Ярхо В. Драматургия Эсхила и некоторые проблемы древнегреческой трагедии. М., 1978

мавшему трагическое противоречие путем преодоления крайностей. В сохранившихся же «Молящих» справедливость позиции Данаид не вызывает сомнения почти до самого конца, и соответственно в их поведении нет никаких признаков противоречивости.

Нравственную задачу приходится решать в этой трагедии аргосскому царю Пеласгу, сообразуясь, однако, с тем авторитетом, к которому все время обращаются Данаиды,— с Зевсом и освященными его именем этическими нормами. Трагическая проблематика как бы поделена в «Молящих» между двумя сторонами: одна выдвигает некий моральный принцип, другая должна конструировать в соответствии с ним свое поведение. Поэтому и нам при анализе «Молящих» целесообразно сосредоточить внимание на двух важнейших аспектах: роли Зевса и проблеме выбора, стоящей перед Пеласгом.

Первое слово, произносимое в трагедии,— имя Зевса, которое вместе с производными от него встречается в «Молящих» пятьдесят пять раз14,— больше, чем во всей трилогии «Орестея», превосходящей «Молящих» по объему в три с половиной раза. Притом всего шесть раз имя Зевса называет Пеласг; все остальные случаи встречаются в партиях Данаид, либо (семь раз) в словах очень близких к ним действующих лиц: Даная и служанок. Этому обстоятельству есть очень простое объяснение: Данаиды считают Зевса своим прямым предком, который уже по одной этой причине обязан о них заботиться. Поэтому ни в одной другой трагедии Эсхила нет столь яркой антропоморфной халрктеригтики Зевса, как в «Молящих». Род Данаид происхоттчт «от прикосновения15 и дыхания» Зевса (17 сл., ср. 535 слЛ он — их прародитель, отец, родоначальник (206, 592— 594). Отсюда — обращенные к нему многочисленные призывы, предполагающие со стороны владыки олимпийцев вполне конкретную деятельность: пусть он взглянет благосклонно на толпу молящих о защите, примет их под свое покровительство (1 сл.. 27 сл.); пусть взглянет на них милостивым оком, сжалится над

14	Не считая ст. 158 и 231, где речь идет о	«другом Зевсе»,
Т о есть владыке подземного царства Гадесе.		с глаголом eph-
. 15	Имя Эпафа ('Epaphos) Эсхил ассоциирует

aPtomai («прикасаться»): Ио разрешилась от бремени, когда Зевс Прикоснулся к ней рукой.

73

ними, чтобы они не погибли (206 сл., 211); если он захочет, все свершится благополучно (208). Взгляни, отец, глядя на насилие не милостивым взором, почти молящих (811—816); пусть великий Зевс отвратит брак с родом Египта (1052 сл., 1062 сл.), наделит женщин силой (1068 сл.).

Горячей надеждой Данаид на помощь их божественного прародителя проникнуто также их обращение к Зевсу в начале 1-го стасима. «Владыка владык, блаженнейший из блаженных, могущественнейший повелитель из могущественных, счастливый Зевс, услышь нас и, возненавидев наглость мужей, отврати ее от своего рода, ввергни их среди пурпурного моря в черновесельную погибель. Взглянув на наш древний род, подтверди благосклонно славу дорогой тебе женщины, нашей родоначальницы. Вспомни, вспомни, как ты прикоснулся к Ио» (524—535).

Судя по этим словам, Данаиды, молящие Зевса «ввергнуть в погибель» их преследователей, надеются, что Зевс поднимет на море бурю, как это делает, например, в «Одиссее» Посейдон из ненависти к ее герою (V, 291—296). Однако в «Молящих» отнюдь не предполагается подобное вмешательство Зевса. Наоборот, основной особенностью его замыслов, в представлении хора, является физическая непричастность к их реализации. Заключение 1-го стасима, не чуждое антропоморфной характеристике Зевса («Он не почитает никого, сидящего выше его», 597), в то же время констатирует нераздельность его слова и дела, созревающих одновременно в его разуме (589 сл.). Еще отчетливее выступает эта мысль в строфах парода.

Воля Зевса обозначается здесь словом himeros (87), которое в других случаях служит у Эсхила обычно для выражения всепоглощающего стремления, неодолимого влечения16, но этим человекоподобность Зевса исчерпывается. Далее следует вереница образов, раскрывающих, с каким могуществом и внезапностью проявляется «желание» Зевса, которое «нелегко уловить».

16 Мол. 1005; Сем. 692; Аг. 544, 1204; Хо. 299; Пр. 649, 865; ср. также глагол himeirein («жаждать»): Пе. 233; Аг. 940. Сокращенные названия трагедий Эсхила употребляются и в дальнейшем: Мол(ящие), Пе(рсы), Сем(еро против Фив), Аг(амемнон), Хо (эфоры), Ев(мениды), Пр(ометей).

74

«Ибо, укрытые глубоко во мраке, простираются пути его мысли, непостижимые взглядом. Без промаха падает, поражая в грудь, доведенное до свершения деяние, если оно решено в голове Зевса. Оно повсюду озаряется молнией и во мраке является смертным в сопровождении черной судьбы. Зевс сбрасывает с вершины высокобашенных надежд обреченных на гибель смертных, не применяя никакой силы. Без труда свершается все, исходящее от божества: великая мысль, возникшая наверху17, каким-то образом осуществляется, придя оттуда, от святых престолов» (88—103).

Из этих строф с очевидностью следует отрешенность Зевса от физического, конкретного действия, в котором божество превосходит смертного только силой, как это имеет место в эпосе. Там Зевс в буквальном смысле слова сбрасывает непослушных или неугодных ему богов с Олимпа или забрасывает их в Тартар18. У Эсхила в форму конкретных образов облекается отвлеченная мысль о непостижимости миродержавной воли Зевса и неожиданности ее проявления. Антропоморфный владыка Олимпа приобретает черты обобщенной, этической идеи «божественного».

Переосмыслению и углублению в нравственном плане подвергается в «Молящих» также эпическое представление о гневе богов.

Выражение «гнев Зевса» встречается в первый раз в стихомифии Пеласга с хором, когда царь понимает, что защита Данаид приведет его к войне с Египтиадами. «Но тяжел и гнев Зевса, покровителя молящих»,— возражают Данаиды (347). Следует очередной натиск с их стороны, и очередная апелляция к Зевсу: «Смотри на того,— говорят они Пеласгу,— кто смотрит с вышины, на защитника многострадальных смертных, которые, прибегнув к своим близким, не находят законной справедливости. Ведь неумолимый гнев Зевса, покровителя молящих, сопутствует жалобам пострадавшего>

(381—386). На новые колебания Пеласга	хор	отвечает
новым предостережением: «Остерегись	гнева»	(427) —

разумеется, все того же Зевса. Наконец, принимая решение, царь повторяет основной довод Данаид: «Необходимо почитать гнев Зевса, покровителя молящих.

17	Принимаю здесь чтение Виламовице: ё meg'ano.
18	Ил. I, 590; XIV, 258; Теог. 514—516; 729 сл., 868.

75

Ведь страх перед ним — высший страх у смертных» (478 сл.)19.

Во всех этих случаях гнев Зевса обозначается понятием kotos, которое в гомеровском эпосе характеризует субъективную (и в конце концов преходящую) враждебность богов по отношению к смертным20, а у Эсхила — непременную и постоянную охрану Зевсом прав чужеземцев и молящих о защите. Правда, наблюдение за этой древнейшей заповедью родового строя входит в обязанности Зевса уже в «Одиссее»21,— «Молящие» отличаются от эпоса тем, что защита беглянок выставляется как непреложная нравственная норма, находящаяся под покровительством не только Зевса: в доводах Данаид участвует еще одно понятие, неведомое героическому эпосу,— справедливость, dike22.

Когда Пеласг в первый раз с испугом отвергает просьбу Данаид, они возражают ему: «Но ведь Справедливость становится на сторону тех, кто выступает ее союзниками» (343); только после этого аргумента девушки напоминают царю о гневе Зевса. В другой раз их доводы меняются местами; снова угрожая Пеласгу гневом Зевса, Данаиды затем апеллируют к Дике: «Взяв союзницей Справедливость, решай, помня о благоговейном почитании богов» (395 сл.): почитание богов есть одно из требований Справедливости. При третьем натиске Данаид предупреждение — «остерегись гнева» Зевса — сопровождается развернутой аргументацией: «Не потерпи такого зрелища, когда молящую о защите повлекут вопреки справедливости от алтарей, ухватив, как лошадь, за повязанные вокруг головы ленты и мои пестротканые одежды! Так знай же: что бы ты HJ/сде-

лал, детям и дому придется расплачиваться равной мерой с Аресом23. Обдумай это: справедливость господствует по воле Зевса» (428—437).

19«Гнев Зевса» служит главным аргументом также в речи Пеласга перед народным собранием (615—620).

20Ил. VIII, 449; Од. XI, 102; XIII, 342.

21V, 447—450; XII, 164 сл. = 180 сл.; VIII, 544—547; IX, 270 сл.;

XIII, 213; XIV, 56—58, 283 сл., 389, 402—406; XVII, 475; XIX, 191, 316; XXI, 27 сл.

22Понятие dike у Эсхила часто персонифицируется, превращаясь в богиню справедливости Дику. В этих случаях мы и порусски пишем — «Справедливость».

23Арес здесь не бог войны, а бог чумы или мора, насылаемых небесами на оскверненный город.

76

В эпосе защита молящих являлась делом одного Зевса, то есть принадлежала к сфере религиозного мышления; Справедливость к этому отношения не имела, оставаясь, например, у Гесиода, в области права и судопроизводства. У Солона Справедливость вместе с Зевсом вторгалась в более широкий комплекс общественных отношений, не затрагивая при этом почитания чужеземцев и молящих как религиозной нормы. У Эсхила две сферы этики — религиозная и гражданская — приходят во взаимодействие. То, что первоначально составляло исключительную привилегию божества, ставится теперь под наблюдение Справедливости, которая из чисто правовой (пусть даже обожествленной) категории превращается в этическое начало, придающее новое значение самому божественному управлению. В этом смысле очень показательна еще одна строфа из диалога Данаид с Пеласгом.

«На это смотрит единокровный обеим сторонам Зевс, отвешивающий каждому свое, наделяющий поровну: дурных — злом, благочестивых — благом. Если чаши весов стоят на одном уровне, почему ты боишься совершить то, чего требует справедливость?» (402—406),— спрашивает хор у царя, имея в виду его колебания между благом государства и защитой беглянок.

Весы Зевса в «Илиаде» служат для того, чтобы узнать уже готовое решение судьбы. В «Молящих» весы должен вывести из равновесия не заранее определенный жребий смертного, а его собственное решение; здесь-то и важно сообразоваться с требованиями высшей справедливости, ибо в этом случае Зевс присоединится к выбору, сделанному человеком.

На тесную связь замыслов Зевса с нормами справедливости указывает также 2-й стасим — хор Данаид, выливающийся в благодарственный гимн приютившему их Аргосу и в пожелание всяческого благополучия его гражданам. Этот гимн, начинающийся именем Зевса — покровителя чужеземцев (627), содержит как будто бы вполне традиционную молитву к богам обеспечить процветание Аргоса: пусть его не разоряет огонь войны и не опустошает чума, пусть плодородит земля и женщины легко разрешаются от бремени, пусть не увядает Цвет юности и всегда подрастают достойные правители страны,— всего этого аргивяне заслужили тем, что приняли под свою защиту беглянок и тем почтили Зевса,

77

охраняющего права чужестранцев (641, 651 сл., 671 сл.). Вспоминается картина гесиодовского идеального государства, также пользующегося покровительством Зевса,— и «набор» благ примерно тот же, и отношение Зевса определяется «благочестием» граждан. Однако последняя пара строф показывает, что и в этом стасиме, как во всей трагедии, мышление Эсхила поднимается с

традиционно-религиозной ступени	на новый	уровень.
Здесь Данаиды формулируют три	заповеди,	верность
которым обеспечит благополучие	Аргоса. Первая: не

браться за оружие против чужеземцев, не удовлетворив их законных прав. Вторая: отчих богов чтить «лавровенчанными жертвоприношениями и почестями». Третья: благоговейно почитать родителей. Таковы заповеди, резюмирует хор, «начертанные в законах высокочтимой Справедливости» (708 сл.). Молитва-заве- щание, начавшаяся именем Зевса, завершается именем Дики; к ней прилагается эпитет «высокочтимая»,

содержащий то же понятие			«почитания» (time),		кото-
рого удостаиваются		боги.	Нормы	справедливости
освящаются	религиозным		авторитетом	Зевса,	спра-
ведливость	придает	нравственное		значение	его
власти.

К тому же, наряду с необходимостью защищать молящих, Данаиды обосновывают свое право на покровительство со стороны Зевса и Дики еще одним немаловажным доводом: они являются объектом разнузданной hybris преследующих их женихов. Уже во вступительных анапестах Египтиады характеризуются как толпа надменных насильников (30), претендующих на нечестивый брак с Данаидами (9) вопреки воле девушек и желанию их отца (226—228). Этим они оскверняют свой род (225). На протяжении всей трагедии hybris остается постоянной оценкой поведения Египтиадов24, к которой прибавляется также обвинение в безбожии, нечестивости, бесстыдном неистовстве. Подобно псам и воронам, они не чтут алтарей богов25. Поведение их вестника вполне подтверждает эту аттестацию: вопреки стариннейшему праву он грубо посягает на неприкосновенность Данаид, ищущих защиты у алтарей; он открыто презирает божества чужой страны, нанося этим оскорбление и самим

2481, 104, 426, 487, 528, 817, 845, 880 сл.

25421 сл., 741, 751 сл., 757 сл., 762.

78

богам, и их земле26. Антитеза между благочестивыми, почитающими богов греками и наглыми варварами, владеющая сознанием Эсхила в «Персах», дает знать о себе и в «Молящих»,— вот почему Справедливость непременно должна встать ка сторону Данаид, и с этим аргументом тоже приходится считаться царю Пеласгу. Здесь мы подходим к самому важному для настоящей главы вопросу — какими средствами создается в «Молящих» образ индивидуального героя, стоящего перед проблемой нравственного выбора.

Пеласг в «Молящих» — наиболее нормативный герой из всех основных персонажей дошедшего до нас эсхиловского театра. Он — идеальный царь, выше всего ставящий благо своего государства, и к тому же — «демократический» правитель, опирающийся на народное мнение. Когда Данаиды, в соответствии с политическими представлениями своей «варварской» родины, называют Пеласга единодержавным повелителем, в котором они видят и государство, и народное собрание, и никому не подотчетную власть, и поэтому требуют немедленного удовлетворения их просьбы, они получают недвусмысленный ответ царя: «Я ведь и раньше сказал, что без воли народа этого не сделаю, хоть я и властвую; пусть никогда не скажет народ, если случится что-ни- будь плохое: «Почтив пришелиц, ты погубил государство» (398—401).

Разумеется, «конституционная монархия», изображаемая Эсхилом,— исторический анахронизм, хотя и очень распространенный в афинской трагедии V века До н. э. Ясно, что в легендарный древний Аргос Эсхил переносит свои представления об идеальном правителе, осознающем свою ответственность перед соотечественниками. Но столь же ясно, что стремление Пеласга заручиться поддержкой всего народа не следует рассматривать как попытку уклониться от личной ответственности: когда в народном собрании обсуждается вопрос о приеме Данаид в число аргосских граждан, Пеласг не Дожидается пассивно, что скажут другие, а, напротив, активно выступает в пользу Данаид, потому что он уже пришел к определенному решению. Но как раз выбор этого решения и составляет для Пеласга труднейшую и серьезнейшую проблему.

26 893 сл., 912, 921, 923, 927.

79

После того как Данаиды доказали свое родство с аргивянами происхождением от Ио (274—324), они формулируют содержание своей просьбы: не выдавать их сыновьям Египта. Причину бегства они, как известно, не объясняют, а настаивают только на своем праве молящих о предоставлении убежища. Под влиянием этого довода уже в финальных репликах стихомифии намечается смысл дилеммы, стоящей перед Пеласгом: тяжело начать войну с неопределенным исходом, но тяжел и гнев Зевса, покровителя молящих (342—347). При этом вся альтернатива поделена при ее возникновении между двумя спорящими сторонами: первая часть альтернативы формулируется царем, вторая — корифеем хора. Вскоре, однако, эта изолированность двух сторон дилеммы преодолевается Пеласгом, который сознает необходимость сопоставить их одну с другой. Происходит это в коммбсе, совместной партии хора и актера, причем хору принадлежат настойчивые лирические строфы, актеру — ответ на них в небольших ямбических монологах. И вот, уже после первого натиска Данаид, Пеласг вынужден констатировать, что симпатии богов — на стороне чужеземок, но для государства это может обернуться неожиданной и непредвиденной войной (354—358). В дальнейшем царь неоднократно возвращается к двум противостоящим мотивам, не обогащая их сколь-нибудь существенно новой аргументацией, а только повторяя с различными вариантами одни и те же мысли.

С одной стороны, «неблагоразумно» не почтить молящих,— это было бы осквернением алтарей (376, 378); выдать их, сидящих у алтарей, значит, накликать на себя губительного бога-мстителя (413—416); если не выполнить долга по отношению к молящим, городу грозит безмерное осквернение (472 сл.).

С другой стороны, Пеласг озабочен судьбой государства: нет средства помочь беглянкам без вреда для граждан (377); почтишь пришелиц, погубишь государство (401); как сделать, чтобы все обернулось без вреда для государства? (410);27 неизбежна суровая война (439), но надо попытаться предотвратить ее жертвами, дабы не пролилась кровь сородичей (449—451); если вступить

27 Слово p61is («государство») пять раз завершает стих: 357, 358, 366, 401, 410.

80

в борьбу против сыновей Египта, то не горькая ли это утрата обагрить землю кровью мужей ради женщин? (474—477).

Таким образом, в процессе размышления Пеласг не расширяет и не углубляет первоначальной оппозиции; «интенсивность» его умственного напряжения передается не раскрытием новых сторон явления, а накоплением тождественных аргументов,— характерный пример архаического образа мышления с передачей качества через количество. До поры до времени это количественное возрастание не приводит и к существенному прогрессу в выборе решения. «Я в смятенье, и страх обуревает рассудок. Действовать мне или нет? Принять, что посылает судьба?» (379 сл.) — так Пеласг подводит итог первому этапу спора с Данаидами. Еще три строфы их наступления, с энергичными призывами Зевса и Дики, и Пеласг приходит к выводу, что «необходимо глубокое размышление о спасении» (407). В небольшом монологе он рассматривает возможный исход событий — и возвращается к риторическому вопросу: «Так разве вам не кажется, что необходимо размышление о спасении?» (417). Пеласг по-прежнему нуждается в приведении своих мыслей в ясность.

Если бы аргосский царь мог, подобно гомеровским героям, воскликнуть: «Однако что у меня задумался над этим мой дух? Ведь я знаю...» На протяжении неполных семи десятков стихов эсхиловский Пеласг четырежды28 оказывается перед одной и той же альтернативой и достигает в конечном счете только понимания того, что он все еще нуждается в размышлении: перед ним нет раз навсегда данной однозначной этической нормы, а противостоят два одинаково справедливых тезиса.

Заметим, что хор Данаид, несмотря на всю их настойчивость, отнюдь не отказывает царю в праве на раздумья: на его отчаянный вопрос («Так разве нет необходимости в размышлении?..») они не только отвечают категорическим: «Поразмысли...»—но и новую вереницу доводов завершают наставлением: «Об этом подумай!» (437). Примыкающий к их последней строфе новый монолог Пеласга свидетельствует как будто бы о принятом решении («И я обдумал», 438), но это впечат-

28 342—347; 354—358; 376—380; 407.

81

ление оказывается ошибочным: царь опасается печального исхода войны и все еще надеется, что события примут другой оборот. Только после того, как Данаиды грозят повеситься на статуях богов, Пеласг окончательно понимает, какое осквернение может навлечь на город дальнейшее промедление. Он видит, как на него обрушивается грозный поток, бездонное, непроходимое море непреодолимых бедствий (468—471), и, в последний раз сформулировав стоящую перед ним дилемму, принимает окончательное решение: «Однако необходи-

мо	почитать	гнев	Зевса, покровителя	молящих.
Ведь	страх	перед	ним — высший страх	у смерт-
ных» (478 сл.).

Как видим, в своем внутреннем состоянии Пеласг проходит три стадии. Сначала он в смятении и разум его объят страхом; затем смятение и страх уступают место «глубокому размышлению»; наконец, царь осознает неизбежность почитать гнев Зевса. «Страх», испытываемый им здесь,— совсем не тот страх, который овладел Пеласгом при первом четком осознании стоящей перед ним дилеммы; теперь это — священное благоговение перед вечным законом Зевса.

Коммос «Молящих» вместе с примыкающими к нему спереди и сзади речевыми сценами показывает, как прокладывается путь от эпической «беспроблемности» к гражданской ответственности индивида. Поставленный перед необходимостью собственного выбора, герой Эсхила сознает ложащуюся на него ответственность за последствия его поведения. При этом ответственность не ограничивается его личным благополучием: в размышлениях Пеласга только раз звучит пожелание, чтобы для него самого все кончилось хорошо (411); мысли его заняты судьбой государства. В этом — еще одно существенное отличие эсхиловской трагедии даже от наиболее поздних в идеологическом отношении слоев эпоса: Эгисф, пренебрегши предостережением богов, навлек гибель «вопреки судьбе» на себя самого; спутники Одиссея, убившие вопреки запрету священных коров Гелиоса, сами все погибли в морской пучине; и женихи Пенелопы, позволившие себе позорить гостеприимный очаг Одиссея, сами пали жертвами собственной hybris. Ни в одном из этих случаев мы не слышим о тяжелых последствиях, которые виновные принесли бы своей гордыней или безрассудством государству.

82