Ярхо В. Драматургия Эсхила и некоторые проблемы древнегреческой трагедии. М., 1978

мести Клитеместра поняла это только после того, как убила супруга; чистый юноша Орест понимает это еще до свершения убийства: его деяние необходимо, но оно же будет началом нового несчастья («Зовет убийство Эринию, добавляющую к беде ранее погубленных новую беду», 402—404). Отсюда — взрыв отчаяния: «Увы, увы, владыки мертвых, глядите, всемогущие Проклятья погубленных, смотрите, что осталось от Атридов,— вот мы, беспомощные, бесславно лишенные дома. Куда же обратиться, о Зевс?» (405—409). По верному замечанию А. Лески29, нигде на протяжении всей трагедии Орест не отстоит столь далеко от своего деяния, как именно здесь! Если раньше сын Агамемнона взывал к Зевсу, посылающему возмездие виновным, и был близок к осознанию необходимости мести, то теперь он снова чувствует себя несчастным и одиноким и ищет у Зевса утешения. «Беспомощность» (amechanos) обозначает здесь не только бедственное положение Ореста, но и его душевное смятение перед лицом неизбежных последствий его деяния (ср. amechania у Пеласга).

Итак, на протяжении лирической части коммоса еще не достигнута основная его цель, Орест еще не исполнился решимости мстить. Больше того, самое формирование этой решимости идет не по прямой линии, а через моменты относительного подъема и спада.

Показательно к тому же, что из четырех мотивов, названных Орестом в предшествующем монологе, два не играют в коммосе никакой роли: приказ бога и угнетенное положение сограждан-аргивян. Зато обстоятельную разработку получают два других мотива, наиболее субъективных: позорная гибель отца, вплоть до осквернения трупа, и жалкая участь его детей. При всем том Орест достаточно долго избегает называть ту, которая виновна в его бедствиях и должна стать жертвой сыновней мести.

Об убийцах отца Орест говорит только во множественном или двойственном числе;30 до поры до времени этой успокаивающей формулы придерживаются Электра и хор31. Но тот же хор впервые со всей определенностью называет раздельно обоих виновных — мужа и

29A. L е s к у. Der Kommos der Choephoren, S. 80.

30Хо. 273, 304, 384.

31267, 367, 377; ср. еще до опознания Ореста: 117, 142, 144.

133

обреченную на гибель жену (386—388), а вскоре после

этого страшное для Ореста слово «мать» дважды звучит в речи Электры (422, 430), причем первый из названных стихов замыкает лирическую часть коммоса. Этим сказано главное, что еще предстоит Оресту: мало решиться на убийство убийц, надо понять, что его жертвой падет родная мать. Последние слова Электры представляют, таким образом, переход к шести новым ямбическим строфам, из которых пять звучат как пункты обвинительного заключения против Клитемест-

ры, а шестая содержит приговор, изрекаемый устами Ореста32.

...Даже рабыни, пленные служанки в доме царя, вопили и раздирали щеки в своей половине, оплакивая горестную участь господина, а на все готовая мать (здесь рассказ Электры примыкает к последней лирической строфе) осмелилась похоронить мужа неоплаканным, без участия граждан, без погребальных воплей (423—433). Мало того, тело царя расчленили,— это сделала она, чтобы уготовить невыносимую долю для его сына. Такова участь отца; но и с сестрой Электрой обращались хуже, чем со злой собакой, и она прятала от людей потоки слез (439—450). С каждой строфой все настойчивее звучат призывы к Оресту узнать, запомнить, вместить в самую глубину рассудка совершенные матерью злодеяния33. И вот решение принято: «За бесчестье отца отплатит она (впрочем, в оригинале субъект предложения так и не назван!) с помощью богов, с помощью моих рук. А затем, убив (объекта опять нет!), пусть я погибну» (435—439)34. «С помощью

32Я придерживаюсь здесь порядка строф, предложенного Шютцем, то есть с перестановкой ст. 434—438 после ст. 455, которой Лески дал, на мой взгляд, исчерпывающее обоснование (ук. соч., с. 101—108). Пэйдж, сохраняя рукописную последовательность, не может, однако, не признать возникающего при ней «удивительного порядка строф».

33439, 450, 452.

34Пэйдж принимает здесь чтение, при котором получается,

что Орест обращается во втором лице к матери, которую Электра назвала в предыдущей строфе: «Ты свершила бесчестье,— ты отплатишь за бесчестье отца... убив тебя, пусть потом погибну». При принимаемой нами перестановке (прим. 32) такое чтение лишается смысла, но и при сохранении традиционного порядка строф мне кажется в данной ситуации более предпочтительным анаколуф, засвидетельствованный в рукописях, чем грамматически гладкая конструкция.

134

богбв, с помощью моих рук» дает великолепную формулу совмещения субъективного с объективным, индивидуального с божественным. Психический процесс завершился принятием решения, совпадающего с волей божества. Показательно, что это именно интеллектуальный акт,— усилия хора и Электры направлены к тому, чтобы воздействовать на рассудок Ореста, высвободить его из-под власти страха перед кровопролитием. Это обстоятельство, кстати говоря, подчеркивает правильность решения Ореста; как известно, деятельность здравого разума совпадает с объективной закономерностью,— поэтому и Пеласг все время находится в сфере интеллектуальных процессов, и нормальное функционирование рассудка обеспечивает правильность его выбора. Подобно Пеласгу, Орест преодолевает душевное смятение «в глубинах разума»; в противоположность Лаию, Эдипу или Агамемнону, мы не находим применительно к Оресту понятий «неразумие», «безумие», «ослепление» и т. п.— его решение принято с ясным интеллектом.

Несомненно, не последнюю роль при этом играет позиция божества как объективного начала: в «Семерых» воля Аполлона ведет род Лаия к гибели, и неукротимая одержимость Этеокла служит средством реализации этого губительного замысла бога; в «Орестее» вмешательство Аполлона в конечном счете приводит к прекращению действия родового проклятья, к победе государственной мудрости над иррациональными хтоническими силами, и средством реализации спасительного замысла богов становится интеллект Ореста, а не стихийный взрыв его эмоций.

Итак, решение принято, хотя Орест все еще боится назвать своим именем убийцу отца,— это произойдет гораздо позже. Здесь важно отметить новое обращение за помощью к покойнику,— оно как бы замыкает круг, внутри которого оказалась вся первая половина трагедии; как уже упоминалось, Орест появляется на орхестре с традиционной молитвой о помощи, обращенной к Гермесу и Зевсу: «Будь мне... союзником» (2,19); теперь эта просьба — не менее традиционная — адресована умершему: «Помоги, отец» (456, 460). Сопоставление двух близких формул заставляет вспомнить, какой огромный путь в своем внутреннем развитии прошел Орест: от традиционного призыва к богам к выработке

135

Собственного, индивидуально обоснованного решения 35.

Только теперь зритель знакомится с планом действий Ореста, в котором, однако, речь идет по-прежнему об убивших и подлежащих смерти во множественном числе, а детали заговора касаются одного лишь Эгисфа. Может быть, умолчание о Клитеместре объясняется тем, что для мужчины с мечом в руках не представляет физического затруднения расправа с безоружной женщиной? Но Клитеместра не из тех женщин, которые покорно дадут убить себя, и ей не хватит всего нескольких мгновений, чтобы оказать сыну «вооруженное сопротивление» (889—891). Нет, Орест сознательно избегает обсуждения подробностей предполагаемого убийства матери.

И вот, наконец они столкнулись лицом к лицу, и Клитеместре удалось сдержать первый порыв Ореста. Только здесь мы впервые слышим слово «мать», произнесенное Орестом: «Пилад, что мне делать? Осмелюсь ли я убить мать?» (899). Ответ Пилада, напоминающего о пророческом приказе Аполлона, не имеет своей целью освобождение Ореста от ответственности; наоборот, он призван вернуть его к результату, уже достигнутому его сознанием, напомнить о том, что собственное решение Ореста совпадает с волей бога. Пото- му-то трех строк на этот раз достаточно — они восстанавливают то состояние Ореста, к которому он однажды уже пришел в ходе длительного психического процесса. К тому же последующая стихомифия еще раз с большой силой подчеркивает чисто личную мотивировку поведения Ореста: только раз, в ответ на оправдания Клитеместры, вспоминает Орест Мойру — это она приготовила ей смерть; отчасти как внешний стимул можно рассматривать воспоминания Ореста об «отцовских псицах» Эриниях (925), которыми грозил ему Аполлон. В остальных же случаях Орест обвиняет мать в убий-

35Полезно сравнить Хо. 489 («О Земля, вышли мне отца...»)

сПе. 640—643 («Итак, Земля и другие подземные владыки, позвольте выйти из ваших владений гордому божеству, рожденному в Сузах богу...») — в «Персах» тень Дария действительно появляется на земле и объясняет старейшинам причины катастрофы, в «Хоэфорах» обращение Ореста имеет только моральное значение, в остальном юноше предоставляется действовать самому.

136

стве отца, в измене ему (895, 904—909), в пренебрежении интересами собственного сына, которого она ввергла в бедствия и нищету (913—917),— всё целиком субъективные мотивы, идущие от оскорбленного сердца юноши, а не от приказа Феба. Наконец личная обида и божественное пророчество сливаются воедино: «Судьба отца назначает тебе смерть» (927), «Ты убила, кого не следовало,— претерпи же, что не следует» (930) — и потому, что такова воля богов, и потому, что Клитеместра виновата лично перед Орестом. Напрасно Клитеместра неустанно напоминает ему, что он — ее сын36, что перед ним — его мать;37 Орест этого не хочет замечать, его мысли заняты только местью за отца38.

Воспоминаниями об умерщвленном отце39 полны речи Ореста и после совершения мести, когда ему в руки попадает старое, с выцветшими от крови пятнами покрывало, которым Клитеместра опутала Агамемнона (1011—1013). И хотя Оресту все яснее становится, что он убил собственную мать40, он по-прежнему считает, что имел на это право, так как убившая отца ненавистна богам (1027 сл.). К тому же призыв к мести исходил в огромной степени от Аполлона (1029—1032), ибо для восстановления правопорядка, нарушенного убийством царя и мужа, нет другого средства, кроме убийства убийц. Поступок Ореста необходим объективно, но вместе с тем он достаточно мотивирован субъективно. Как в заключении стихомифии с Клитеместрой и как в

последних репликах Этеокла	в его коммосе с хором,
два мотива — объективный	и субъективный — идут,

сплетаясь друг с другом: с одной стороны, личное право и долг мести, лежащий на Оресте, с другой — побуждение, исходящее от бога и направленное на торжество справедливости.

Только теперь, пройдя в своем сознании трудный путь к решимости действовать и свершив месть при полной ясности интеллекта, Орест оказывается объектом нападения со стороны иррациональных, хтонических сил, какими являются приближающиеся к нему Эринии. Разумеется, не может быть и речи об отождест-

36896, 910, 912, 915, 920, 922.

37922, 924, 928.

38905, 909, 915, 925, 927.

39978, 981, 984, 1015.

40986, 989, 1027, 1054.

137

влении этих «гневных псиц матери» (1054) с мучениями совести или какими-нибудь другими психическими процессами, происходящими в Оресте,— конкретность в изображении Эриний (1048—1050, 1057 сл.) и их активная роль в «Евменидах» совершенно исключают такое толкование. Но несомненно, что чудовищная внешность Эриний приводит в финале «Хоэфор» к ослаблению интеллектуальных способностей Ореста (1055 сл.). Этот совершенно исключительный у Эсхила случай воздействия божества на рассудок смертного не вносит чеголибо принципиально нового в оценку поведения Ореста: в «Евменидах» мы найдем его снова вполне владеющим своим сознанием. Если в «Хоэфорах» о повелении Аполлона мы узнавали только из слов Ореста и Пилада, то в заключительной части трилогии бог сам выступает с объяснением причин, по которым он дал сыну Агамемнона соответствующее пророчество: рациональность поведения Ореста получает подкрепление в словах бо- га-прорицателя, вещающего людям волю Зевса, и находит оправдание в суде ареопага: субъективное и объективное окончательно сливаются воедино.

Насколько важно для Эсхила выявить в индивидуальной деятельности человека действие универсальных законов существования мироздания, видно как раз из того, какое место занимает Орест в последней части трилогии. Даже чисто внешнее сопоставление «Евменид» с «Хоэфорами» в плане изображения Ореста указывает на значительное различие между ними.

«Хоэфоры» начинаются со слов Ореста и, не считая заключительных анапестов хора, завершаются его уходом. Он отсутствует на орхестре на протяжении менее чем двухсот стихов (719—891)41, но за это время его имя называют и хор, и кормилица, и Эгисф42, не говоря уже о том, что все мысли хора поглощены предстоящим актом мести. Из 1076 стихов, составляющих объем «Хоэфор», 334 — почти одна треть — принадлежит

41 В сцене Электры с хором (22—211) Орест участия не принимает, так как прячется в стороне, но зрители его, конечно, видят. Труднее решить вопрос, где находятся Орест и Пилад во время 1-го стасима (585—652): Орест объяснил хору, что они подойдут к дворцу, выдавая себя за путников из Фокиды, но так как им нечего скрывать от хора, то они могли беспрепятственно ожидать окончания его песни где-нибудь на краю орхестры.

42 721, 731, 749, 762, 776, 841, 867.

138

Оресту43. Если бы надо было объяснять, почему вся трилогия называется «Орестеей», то содержание «Хоэфор» и роль, отведенная в них Оресту, послужили бы для этого достаточным основанием.

Совсем другая картина в «Евменидах». В количественном отношении партия Ореста сокращается более, чем втрое (сто три стиха) и составляет менее одной десятой всего объема пьесы. В прологе, где в первый раз решается его судьба, Орест произносит всего три стиха. Не намного красноречивее он и перед судом ареопага: десять однострочных ответов на вопросы Эриний касаются только фактической стороны дела и обвиняемый лишь подтверждает, что он убил мать и не отрекается от содеянного. Что же касается морального обоснования его поступка, которому был посвящен в «Хоэфорах» знаменитый коммос, то здесь Орест складывает оружие и обращается за помощью к Фебу: «Теперь ты будь свидетелем, объясни мне, Аполлон, по справедливости ли я ее убил. Что я так сделал, не отрицаю. Но вот справедливым или нет это представляется тебе, рассуди в споре о кровопролитии, чтобы я сказал об этом им (то есть Эриниям)» (Ев. 609—613). Человек, ищущий ответа на такой «последний» вопрос у других, конечно, не может быть назван трагическим героем.

Даже те монологи, в которых Орест должен заручиться поддержкой Афины, почти не свидетельствуют о каком-либо его волнении. Сначала он довольно сухо излагает историю своего неоднократного очищения от пролитой крови, дающего ему право припасть к кумиру богини (235—243, 276—285), и оживляется только под конец, призывая Афину услышать его, где бы она ни была, и прийти к нему на помощь. Явившейся к нему богине Орест снова объясняет, что он не нуждается в очищении (443—452), и затем почти в протокольном стиле сообщает свою историю (453—469). Значительно более прочувствованный монолог произносит Орест только после его оправдания: здесь он горячо благодарит Афину, которая возвращает ему родительский дом и наследство, и клятвенно обещает, что ни один житель Аргоса во веки веков не поднимет оружие против

43 Не считая лакун в прологе, первая часть которого не сохранилась в рукописи и восстанавливается из цитат, приводимых Аристофаном в «Лягушках» и схолиями к Пиндару и Еврипиду.

139

земли Паллады; в противном случае он, Орест, из-поп земли будет всячески мешать отступникам от его вета. Он, напротив, надеется, что его город всегда буде^ чтить Афины и выступать им верным союзником (754—774). Пожелав богине и афинянам победы в ожи-

дающей их войне, Орест удаляется, и в последней четверти пьесы о нем никто больше не вспоминает.

Из этого краткого обзора роли Ореста в «Евменидах» следуют два вывода.

Во-первых, судьба смертного интересует Эсхила в последней части трилогии, главным образом, как первоначальный толчок для постановки вопроса о божественных силах, пришедших в столкновение вследствие возникновения частного случая человеческого права. Судьбу Ореста в «Евменидах» решает ареопаг, и он выполняет свою роль, оправдав его при поддержке Афины. Но судьбу афинского государства — а в нем для Эсхила отражается весь космос — решают уже сами боги различных поколений, которые от взаимной вражды приходят к примирению и гармоническому сотрудничеству.

Во-вторых, в своем последнем монологе Орест впервые мыслит категориями государственными, а не личными, как это было до сих пор. Составляющий содержание его клятвы вечный союз Аргоса с Афинами представляет, конечно, отражение внешнеполитических дискуссий в современных Эсхилу Афинах, когда после изгнания Кимона афинская демократия совершила серьезный поворот в отношениях с крупнейшими государствами Пелопоннеса: расторгла союз со Спартой и встала на сторону ее соперника Аргоса. Эсхил, как видно из речи Ореста, целиком одобрял эту новую ориентацию. Для характеристики же его героя важно, что в легендарном юном царе Аргоса пробуждаются черты идеального правителя, каким был в «Молящих» Пеласг: источник благополучия своей страны Орест видит в благосклонности богов, в тесной дружбе с «чужеземцами» и завещает своим потомкам хранить этот спасительный союз на вечные времена. Иными словами, проведя своего Ореста через труднейшее нравственное испытание, Эсхил стремится совместить в нем черты трагического героя с признаками героя нормативного. Несомненно, однако, что Орест находится только в начале пути к такому образу, ибо его воистину трагическая активность в «Хоэфорах» сменяется в «Евмени-

140

дах» пассивным ожиданием решения суда.		«Норматив-
ен» Ореста еще не выходит за пределы		его заклю-
ч и т е л ь н о й декларации. Но	для поисков нормативного
и д е а л а показательна также	характеристика обоих бо-
гов младшего поколения.

Так, Аполлон считает своим долгом до конца защищать Ореста — не только потому, что сам послал его мстить за смерть отца, но и потому, что боги, как и люди, не имеют права отказать в помощи тому, кто обратился к ним с просьбой о покровительстве: для всех страшен гнев отвергнутого молящего (232—234). И Аполлон держит свое слово, являясь на суд ареопага не только как свидетель, очистивший Ореста от пролитой крови, но и как прямой виновник совершенного матереубийства (576—580).

Если Аполлон руководствуется чувством долга перед одним Орестом, то Афина, подобно Пеласгу, озабочена судьбой всего государства. Поэтому она, как и царь Аргоса, не берет на себя единолично решение, а созывает «лучших граждан», поручая им рассмотрение трудного дела. Как и Пеласг, Афина понимает, что нечестиво отвергнуть Ореста, молящего о защите, но столь же опасно для страны оскорбить Эриний (473—479). Опуская камешек для голосования в защиту Ореста, она считает нужным обосновать свое мнение достаточно убедительными доводами (734—743). Наконец, мы уже отмечали терпение и выдержку, с которыми Афина ищет примирения с Эриниями,— опять же ради процветания своего города. Следовательно, в образах Афины и Аполлона очевидны черты нормативного героя, но в них нет той внутренней напряженности, не говоря уже о противоречивости, которая делала бы их носителями трагического начала.

Совмещения нормативности с трагизмом, столь характерного для мировоззрения его ближайшего преемника Софокла, Эсхил в наибольшей степени достигает в трагедии о прикованном Прометее.

Г Л А В А	V
«ПРИКОВАННЫЙ	ПРОМЕТЕЙ»

Среди сохранившихся трагедий Эсхила «Прикованный Прометей» занимает несколько особое место: целый ряд стилистических особенностей, очень скромная

141

роль хора, наконец, изображение Зевса как жестоког тирана1 не находят себе аналогий в других известных нам эсхиловских творениях. Об этом много писалось ц до сих пор пишется, причем для работ последнего вре~ мени показательно стремление максимально выявить те черты сходства, которые существуют между «Прометеем» и остальными произведениями Эсхила (особенно— «Орестеей»), и объяснить происхождение столь же несомненных отличий. И для нас, в свете поставленных перед собой задач, важно показать, что в образе Прометея— при всей его необычности — и в драматической ситуации трагедии — при всей ее уникальности — не только находят завершение основные линии развития драматургии Эсхила, но и во многом предвосхищаются художественные нормы послеэсхиловской трагедии.

Идейное содержание образа Прометея свидетельствует прежде всего об окончательном преодолении в мировоззрении Эсхила идеологии архаики. Это сразу же становится очевидным при сравнении эсхиловской трагедии с эпизодами из поэм Гесиода, где миф о Прометее получил первую известную нам литературную обработку.

У Гесиода Прометей выступает в роли фольклорного «обманщика» («трикстера»), которому на какое-то время удается провести Зевса2. Так, из двух куч, сложенных Прометеем из костей и мяса заколотого быка, Зевс выбирает в качестве доли для богов кости, обманчиво прикрытые блестящим жиром, в то время как людям остается мясо, нарочно обернутое шкурой. Когда же Зевс, в гневе на Прометея, прячет от людей огонь, тот снова прибегает к хитрости и, выкрав у верховного бога огонь, относит его в полом тростнике людям (Теог. 535—570). Эсхил, напротив, вовсе не упоминает о дележе жертвенной туши, а похищение огня служит в трагедии средством для того, чтобы люди овладели множеством ремесел и благ (109—111), в конечном счете уже не имеющих к огню никакого отношения.

1Ст. 10, 222, 224, 305, 310, 357, 736, 756, 761, 909, 942, 957, 996. Ср. также 35, 150, 185—187, 324, 403 сл.

2Ср. его эпитеты «богатый на выдумки» (Теог. 521), «хитро-

умный» (546, Тр. 48), «коварно мыслящий» (Теог. 550); его орудие — «коварное искусство» (547, 560), он «обманывает» (565; Тр. 48), «одурачивает» (Тр. 55) Зевса.

142