напоминать, что им нельзя вернуться домой, не отмстив за Елену, к которой они некогда сватались10. Меньше всего, однако, это напоминание затрагивает предводителя греческой рати Агамемнона, поскольку он не принимал участия в сватовстве, будучи к тому времени уже женат на Клитеместре. Если в «Илиаде» он возглавляет ахейское войско, то этим обязан своему могуществу и выдающемуся положению среди других царей. Зевс обещал Агамемнону, что тот вернется домой, «разорив Трою» (II, 113=288), а вовсе не «отмстив за святотатство Парису», и в полномочия смертного совсем не входит карать других смертных за оскорбление священного закона гостеприимства.

Слова осуждения виновников Троянской войны появляются впервые лишь в лирике VI века до н. э. Поэт Алкей с негодованием пишет о том, как, объятая безумной страстью к Парису, Елена оставила единственное дитя и супружеское ложе, а братьев своего нового мужа

8 Ил. III, 353 сл.; XIII, 624—627.

9 И, 590; III, 28, 351 сл., 366.

10 II, 339—341, 356; ср. Гесиод, фр. 204, 78—85. Так же излагалась история Стесихором, фр. 190.

104

обрекла на гибель на троянской равнине11. Здесь же Дарис получает эпитет xeinapates — «обманувший принявшего его чужеземца», который сохраняется за ним

удругого лирического поэта Ивика (фр. 282, 10).

УЭсхила оценки отдельных персонажей, данные лирическими поэтами, включаются в гораздо более широкий идейный контекст, захватывающий такое масштабное событие, как Троянская война, в целом. В глазах Эсхила она не только теряет свою эпическую однозначность как поприще для проявления богатырских сил выдающихся героев,— она сама становится проблемой, в которой неразрывно связаны справедливая месть

иновое нарушение нравственных заповедей, божественная санкция и человеческое неразумие.

Уже в первых фразах корифея, вступающего на орхестру в начале «Агамемнона», братья-Атриды уподобляются коршунам, тяжко опечаленным разорением родного гнезда,— божество, слышащее их жалобный вопль, шлет отмщающую за них Эринию. Так и могущественный Зевс, покровитель гостеприимства, шлет Агамемнона и Менелая против Париса. Месть, осуществляемая по воле Зевса за осквернение домашнего очага Менелая, и сыновья Атрея, посылаемые для исполнения мести,— эти два образа проходят через всю первую половину трагедии 12, не оставляя сомнения в справедливости похода, возглавленного Агамемноном (Менелай, упомянутый в начале трагедии, затем почти не привлекает внимания Эсхила). Еще выразительнее эта мысль подчеркнута в песне хора, исполняемой уже после того, как стало известно о падении Трои.

«Я чту великого Зевса — покровителя гостеприимства, который свершил это, издавна натянув лук над Александром13, чтобы не сорвалась раньше времени стрела и не ушла впустую поверх звезд»,— поет хор в 1-м стасиме (362—366), узнав от Клитеместры о взятии Трои. И тут же от конкретного факта — наказания Александра — хор переходит к общим размышлениям: З а Ударом Зевса можно проследить, он свершил, как замыслил. Кто-то сказал, что боги не удостаивают заботой смертных, которые попирают их священную благо-

11 См.: D. P a g e . Sappho and Alcaeus. Oxford, 1955, p. 275—281.

12Ar. 61, 109—112, 124, 362, 581 сл., 703—706, 747 сл.

13А л е к с а н д р — другое имя Париса.

105

дать. Но сказавший так — нечестив. Является проклятье, порождение дерзновенных деяний, преступающих в мыслях границу справедливого, когда в доме течет изобилье сверх меры... Нет защиты человеку, поправшему в упоении богатством великий алтарь Справедливости себе на гибель... Всякое средство напрасно: не скрыться преступлению, виден его страшно блистающий свет. Подобно плохой монете, чернеющей в обращении, такой человек, поставленный перед испытанием справедливостью, приносит городу неотвратимый ущерб. Не слышит его молений ни один из богов; ктото следит за ним и уничтожает неправедного мужа. Здесь хор снова возвращается к Парису: «Так и Парис, придя в дом Атридов, оскорбил гостеприимную трапезу похищением женщины» (399—402),— поступок Александра есть преступление против Справедливости, и эта мысль доведена до сознания зрителя с полной очевидностью.

При этом для современников Эсхила далеко не последнюю роль играло то обстоятельство, что осквернителем священных законов гостеприимства был варвар, а их защитником — грек. Антитеза между варварской надменностью и эллинским благочестием, знакомая нам по «Персам», «Молящим» и «Семерым», входит как один из мотивов также в «Орестею», придавая ее нравственному конфликту современность и злободневность.

После всего сказанного не может быть сомнения в исходе Троянской войны, и о нем в трагедии сообщается трижды: в монологах Клитеместры, вестника и самого Агамемнона. Эта трехступенчатая «информация» отнюдь не является «избыточной», поскольку каждый говорящий придает факту свою окраску, очень важную для характеристики либо самого персонажа, либо события в целом.

Клитеместра выделяет в своем рассказе преимущественно эмоциональную сторону картины, хорошо представляя себе, что творится во взятом городе. Не смешиваясь, пронзительно звучат голоса побежденных и победителей. Жены и сестры убитых троянцев, бросившиеся на землю у трупов мужей и братьев; дети, столпившиеся у тел стариков,— все они оплакивают смерть самых дорогих для них существ устами, которые никогда больше не будут свободными. Что же касается победителей, то они рыщут по захваченным домам и

106

впервые за десять лет устраиваются для ночлега под надежной кровлей, избавляющей их от ночных холодов и утренней росы (320—337).

Гонец, высланный вперед Агамемноном, не только подтверждает, что Троя взята,—он как бы подхватывает нить повествования, прерванного Клитеместрой. Да, немало трудов и испытаний пришлось вынести войску за десять лет: и холодные зимы, и знойную жару, и сырую росу, и паразитов, гнездившихся в одежде. Но теперь с этим покончено: заступом Зевса, носителя справедливости, Агамемнон до основания срыл Трою, и загублено всякое живое семя, еще росшее в земле. Парис и его город вдвойне заплатили за похищение Елены и сокровищ Менелая (524—537).

Как справедливую кару, свершенную над городом Приама с помощью богов, рассматривает свою победу и сам Агамемнон. Боги, подобно судьям, опустили в урну для голосования жребии, сулящие гибель троянским мужам и разрушение Илиона, и теперь только по вздымающемуся дыму можно определить место, где стоял город; угасающая зола шлет в небо ветры, жирные от сгоревшего богатства. Потому и следует возносить благодарность богам, что греки сумели отмстить за наглое похищение (810—823).

Как видим, три сообщения о взятии Трои не повторяют, а дополняют друг друга. В рассказе Клитеместры ахейцы еще живут в троянских домах; вестник говорит о срытом до основания городе; Агамемнон — о пепле, оставшемся на месте пожарища. Клитеместра не связывает гибель Трои со справедливой местью, санкционированной богами, гонец же видит в победе Агамемнона десницу Зевса, и царь целиком присоединяется к этой оценке и развивает ее. Мысль, впервые высказанная корифеем хора в самом начале трагедии, получает окончательное подтверждение: вступил в силу закон мирового возмездия, и виновный в нарушении божественной справедливости расплачивается страданием и гибелью, увлекая за собой родных и близких. Руководящая роль Агамемнона в троянском походе получает, таким образом, этическое обоснование, отсутствовавшее в эпосе.

Вместе с тем положение верховного вождя ахейцев в «Орестее» чрезвычайно далеко от беспроблемной однозначности. Если мы вернемся к отчасти уже рас-

107

смотренным монологам, то заметим в них и совершенно иные ноты, явно противоречащие радостному настроению, которого следует ждать при известии о победе.

Клитеместра прибавляет к описанию завоеванной Трои предостережение победителям: пусть они чтут богов захваченной земли и не разорят в жажде наживы то, что не положено... Впрочем, если даже войско вернется, не запятнав себя в глазах троянских богов, как бы не проснулись бедствия погибших (338—347). Гонец, сообщив о триумфальной победе Агамемнона, не может скрыть от хора также рассказа о несчастьях, постигших ахейский флот при возвращении: страшная буря потопила множество кораблей с людьми, так что только немногим удалось спастись. И сам Агамемнон, начав с благодарственной молитвы богам, вспоминает о сопутствующей счастливому человеку зависти лжедрузей (832—837) и в своем дальнейшем поведении старается сделать все, чтобы этой зависти не вызвать (921—925, 946 сл.). Что это за «бедствия погибших», на которые намекает Клитеместра? Почему Агамемнон в такую торжественную минуту предается размышлениям о цене истинной дружбы? Ответ на эти вопросы дает — на протяжении все той же первой половины трагедии — хор.

Возвращаясь в мыслях к началу троянского похода, хор произносит три роковых для царя слова: «ради многомужней жены» (62), то есть Елены, повел Агамемнон войско на Трою. И еще до начала войны царю пришлось расплачиваться дорогой ценой за свое предприятие: из всех событий этого времени хор вспоминает самое мрачное — зловещую смерть Ифигении, принесенной отцом в жертву богине Артемиде, чтобы добиться прекращения противных ветров, крушивших в гавани греческие корабли. Агамемнон решился послать под жертвенный нож собственную дочь, надеясь на «помощь в войне, отмщающей за женщину» (225 сл.). Итак, «ради многомужней жены» пролилась кровь Ифигении. Ради нее годами длятся сражения в чужой земле, сталкиваются и ломаются в бою копья (63—66). «Ради чужой жены» (447 сл.) гибнут мужи под стенами Трои. «Знают люди, кого послали, но вместо мужей приходит в каждый дом урна с пеплом» (433—436). По всей Элладе, в каждом доме, поселилась беда: каждый дом остал-

108

с я сиротой (431,	435),— Троянская война равна для
греков по своим	последствиям тому неизлечимому

поражению социального организма, о котором когда-то писал Солон: в каждый дом входит всенародное бедствие.

Для героического эпоса гибель рядовых воинов, да

# выдающихся вождей на поле брани — не проблема, требующая ответа. Даже когда поэт констатирует, что «многие погибли ради Елены» (Од. XI, 438), это говорится не в упрек Агамемнону, а как свидетельство враждебности Зевса к роду Атрея. Для Эсхила гибель многих на войне — тоже убийство (phonal), вызывающее гнев й проклятье народа, требующее уплаты долга (Аг. 446, 458). Не удивительно, что потерявшие близких ропщут на Атридов,— но и «боги не безразличны к тем, кто убил многих. Черные Эринии со временем делают несчастным того, кто стал несправедливо счастливым, и у него нет никакой защиты» (462—468). Совсем недавно зритель слышал, что нет никакой защиты тому, кто попрал алтарь Дики (381—384), и с полным основанием относил эти слова к Парису (399),— теперь выясняется, что перед лицом богов нет защиты и тому, кто виновен в убийстве многих. «Завистливое горе подползает к возглавившим мщение Атридам» (450 сл.),— поет хор. Это — не та зависть богов, в угоду которой они калечат все выдающееся; и не то проклятье предков, которое нависает над ни в чем не повинными потомками,— здесь проклятье народа направлено против собственного царя и сливается с отношением богов, насылающих на виновного исполнителей всякого проклятья — Эриний.

Вот почему хор желает себе благополучия, не вызывающего зависти. Вот почему аргосские старцы не хотят для себя славы «разорителя городов» (471 сл.). Одержав победу ценой гибели многих, Агамемнон к тому же стал «разорителем городов» (эпитет, который никогда не прилагается к нему в эпосе), а мы уже знаем по «Семерым», как относился Эсхил к такого рода героям. Конечно, семеро вождей нападали на Фивы, одерясимые необузданной кичливостью, и Полиник, ведя на Родной город чужеземное войско, преступал священный завет Дики, в то время как Агамемнона — эллина против варваров — послал на Трою сам Зевс — покровитель гостеприимства. И все же... Вестник в «Семерых» сооб-

109

щает о клятве нападающих опустошить город, срыв его до основания (46 сл.),— вестник в «Агамемноне» призывает приветствовать царя, срывшего до основания Трою (525); еще в начале похода прорицатель предсказал Атридам, что судьба опустошит город Приама (130). «Разорение» как участь, ожидающая Трою, не вызывает никакого сомнения у хора в «Агамемноне» (278, ср. 591), который соответственно и встречает возвращающегося царя возгласом: «О царь, чадо Атрея, разоритель Трои!» (783 сл.).

Все сказанное подводит нас к очевидному выводу: победа над Троей, одержанная ценой жизни Ифигении и множества ахейских воинов, не поддается в глазах Эсхила однозначной оценке: она справедлива в той мере, в какой несет заслуженную кару Парису; она выходит за пределы справедливости, будучи оплачена слишком дорогой ценой. Эта внутреняя противоречивость совершившегося не может не накладывать отпечатка и на судьбу Агамемнона,— поэтому хор, проводив царя во дворец, вместо радостного победного славления прислушивается к встревоженному голосу своего сердца, которое «заводит, никем не обученное, без сопровождения лиры, плач Эринии, не отваживаясь питать ни на что надежды» (990—993).

Еще меньше могут способствовать успокоению старцев пророчества Кассандры, предвещающей новые бедствия царскому дому. И хотя хор не решается верить недвусмысленному предсказанию о гибели самого Агамемнона (1246), он тем не менее сразу же пытается осмыслить возможный исход событий. Еще не затихли шаги Кассандры, ушедшей на верную смерть во дворец, а старцы уже размышляют: «Всем смертным врождена ненасытность в благополучии. Нет никого, кто бы отгонял его от чертогов, подняв в знак запрета палец и говоря: «Больше не входи». Вот и этому человеку (то есть Агамемнону) блаженные дали взять город Приама, и он вернулся домой, почтенный богами. Теперь же, если он отплатит за кровь погибших и своей смертью заплатит пеню умершим за другие смерти, кто из людей, слыша это, станет утверждать, что родился для беспечальной доли?» (1331—1342).

Двукратный вопль смертельно раненного Агамемнона заставляет хор понять, что предполагаемое стало реальностью, и он в ужасе отшатывается от обрызган-

110

ной кровью Клитеместры. Однако хор не может не признать справедливости обвинения, предъявляемого ею к убитому царю: принеся в жертву родную дочь, Агамемнон совершил очевидное преступление. Не кто иной, как сами старцы, вспоминая в пароде о заклании Ифигении, считали его «неподобающим, неугодным богам жертвоприношением» (150); им Агамемнон вызвал к жизни «все помнящий, отмщающий за дитя Гнев» (155). Поэтому теперь, когда Клитеместра говорит о «чаше бед», наполненной в доме Агамемноном (1397 сл.), называет убитого супруга «скверной для своей земли» (1419 сл.) и гордится местью «за много раз оплаканную Ифигению» (1526 сл.), хор чувствует себя в полном смятении, лишающем его способности здраво рассуждать (1530) и вынести окончательное решение (1561). Ясно одно: «Пока восседает на своем троне Зевс, остается закон: совершившему — страдать» (1563 сл.). В этом отношении субъективное деяние Клитеместры совпадает с объективной необходимостью: Агамемнон должен расплатиться за свершенное им «ради одной женщины»,— заглохший было мотив из первой части трагедии вновь настойчиво звучит в устах хора после смерти царя (1453, 1457 сл.).

Однако неизбежное осуждение Агамемнона отнюдь не означает оправдания Клитеместры. Ее кощунственную похвальбу над телом сраженного супруга хор оце-

нивает сразу двумя	понятиями, одиозными в глазах
Эсхила: она кичлива и дерзостна в речи		(thrasystomos...
kompazeis, 1399 сл.), подобно семерым		вождям, бого-
хульствующим под стенами Фив. Затем Клитеместра
клятвенно призывает	Дику — мстительницу за дочь,
Ату и Эриний, для которых она" заклала супруга,— в

чем же она клянется? В том, что не испытывает страха перед гражданами, пока огонь в домашнем очаге разжигает Эгисф, издавна к ней благосклонный (1436). Добавим к этому нежное обращение «любимейший», которым Клитеместра останавливает расходившегося Эгисфа (1654, ср. Хо. 893),— над трупом только что убитого мужа царица открыто признается в давней связи с Эгисфом и называет его своим законным супругом. Клятвенный призыв к Дике звучит в таком контексте не очень благочестиво.

К тому же сам Эгисф наделен далеко не симпатичными чертами. Его выходной монолог составляет в из-

111

вестном смысле параллель к речи Клитеместры, произнесенной после убийства Агамемнона: изложив историю своей вражды к Атриду, Эгисф кончает тем, что по воле Дики он оказался во дворце Агамемнона и видит его теперь убитым (1604—1611). И столь же недвусмысленно, как на речь Клитеместры, реагирует хор на слова Эгисфа: «Я не стану хвалить того, кто надменен в беде» (1612). Ликование Эгисфа над трупом врага, поверженного к тому же чужой рукой14,— явная hybris. Поэтому, вопреки апелляции Эгисфа к Дике, хор считает его осквернителем справедливости, наделенным свойственными такому человеку чертами: кичливостью и наглой дерзостью (1669—1671).

Если убийство человека есть само по себе преступление против божества, то вина Клитеместры усугубляется еще тем, что она подняла руку на своего мужа, от которого носила под поясом сладостное бремя (Хо. 991— 993). Брачный союз в глазах Эсхила освящается покровительством высших богов — Зевса и Геры. «Установленное судьбой брачное ложе мужа и жены находится под охраной права больше, чем клятва» (Ев. 414, 217 сл.). Эгисф, опозорив супружеское ложе Агамемнона (Аг. 1626), нарушил тем самым божественное установление,— так же, как Парис опозорил гостеприимную трапезу Менелая (401). Александр — преступник перед лицом Зевса — покровителя чужестранцев, Эгисф — преступник перед лицом Зевса — покровителя супружества.

Таким образом, прелюбодеяние Клитеместры вместе

субийством мужа представляет осквернение страны и

еебогов (1645),— по своим масштабам оно не только тождественно тому, какое совершил Агамемнон, принеся в жертву ради чужой жены родную дочь, но и вдвое

превосходит его: Клитеместра убила своего мужа и отца своего сына (Ев. 600—602). Теперь ясно, почему Клитеместра и ее действия квалифицируются в понятиях, имеющих совершенно определенное значение: об Агамемноне говорят, что он погиб «нечестивой смертью»

14 Еще Кассандра говорила, что гибель Агамемнону готовит «бессильный лев, прячущийся в доме, на ложе» (1224 сл.),— хор повторяет это обвинение в глаза Эгисфу, называя его сбабой, прячущейся в доме» в ожидании полководца, ушедшего в поход (1625—1627). Замыслив убийство, он не решился даже сам нанести удар (1633—1635).

Щ