1) Поэтический словарь

Поэтический словарь Лохвицкой нередко называли «шаблонным». На пер­вый взгляд, против этого трудно что-либо возразить, однако внимательное рас­смотрение творчества поэтессы в целом убеждает воздерживаться от негатив­но-оценочных характеристик.

²⁸¹ Поскольку фольклорные приемы разных культур во многом универсальны, и любая литература на ранних этапах развития питается, прежде всего, соками народной поэзии, а Лохвицкая в своем творчестве ориентировалась именно на эти исконные приемы, в дальнейшем, имея дело с такими универсалиями, для удобства мы будем употреблять термин «первичная поэзия».

²⁸² Ознакомиться с приемами риторики поэтесса могла разве что в порядке самообразования: ее отец, адвокат, прекрасно владевший ораторским искусством, несомненно, имел в личной библиотеке пособия по риторике.

Прежде всего, свести ее поэтический словарь воедино не получается, потому что принципиально различны лексические пласты, используемые ею в лирических сти­хотворениях с одной стороны и в драмах - с другой. Язык драматических произве­дений никак не подходит под определение поэтически-шаблонного. Это обыч­ный разговорный язык классической русской прозы и близкой к прозе поэзии вто­рой половины XIX в.. По речевым характеристикам ее персонажи - особенно вто­ростепенные - порой напоминают героев юмористических рассказов Тэффи. Для примера приведемречь старухи-ключницы из драмы «Бессмертная любовь»:

Ключница: Что распустили глотки? А разве мне за вами доглядеть?

«Га-га-га-га». И горя мало вам. Я спрашиваю, можно ли за вами

Того гляди с охоты возвратятся, Упрыгать мне на старых-то ногах?

А ужин подан? Стол у вас накрыт? Бездельни- То там, то здесь - «га-га!» - а дело стало, ки! Вам нужды нет, не спросят, А мне за вас, за всех, ответ держать.

Кто виноват? - Да кто же, как не я. Эх-эх! Грехи! Вовеки не отмолишь!

Старухин грех, - давай сюда старуху. Да с вами тут святая согрешит. (IV, 166)

В простонародных сценах и лексика, и интонация максимально прибли­жены к просторечию. Но и основное повествование идет в стиле, близком к разговорному:

Отец Ромильон (один) Все шито-крыто. Все - в своей семье.

Да, да, ведь если б только воспретить Но жаль мне было девушек тиранить.

Монахиням общенье с внешним миром, Жалел я их. Хотел я их спасти

Как водится в обителях других, От горечи полуденных мечтаний,

Не допускать свидания с родными, От безотрадности вечерних грез.

Тесней замкнуть наш маленький мирок - Казалось мне, целительное средство

И не было б простора пересудам, Я им нашел в обыденных трудах,

И было бы все скрыто под замком. В занятиях с детьми и в рукодельях,

Такие ли дела порой творятся В общенье с миром. Да, я не был строг.

В глухих стенах обителей других, Я дозволял им много, слишком много.

А ничего наружу не выходит. Теперь я вижу, как я был неправ.

(V, 112)

Только в наиболее ответственных монологах главных героев, а также в пес­нях, включенных в текст драмы, язык напоминает тот, который свойствен лирике Лохвицкой:

Он говорит: «Любовь моя, приди! Сияет солнце, минули дожди,

Цветет весна, повсюду ликованье, Смоковницы нам шлют благоуханье...

О, цвет долин!.. О, яблони дыханье!..

Возлюбленный пасет меж лилий в поле

Не сердце ли поет в моей груди?<.. .> И пенье птиц, и горлиц воркованье Зовут тебя: «Прекрасная, приди!»

Свои стада. Он мне принадлежит,

А я - ему. Приди, приди, доколе

Прохладна тень и солнце не палит!» (V, 195)

Разговорный язык временами вкрапляется в лирические произведения бал-

ладного характера:

Кой черт занес тебя сюда? - смеясь, спросил Жако. Везла я в город продавать сыры и молоко.

Взбесился ослик и сбежал, - не знаю, где найти.

Дай мне накинуть что-нибудь, прикрой и приюти.

- Э, полно врать! - вскричал Жако, - какие там сыры?

Кто едет в город нагишом до утренней поры?

Тут, видно, дело не спроста. Рассмотрят на суду.

Чтоб мне души не погубить, - к префекту я пойду. («Мюргит», IV,99) Приведенные примеры показывают абсолютно свободное владение довольно обширным слоем литературного языка. Однако Лохвицкая, в противоположность веяниям своего времени, побуждающим смешивать высокое и низкое, держалась архаического деления на стили. Привычка разводить прозу жизни и поэзию души приводила к своеобразной диглоссии, к тому, что два стиля развивались у нее, поч­ти не соприкасаясь, каждый в своей сфере и по своим законам. В дальнейшем, го­воря о языке Лохвицкой, мы будем рассматривать язык ее лирических стихотворе-

ний.

Традиционное представление о лексическом арсенале Лохвицкой строится

на стихотворениях типа цитированного выше стихотворения «Весенний сон», раз­бирая которое, Брюсов как раз говорит о расхожем «поэтическом словаре» совре-

менной поэзии.

Словарный запас этого и других подобных стихотворений, действительно, иначе как шаблонным назвать трудно. Но оно принадлежит начальному этапу творчества Лохвицкой. По аналогии с большинством поэтов можно было бы ожи­дать, что со временем словарный состав лирических стихотворений будет расши­ряться за счет конкретной бытовой лексики. Между тем, этого не происходит, хотя мастерство Лохвицкой, несомненно, развивается и крепнет. Очевидно, поэтесса идет по другому пути. И в этой связи ее специфический словарь точнее будет

₂₈₃

называть не «шаблонным», а «рафинированным»²⁸³. Для своих серьезных лириче­ских стихотворений она отбирает лексику исключительно высокого стиля. Ее сло­варь обогащается в сновном за счет архаизмов. Архаизмы в ее языке не столь во-

₂₈₄

пиющи, как у Вячеслава Иванова, но достаточно ощутимы. Эту особенность за­метил В. Марков. Правда, такие слова, как «теревинф», «сикер» или «киннамон» встречаются у нее лишь разово, и, естественно, в стихотворениях на восточные те­мы, но и в обычных, не «восточных» стихах свободно употребляются разнообраз­ные славянизмы: существительные «вежды», «волчцы и терние», «врата», «всебла­гой», «елей», «запястье» (в значении «браслет»), «исчадия», «крин», «кумирня», «кущи», «ланиты», «лествица», «ложница», «любострастие», «праотцы», «рамена», «сладостный», «услада», «хваление», «чело», «червонный»; прилагательные «алч­ный», «горний», «бренный», «златотканный», «тленный»; глаголы «вздыматься», «взреять», «возвеселить», «возжаждать», «возжечь», «исторгнуть», «низринуть», «пресытить», «свеять», «смежить», архаичные личные глагольные формы «бле-

285

щет», «обрящешь», «отверзи» и т.д. Встречается у нее союз «затем, что» - тот самый, который впоследствии станет приметой стиля Ахматовой:

. В моей душе - лишь вопли и проклятья, / Затем, что я во власти Духа Зла!

. И призовешь одну меня, / Затем, что я непобедима.

²⁸³ Именно так определяет его Темира Пахмусс (Women Writers in Russian Modernism. p.87).

₂₈₄

Многие кажущиеся архаизмы Вячеслава Иванова являются, на самом деле, неологизмами - так, слова типа «чарый» или «утомный» в словарях церковнославянского языка не зафиксированы. ²⁸⁵ Архаизация проявилась не только на лексическом, но и на морфологическом уровне. При этом интересно, что со временем поэтесса избавляется от форм, звучащих старомодно - например, гла­гольных окончаний на -ося: хотелося, сжалося, снилося и т. д. - и начинает употреблять формы, звучащие не старомодно, а архаично: например, славянское местоимение «иже» - «который»: «Несу я бессмертную душу, / ее же представлю на Суд...»; «ему же имя - верных торжество...». Или формы желательного наклонения с «да»: «Да внидут и мир, и отрада с тобой...»; «Да смирят-

Функция архаизмов у Лохвицкой обычная: повышение стилевой высоты.

Приведем несколько примеров позднего стиля Лохвицкой, местами при­ближающегося даже к державинскому:

Ты, веригами окованный, Бледный странник, посмотри,

Видишь замок заколдованный

В тихом пламени зари?

Позабудь земные тернии, Жизнь светла и широка, Над тобой огни вечерние Расцветили облака.

Свод небесный, весь в сиянии

Ярким пурпуром залит.

Слышишь роз благоухание?..

Я - волшебница Лилит... («Лилит», IV, 17)

. Пусть говорят, что путь твой - путь безумных,

От вечных звезд лица не отврати.

Для пестрой лжи услад и оргий шумных

Не отступай от гордого пути... («Материнский завет», V, 10)

Приди! Испей от чаши сладостной. Свой дух усталый обнови. Я буду светлой, буду радостной,

Я буду гением любви... («Белые розы», ПЗ, 20)

Умеренное использование архаизмов в сочетании со строгим отбором лек­сики создает эффект приближения к стилистике древних языков. Именно так лек­сическими средствами выразилось то, что Вячеслав Иванов назвал «простой и древней душой» поэтессы. Количественное сокращение употребляемых слов при­водит к тому, что они заново обретают первоначальную полноту и цельность зна­чения. То, что в «шаблонном» языке звучит как штамп, в языке рафинированном обретает вторую жизнь. В этом смысле метод Лохвицкой действительно был бли­зок методу Вячеслава Иванова, но тот, будучи эллинистом по области научных ин-

тересов, ориентировался, естественно, на греко-славянскую языковую стихию с ее

ся - и, падши, поклонятся мне...»; «Да славится имя бессмертных в любви...»; «Да славою будет

богатыми словообразовательными возможностями. Лохвицкой эта стихия была чужда. Ее образец - не «Илиада» в переводе Гнедича, а перевод «Песни Песней» -как церковнославянский, так и синодальный русский. Сложные прилагательные у нее встречаются, но как правило, они не несут налета архаизации, а просто переда­ют сложные оттенки и связаны со свойственным ей импрессионизмом: «золотисто-румяный», «зеленовато-синий», «туманно-бледный», «матово-бледный», «огненно-красный», «синевато-черный». Впрочем, и из этого правила есть исключение: биб­лейское сочетание «злато-пурпурный».

Хотя Лохвицкой была чужда изначальная, декларируемая установка на эксперимент, фактически она, безусловно, экспериментировала - правда, более ин­туитивно, чем сознательно. И задачи, выдвигаемые ею были отнюдь не просты. Свидетельство тому - постигавшие ее неудачи. Лохвицкую упрекали в недорабо-танности, стихов, ей ставили в вину излишнюю легкость, с которой она, якобы, пи­сала. Но хотя способность к импровизации у нее была (о чем говорит в воспомина­ниях Немирович-Данченко), архивные данные свидетельствуют о стремлении ра­ботать над словом. Изучение рабочих тетрадей показывает, что во-первых, далеко не все стихи рождались у нее за раз - к некоторым она возвращается на протяжении длительного времени, в тетрадях довольно много вариантов и разночтений; во-вторых, она крайне редко отдавала стихи в печать сразу, не дав им вылежаться. Как правило, промежуток между временем написания и напечатания стихотворений со­ставляет около года. Наконец, она прислушивалась к критическим замечаниям и порой правила первоначальный вариант. Что характерно, ее неудачи в основном связаны с нарушением лексической выдержанности, - причем нередко стихотво­рение портит какая-то одна строчка, и погрешности у нее - двоякого рода. Во-первых, фраза может все-таки звучать шаблонно:

Нет без тебя мне в жизни счастья:

Ни в бледных снах любви иной,

Ни в упоенье самовластья,

ваш путь осиян...»

Ни в чем - когда ты не со мной. (V, 28) «Самовластье», на наш взгляд, уж слишком звучит перепевом Пушкина. Другой пример:

Вы ликуете шумной толпой, Он - всегда и повсюду один. (IV, 65) В первой строчке слышится отголосок тех самых гражданских мотивов, которых Лохвицкая чуждалась («От ликующих, праздно болтающих, обагряющих руки в крови...»). Впрочем, реминисценция была одним из сознательно используе­мых Лохвицкой стилистических приемов (это подметила Т. Ю. Шевцова).

Во-вторых, некоторые новые заимствованные слова нарушают гармонию стилизованного под древность поэтического языка:

Но - сквозь облако сна и туман сладострастья,

О, какой мне сиял бесконечный экстаз

На лице дорогом, побледневшем от счастья,

В глубине затемненных и меркнущих глаз («Первый поцелуй», II, 42 ) Слово «экстаз», вполне уместное в критических статьях, к примеру, Во­лынского, при перенесении в стих остается чужим, искусственным и разрушает гармонию всего стихотворения. Иногда одно и то же подобное слово хорошо впи­сывается в одни стихи, и не очень хорошо - в другие: Например, «символ»: «И ка­ждый символ-лилию бросает Ей на грудь» - звучит натянуто. В случае: «За окном, как символ бдения, / Слышны тихие шаги», - несколько более естественно. Но не­которые заимствованные слова из обихода нового времени, например: «аккорд», «анфилада», «сфера», «марш», «балкон» -«приживаются» в архаизированном лек­сиконе Лохвицкой совершенно органично.

Но рассмотренные погрешности совсем не говорят о недостаточности та­ланта поэтессы или об отсутствии у нее вкуса. Лохвицкая знала свою меру и, в от­личие от своих более самонадеянных современников, не стремилась пролагать но­вые пути для всей русской поэзии. Однако она активно формировала свой индиви­дуальный стиль, а на путях поиска нового неудачи неизбежны, - из поэтов Сереб­ряного века их не миновал никто. Позиция Лохвицкой была тем более уязвима, что ее задача каждый раз была тройственна: она добивалась безупречной музыкально­сти, смысловой ясности и лексической гармонии. Музыкальность выдержива­лась ею всегда, а две другие задачи нередко сталкиваясь, не давали ей путей отсту­пления. В усложненном стихотворении отсутствие удачного варианта легко при­крыть туманным выражением, - сохраняя ясность, иногда приходится отдать пред­почтение штампу.

В целом можно сказать, что поэтический словарь лирики Лохвицкой отве­чает ее общей установке на гимнографичность, на понимание поэзии как высокого культового служения.