Информационное общество и книги для элит и масс

Место книги в информационном обществе нельзя понять, если не разделить книжную продукцию на книги для элит и масс. В данной статье мы попытаемся показать их главное отличие: книги для элит, будь они научными или художественными, производят, свою особую реальность. Художественную классику, реальность которой является концентрированным отражением жизни, читал народ, изучали в школе. Массовая продукция, которую сегодня потребляет наш «самый читающий народ» и которая является средством релаксации масс на Западе, строится на упрощенных сценах повседневности, фиксирующих некоторые болевые точки, но основанных не на концентрированном отражении жизни, а на ее стереотипизации без построения особой литературной реальности. Что нового вносит в эти различия появление виртуальной компьютерной реальности? Меняет ли она в перспективе судьбу книг для элит и книг для масс?

Виртуальная реальность — новое имя «идеального»

Информатизация общества сделала термин «виртуальная реальность» одним из самых употребляемых сегодня. Виртуальная реальность выступает одновременно как синоним всего фантомного, искусственного, безличного, оторванного от реальности, произвольного и анонимного, лишенного авторства, а также как то, чего нет, но что ощущается как существующее, но одновременно как чудо, едва ли не спиритизм, как проявление мощи человеческих возможностей.

На предельные возможности техники породить квазиреальный мир было указано в литературе еще в 60-е гг. XX в., но в основном проявлялся интерес к такой ситуации, в которой реальный мир мог бы быть замещен виртуальным и произошла бы утрата способности различать их. Хотя мы и сегодня не очень близки к подобной ситуации вытеснения реальности виртуальным миром, в перспективе именно это составит проблему.

Прогнозы на 2000 г. были вполне правдоподобными, но трудно-представимыми тогда описаниями телеуправляемой, роботизированной техники будущего, превращения всех видов деятельности в информационную. Легко было представить рабочего у станка и даже у пульта управления, но трудно — телеметрически управляющим процессами из своей квартиры [1, с. 61-73], при этом не испытывающим напряжения от работы и выполняющим ее наряду с другими делами. В 60-е гг. был опубликован фантастический рассказ «Онирофильм» одного итальянского автора¹, в котором шла речь о суррогате жизни, вполне заменившем собственно жизнь: с помощью телесистем создавалось объемное телеизображение, позволяющее достигать эффекта присутствия в любых заданных ситуациях и эффекта иллюзорного; тем не менее субъективно-реального исполнения желаний — путешествий, встреч и пр. Как ни фантастичен в те годы был этот сюжет, он поставил ряд важных вопросов: чем отличаются субъективно-психологические состояния, возникшие естественно, от тех, которые получены искусственно? Может ли техника создать такие искусственные миры, которые не отличались бы от естественных по достоверности и непосредственности переживания? Возможны ли искусственно сформированные техническими средствами иллюзии, которые оказались бы не разрушаемыми действительностью, то есть возможен ли такой тип идеального, реальность которого превосходила бы своей достоверностью действительный мир?

При этом речь шла о новых, потенциально возможных видах иллюзий — не о тех, что порождены жизнью в качестве побочного ее продукта, а о тех, которые специально или целенаправленно созданы и стали задачей самой жизни.

Эта же проблема в художественно-фантастической форме поставлена братьями Стругацкими в их романе «Хищные вещи века». Ошеломляющие возможности кибернетики заставили «наперед» задавать те вопросы, для которых не пришла еще пора. Они ставились, например, писателем-фантастом С. Лемом (почти одновременно с появлением «Онирофильма») в книге «Сумма технологии», когда он писал: «Как создать действительность, которая для разумных существ, живущих в ней, ничем не отличалась бы от нормальной действительности, но подчинялась бы другим законам?.. Можно ли создать искусственную действительность, подобную подлинной и совершенно от нее неотличимую? Первая проблема — создание миров, вторая — создание иллюзий. Но иллюзий совершенных...» [2, с. 268].

С мастерством писателя-фантаста С. Лем предсказывал технические возможности будущего. Он описывал фантоматическую машину будущего; которая создает полную иллюзию пребывания в другой реальности. Чем-то она похожа на театр, где несведущий человек может принять происходящее за действительность, давать советы актерам, вмешиваться в ход действия и т. д. Фантоматика, в отличие от искусства, превращает зрителя в действующее лицо разыгрываемого спектакля с введением информации не в органы чувств, а «прямо в нервы» [2, с. 273], обеспечивает неотличимость происходящего в этом искусственном мире от событий действительности¹. Герой Лема создавал свои секреты, чтобы выйти в реальность повседневности — оставлял зазубринку на столе или что-то подобное, чтобы посредством невизуальных ощущений обнаружить подлинность существования вещи и отличить действительную вещь от виртуального образа.

Виртуализации реальности в 90-е гг. XX в. способствовал не только компьютер, но и плюрализм жизненных позиций, вытеснивший «истинное знание» повседневного опыта или, на худой конец, идеологию как «истинное знание класса» многообразными имиджами, показывающими любой предмет с разных сторон, но не показывающими его самого. Имагология началась как литературоведческая дисциплина, анализирующая образы литературных героев, и превратилась в универсальное отношение ко всему. Чешский писатель М. Кундера пишет: «Потерпели крах все идеологии: в конечном счете их догмы были разоблачены как иллюзии, и люди перестали принимать их всерьез. Коммунисты, к примеру, верили, что пролетариат в ходе капиталистического развития будет нищать все больше и больше, и когда однажды оказалось, что рабочие по всей Европе катят на работу в авто, они готовы были кричать, что реальность жульничает. Реальность оказалась сильнее идеологии. И именно в этом смысле имагология превзошла ее: она сильнее реальности, которая, впрочем, уже давно перестала быть для человека тем, чем была для моей бабушки, жившей в моравской деревне и знавшей все по собственному опыту - как печется хлеб, как строится дом, как забивают хряка и делают из него копчености, что кладется в перины, что думает о мире пан священник и пан учитель; каждодневно она встречалась со всей деревней и знала, сколько было совершено в округе за последние десять лет убийств; у нее был, так сказать, личный контроль над действительностью, так что никто не мог убедить ее, что моравское земледелие процветает, когда дома нечего было есть. Мой сосед в Париже все свое время проводит в конторе, где восемь часов сидит напротив другого чиновника, потом садится в машину, возвращается домой, включает телевизор, и когда диктор информирует его об опросе общественного мнения, согласно которому большинство французов решило, что в их отечестве наибольшая безопасность в Европе (я недавно ознакомился с таким опросом), он на радостях откупоривает бутылку шампанского, даже не имея понятия о том, что именно в этот день на его улице были совершены три ограбления и два убийства» [4, с. 126-127]. Писатель развивает эту тему далее: «Что же касается соотношения идеологии и имагологии, хочу добавить еще кое-что: идеологии были словно огромные вращающиеся за кулисами колеса, которые приводили в действие войны, революции, реформы. Вращение же имагологических колес на историю не оказывает влияния. Идеологии воевали одна с другой, и каждая из них была способна заполнить своим образом мыслей целую эпоху. Имагология сама организует мирное чередование своих систем в бодром ритме сезонов... Идеологии принадлежали истории, тогда как власть имагологии начинается там, где история кончается» [4, с. 128]. Реальный мир все более и более сокрыт продуктами человеческого разума, но они составляют для человека все новые и новые реальности. Пока мы еще не делаем зазубринок на столе, чтобы не спутать реальный стол с виртуальным.

Проблема, которая возникла сегодня, не является новой. И речь идет не только о том, что в 60-е гг. XX в. предвидели ее «обострение». Проблема была под именем идеального предметом очень серьезных дискуссий (и именно в отечественной литературе). Э.В. Ильенков рассматривал идеальное как представленное в вещах и знаках отображение человеческой деятельности во всеобщих необходимых формах, имеющих объективную природу, вторичную по отношению к объективности материальных отношений. Другая трактовка состояла в том, чтобы определить идеальное как духовное образование, выражающее идеальные, должные устремления, отражающее наилучшее, идеальное в самой реальности. Но нас интересует проблема идеального именно в ее первом значении.

В работах Э.В. Ильенкова, М.К. Мамардашвили, Э.Г. Классена, В.И. Толстых и других авторов обстоятельно обоснована объективность мыслительных форм, составляющих реальность особого рода. Для характеристики таких мыслительных форм, а также всех тех особых, произведенных человеком предметов, суть которых не в их предметности, а в отличных от предметности содержаниях, составляющих реальность культуры, и вводится понятие идеального. Идеальное, по мнению Э.В. Ильенкова, предстает как «особая «сверхприродная» объективная действительность, как особый предмет, сопоставимый с материальной действительностью, находящийся с нею в одном и том же пространстве (и именно потому часто с нею путаемый)» [5, с. 140] (курсив мой - В.Ф.).

Идеальное как особый тип реальности отличается определенным «коварством». Объективность его существования заставляет видеть в культуре собственный мир, причем мир, в котором можно жить. Этот мир произведен общественными отношениями, надстроен над природным миром, и все же весьма часто в силу профессиональных занятий, духовной устремленности человека действительные отношения переворачиваются — мир культуры оказывается как бы первым в сравнении с природой, материальными отношениями; а духовные продукты обретают над человеком свою власть. И речь идет не о теоретической убежденности в первичности идеального, а о возможности в условиях общественного разделения труда оказаться в «плотном слое идеального», отрывающего от жизни.

Благодаря пониманию объективности идеального как продукта культуры и ее собственной реальности выясняется онтологический статус культуры, возможность говорить о ней как о «второй природе». Без понятия «идеальное» не ясна онтология социально-культурного мира, ее вторичный по отношению к природе и общественным отношениям характер, формы существования ее бытия. Идеальное в качестве реальности культуры превращает последнюю в новый, отличный от природы вид бытия.

Проблема идеального буквально заворожила исследователей тем, что под ее именем были открыты формы человеческой деятельности, которые, с одной стороны, предстают как объективно существующие феномены сознания, получившие название объективных мыслительных форм, и с другой — в виде таких вещей, предметностей, для которых всякое воплощение являлось лишь формой, а содержанием выступал некий смысл, значение этой вещи. Именно последнее — значение — и позволяет идеальному предстать в качестве формы деятельности.

К числу первых проявлений идеального могут быть отнесены превращенные формы сознания, общественно значимые продукты духовной деятельности. Те и другие, относясь к явлениям «вторичным», надстроенным над природным миром, порожденные им, обладают тем не менее объективностью.

Суть второго проявления идеального — появление вещей, чья вещность лишь форма (произведения искусства, деньги и пр.), — говорит о другом виде объективности, вытекающей из отношений людей между собой.

Реальность идеального держится на том, что социальный и культурный мир относительно противостоит миру природы и сфера значений относительно отделена от сферы «вещей», хотя и может быть вещно представленной. В силу этого идеальное не только воспроизводит реальные социальные связи, но и полагает новые. Идеальное полагание новых социальных связей может получить реальное воплощение в социальных движениях, в изменении морали, в творении новых идеалов и установки деятельности. В этой связи возникает вопрос: чем должно стать идеальное, чтобы обернуться реальным? И даже раньше этого другой: если статус реального непосредственно задается человеку его собственным бытием, то чем последнее должно стать, чтобы реальное обернулось идеальным? Реальное превращается в идеальное тогда, когда сфера выработанных в нем (в реальном) значений принимает всеобщий и необходимый, то есть социальный характер и когда в своей деятельности они сочетаются со сферой значений, сложившейся и развивающейся в идеальном (преобразованной в нем).

Наиболее трудным для понимания моментом является не торжество идеального и реального, а возможность порождения новых значений в сфере идеального. Они рождаются социально — в условиях общественного производства и специализированной духовной деятельности, в которой деятельность по производству духовного продукта превращается в деятельность по идеальному полаганию социальных связей. Идеальное в силу этого не только отражает социальной мир, но и творит его в виде значений, норм, форм отношений, которые обретают воплощение в практической деятельности.