1 Чивилихин в. Память. М., 1982, ч, 1, с. 16.

отсчета в определении разного рода жизненных ценностей».1

Однако оценка настоящего в сравнении только с про­шлым была бы односторонней, без необходимой ориентации на будущее. Привычка судить о настоящем с позиции «третьей действительности» еще недостаточно освоена публицистами². Поэтому столь важно обратить внимание на вышедший уже двумя изданиями (1976 и 1979) «Второй Транссиб» Леонида Щинкарева. Боль­шой знаток истории Сибири и ее настоящего, он после­довательно и не в одном произведении стремится уви­деть ее в перспективе будущего. Не случайно одна из его книг названа «Сибирь. Откуда она пошла и куда идет». И во «Втором Транссибе» эта устремленность в будущее, оплодотворенная глубоким знанием прошлого п острым чувством современности, породила особый тип повествования — взгляд на прошлое и настоящее из ва­гона (лучше сказать — по ходу движения) будущего по­езда Тайшет — Советская гавань.

При таком взгляде, оказывается, неизмеримо резче прорисовывается и великое социально-экономическое значение БАМа, и всего того, что трудом и гением лю­дей будет создано в его обширнейшем регионе, и пре­дельно четко проясняются многочисленные уроки, да­ваемые этим сравнением. Вот одна из проблем, о кото­рой надо думать уже сейчас, — «Судьба жителей тайги» (так и называется глава книги).

«Пассажиры поезда на трассе Байкало-Амурской железной дороги, сколько бы ни спали, выглянув в окно, сразу отличат местность от той, которая была им зна­кома на Великом Сибирском пути. Там промышленные районы, тяготея друг к другу, образуют населенный ко­ридор…

-

¹ 11 с с к о в В. Я помню... М., 1976, с. 90.

² М о з с и ц е в М. Т. Суждения о будущем в публицистическом тексте. Ростов-на-Дону, 1983.

205

Иная картина перед путешествующими людьми на пути от Тайшета до Советской гавани. И не только по­тому, что новый транспортный коридор лежит на 300— 400 километров севернее, в местах посуровее, с контраст­ными ландшафтами, в горной стране, где безлесые голь­цы чередуются с альпийскими лугами и тайгой; где под ногами уходит вглубь мерзлота, подпирая земную по­верхность чистыми ледяными полями; где медики на называли районы, совершенно непригодные для^: жизни людей. В обозримом 'будущем здесь не предвидится сплошного освоения, возникнут лишь очаги промышлен­ности, разделенные тайгой. Поезда будут нестись и мимо индустриальных узлов, и по заповедным природ­ным комплексам.

Выбор площадок для новых производств и населен­ных пунктов горячо обсуждается: тут не все равно, где им быть. Приходится принимать во внимание множе­ство обстоятельств, в том числе перспективы развития обитающих здесь малых народностей Сибири и Даль­него Востока: нанайцев, орочей, негидальцев, нивхов, ульчей, удэгейцев — около 25 тысяч человек, оказавших­ся в зоне влияния новой железной дороги. В лесах укры­ты их небольшие поселения, где переплелись действи­тельность новой общественной формации с традицион­ным характером труда, с чертами прежнего быта и уклада».

Обрисовав общее положение вещей, Шинкарев пе­реходит к «крупным планам» — он изъездил трассу БАМа, и у него в запасе множество наблюдений, чтобы поставить проблему во всем объеме. Вот встреча в Киндигире, у эвенков, с председателем сельсовета Ганюги-ным.

«Мы сидим у окна, смотрим на горы, беседа идет неспешно, подобно плывущим над крышами облакам. Среди звенков, говорит председатель, сейчас самые рас­пространенные слова «салыма акта» (железная дорога) и «он очильдинат?» (что делать будем?). Молодые охот­ники уже приходили в сельсовет, просились на стройку, В Нижнеангарске обосновался тоннельный отряд. Ра­боты, говорят, много, заработки хорошие.

• И сам бы ушел, райисполком не пускает.

• Что делать там стал бы?

• А куда-нибудь.

• И многие собираются?

• Меня не пустили — я не пускаю!

• Как удержишь, — сказал я. — Нет такого закона. Человек свободен...

• А я?

Не прошло и получаса, как в комнату стали захо­дить эвенки, один за другим, не спрашивая разрешения, молча усаживаясь на стоящие вдоль стены стулья, от­чаянно дымя трубками и вслушиваясь в наш разго­вор. ,.

206

Эвенки из Холодного и раньше работали проводниками у геологов в Забайкальской тайге, слышали о будущих поездах, но прежние разговоры им казались далекими от их собственной судьбы. Теперь, собравшись в сельсовете, они расспрашивали с живостью, им обычно не свойственной, про тепловозы, про рельсы, про насыпь. Старики одобряют железную дорогу, вытирают глаза пальцами и все повторяют: дожить бы, повидать бы, не одним же молодым по ней кататься, однако!

• Быстрый будет поезд, — вздыхает Ганюгин. — Птицу догонит.

• Да, в долине он быстро пойдет.

И без всякого перехода Ганюгин спрашивает: — Понимают ли, что решать надо все дела разом? Видят ли?

• Понимают, однако, — говорю я.

• Боюсь, не понимают. Зверь уйдет, рыба уйдет, соболь уйдет, как жить будем?

В простосердечном вопросе, а еще больше в щелках умных выжидающих глаз Ганюгина, как бы безучастно обращенных к вершинам хребта, угадывался ход. мыслей, мне уже знакомый по встречам с плановиками, и чув­ствовалось, что на различных уровнях и несхожими сло­нами повторяется, в сущности, одна и та же озабочен­ность: как проект железной дороги увязывается с хо­зяйственными и социальными последствиями, будет ли он в общественном сознании лишь рельсовым путем или стержнем крупной общенародной программы развития Сибири?»

Взволнованная мысль о судьбах малых народностей, о сохранении их своеобразия, продолжении их много­различных таежных дел, дающих столь нужную про­дукцию, при одновременном развитии и обогащении всем тем, что принесут изменения, связанные с БАМом, постоянно и нацеленно звучит на протяжении всего это­го раздела. Ведь каждый неверный, просто непроду­манный шаг может обернуться невосполнимыми поте­рями. И об этом надо думать сейчас — как близко:

«Поезд остановится через несколько минут, в четы­рех километрах от Холодного, где на берегу речки бу­дет станция Кичера — бетонированный перрон, вокзал, киоски, а в хвойном таежном лесу благоустроенный рабочий поселок, коттеджи с центральным отоплением, го­рячи! водой, культурный центр, школа, магазины, больницы, телефонная и телеграфная связь». 'А что решат для себя местные эвенки? Кто подумал об этом и что предпринял?

Истинно гражданская позиция — это не холодный пафос социальной необходимости, извне и внешне при­нятый публицистом. Гражданская позиция — личная, внутренняя, идущая от сердца, от души, изнутри тре­бующая писательского вмешательства в волнующие его вопросы жизни. И тогда его дума совпадет с думой на­родной, он волнуется вопросами, решаемыми страной, партией. И хотя такие произведения, как «Деревенский дневник» или «Ледовая книга», «Владимирские просел­ки» или «Курземите», начинались без «задания», без вопроса-проблемы, очевидна их ясная гражданская на­правленность. Дело в том, что авторы жили жизнью своих героев, событиями, конфликтами, отношениями. Ефим Дорош после первого очерка по прошествии че­тырех лет стал наезжать в «Райгород» — Ростов, боль­ше летом. «То ли полюбилась мне здешняя скромная природа, то ли пришлись по душе люди... сказать труд­но. Скорее всего, что и то и другое, да еще история этих древнейших на Руси поселений, и богатая событиями современность с ее хозяйственными и культурными про­блемами— скорее всего, что все это вместе взятое де­лает пребывание здесь интересным, заставляет еже­дневно заносить в дневник увиденное и услышанное» '. Но даже и тогда, когда к творчеству побуждает извне пришедшее «задание», оно может быть успешно выпол­нено лишь при условии, если ложится на приготовлен­ную размышлениями и наблюдениями почву, а вхожде­ние в новый, дотоле незнакомый материал направляет и организует четкая социальная позиция.

Столкновение, встреча материала жизни, ситуаций современности с ищущей мыслью публициста, его граж­данской позицией порождают произведения разных ти­пов— в одних движение организуется материалом жиз­ни (объективное повествование), в других идет от бес­покойного стремления высказать мысль, утвердить ее в общественном мнении (субъективное изложение). Но

'Дорош Е. Деревенский дневник. Четыре времени года. М., 1963, с. 6.

208

в любом случае успех связан с искусством слиянности материала и мысли — непринужденности рождения мысли в объективном повествовании о ситуациях жизни,

непосредственности связи развития субъективной мысли с текущей действительностью. Василий Песков относится к публицистам, истоки творчества которых лежат как бы в «фенологических заметках»— умении увидеть природные явления свежо топко, передать наблюдения занимательно, лирично.

НО за десятилетия творчества многое переменилось: чуткость к жизни, ее движению и проблемам сделали его другим. «Я, плывший до этого в лодке натуралиста-лирика, ощутил острую необходимость пробовать силы и «боевых жанрах»: критическом « исследовательском очерке, публицистике». Причина очевидна — «моя тема и газете оказалась остросоциальной темой»'. Однако Песков остался самим собой — то, что он хочет сказать, заявляемая им позиция и соответствующее обращение к читателям (он это называет «общественный раз­говор»²), возникает на любимом его материале и испод-ноль, постепенно обретает силу гражданственной мысли. Зная Пескова, читатель, взяв в руки его новую книж­ку и прочитав зачин «Речки моего детства» («Я испол­нил наконец старое обещание, данное самому себе: про­шел от истоков до устья по речке, на которой вырастал»), уже не отложит ее, потому что знает — он найдет там в простом, незатейливом рассказе массу интересных ве­щей. И правда, картина детства у реки, таинственной и многообразной, дающей множество впечатлений и жи­тейских навыков, уроки природоведения и хозяйствова­ния— кому не напомнят (по сходству или контрасту) его детство: первые зарубины в памяти и сердце расту­щего человека.

¹ «Вопросы литературы», 1976, № 6, с. 101.

² Носков В. Речка моего детства. М., 1978, с. 18.

209

Но не только. Песков не то что не поле­нился— счел обязанностью поработать и в Историче­ской библиотеке, чтобы к своим детским воспоминани­ям прибавить строгое знание: первое упоминание, да­тированное 1514 годом, об Усманке он нашел в бумагах садившего в Турцию русского посла, потом узнал, что по реке шла граница, по берегам которой строили кре­пости-городки (это уже год 1646), а при Петре селенья на Усманке снабжали армию, в низовьях же была основана «малая верфь». Название же Усманка значило «Красивая»...

И вот Песков отправился к «речке своего детства», ставшей небезразличной и читателю после этого перво­го знакомства. Теперь Пескову предстояло найти исток Усманки и пройти по-над нею до устья. На первых порах драматичность судьбы речки лишь чуть обозначается в простом «констатирующем» описании «Истока речки долго не мог найти. Наконец общими усилиями пасту­ха, двух стариков и молодого шофера место рождения Усманки было предположительно найдено. Между дерев­нями Московкой и Безымянкой лежит понижение, когда-то непроходимое из-за топей, зарослей тальников, ка­мышей, берез. Из этого «потного места», «кишевшего куликами и утками», тихо и незаметно утекал ручеек, названия которому тут не знали. Теперь «потное место» было сухим. Несколько одиноких ветел росло между полями подсолнухов и пшеницы. Хорошо приглядев­шись, можно было заметить что-то вроде ложбинки. Простившись со стариками, я и пошел почти незамет­ным руслом. И только к вечеру в гриве осоки и почер­невшей таволги увидел зеркальце чистой воды...

С этого места русло я уже не мог потерять — оно обозначено было по полю полоской высокой травы. Русло без мостков и каких-нибудь насыпей пересекали полевые дороги.

• Это Усманка? — спросил я шофера, гнавшего по дороге машину-цистерну.

• Усманка, — сказал парень.

• А что везете?

• Воду везу на ферму со скважины. Речка у нас вон какая теперь.

Речка была без воды. В любом месте полосу трав можно было пройти, не замочив ноги. На несколько ки­лометров— сухая степь, и в ней травяной призрак реки».

Мысль Пескова растет и ширится по мере движения рассказа о судьбах реки. Постепенно становится ясным, что решение пройти речку своего детства от истока до устья возникло не только по личностно-психологиче-ским причинам, но и было вызвано тревогой публициста за экологические судьбы (а с этим связаны и экономи­ческие, и эстетические, и нравственные проблемы «жиз­ни на земле») родной земли — не только воронежской, а всей нашей природной обители человека. Эпизод за эпизодом, и по мере того как Песков, стремясь держаться

210

тона спокойно повествовательного, почти беспристрастного, создает полную картину жизни речки на всем ее Протяжении, нарастает драматическое переживание: со­поставление воспоминаний детства с картинами нынеш­ними (где тоже постоянны сравнения умирающей реки, когда вырублены прибрежные лески и берега распаханы до поды, и вольной жизни реки в иных местах, где оста­лось по-прежнему) и без особых .авторских коммента­риев вызывает те мысли и чувства, которые должны . возникнуть. Лишь изредка и скупо Песков, как бы не удержавшись от резкого выпада, высказывается прямо, и то чаще всего в форме риторического вопроса.

А самым резким укором служат как бы «от против­ного» свойственные Пескову лирико-поэтические карти­ны еще не погубленных экономической безграмотностью, нравственной глухотой и эстетическим безразличием речных пейзажей. «Но сердце у меня притихло от ра­дости, когда уже в сумерках лодка выбралась на ши­рокие плесы. Нигде в другом месте я не видел более тихой воды. Черные ольхи и зеленые ивы отражались в красноватом вечернем зеркале. Речка разрезала тут знаменитый Усманский бор. И вся жизнь заповедного леса тянулась сюда, к берегам. Пронесся, едва не чир­кая крыльями воду, и сел на упругую ветку голубой зи­мородок. Козодой летал, почти касаясь крыльями лод­ки. В кустах за вывороченным половодьем ольховым коблом кто-то топтался и чавкал. Неслышно опуская весло, мы подплыли вплотную и замерли. В двух метрах от лодки кормилась семья кабанов. Протянув весло, я мог бы достать темневшую из травы спину беспечного годовалого поросенка...

Три часа не спеша мы плыли по вечерней реке. Две стены черного леса, а между ними — полоса неба вверху и те же звезды, повторенные сонной водой, внизу. На повороте у камышей бобр ударил хвостом так близко, что окатил сидевшего на носу лодки брызгами. В глу­бине леса ревел олень. Ему отозвался второй от реки. На берегу, как залетные пули, прошивали кроны дубов и тяжело падали в темноту желуди. Иногда желудь срывался в воду, и тогда казалось: не с дерева, а с са­мого неба падало что-то в реку.

При свете фонарика я записал в дневнике: «Запо­ведные плесы. Счастливый день. Все было почти как в детстве...» Я не знал, что завтра и послезавтра будут у меня грустные дни».

Эта «объективная» картина, особенно если принять в расчет все наблюдения и замечания, сделанные до того, несет эмоционально-образный заряд высокой граж­данственности. Но Песков не был бы Песковым, если бы не нашел в своем произведении места для такого пря­мого высказывания, которое и не нарушило бы свой­ственную ему манеру повествования, но и не унию бы в «подтекст», как в рассказе или повести. Ведь и само общественное мнение стремится всегда вылиться сужде­нием и ждет от публициста ясно заявленного вывода, приговора, предложения. И Песков в заключение рас­сказа о своем почти сорокакилометровом путешествии по «почти умирающей реке» подводит итоги: «У каж­дого из нас есть «своя речка». Неважно какая, большая Волга или малютка Усманка. Все ли мы понимаем, ка­кое это сокровище — речка? И как оно уязвимо, это со­кровище?! Можно заново построить разрушенный го­род. Можно посадить новый лес, выкопать пруд. Но живую речку, если она умирает, как всякий живой орга­низм, сконструировать заново невозможно...

F3 чем я вижу смысл разговора об Усманке? В том, чтобы каждый понял: рек незначительных нет! Надо беречь каждый ключик, каждый ручей...»

«Речка моего детства», относящаяся к 1970 году,— это как бы зачин разговора, где лишь намечены основ­ные линии развития мысли. Этот очерк стал началом целой серии эколого-публицистических выступлений Пе­скова. За «Речкой моего детства» последовал очерк пу­тешествия «Река и жизнь» (написанный совместно с В. Дежкиным), интервью с первым секретарем Брян­ского обкома партии «Размышления на Десне», лири­ческая зарисовка «Ночлег на мельнице», статья «Пущино на Оке» (все они вошли в сборник «Речка моего дет­ства», вышедший в 1978 году в серии «Писатель и время»). Семь лет Песков (может быть, и еще продол­жит?) последовательно, на основе все более широкого и глубокого знакомства с «проблемой реки», разраба­тывал целую систему идей. Гражданская позиция пуб­лициста заставила и помогла увидеть проблему во всех ее «срезах» (экономическом, эстетическом, нравствен­ном, правовом) и разработать целый комплекс идей и предложений — хозяйственных, организационных, управ­ленческих, бытовых, культурных, воспитательных, обра­зовательных. ..

212

А началось все с того, что через тридцать лет «после детства» потянуло в родные места («И нынешней осенью вдруг я почувствовал: со старым другом надо увидеться»).

Сама собой напрашивается параллель: за двадцать лет до этого, в 1956 году, так же вот потянуло другого писателя к путешествию по родным местам. «А не пойти ли пешком?» — возникла вдруг озорная мысль. Выйти из машины средь чиста поля и пойти по первой попавшейся тропинке. Наверно, тропинка приведет к деревне.К какой? Не все ли равно? От деревни будет дорога до другой деревни, а там до третьей... Ночь настала —ночуй. Стучись в крайнюю хату и ночуй. Утро пришло — иди дальше»¹. Так возникла и затем реализовалась идея «Владимирских проселков» Владимира Солоухина.

Однако разница в двадцать лет — не малая. И если поначалу многое схоже (Солоухин сидит в Ленинской библиотеке над картой, а Песков —в Исторической над разысканиями ученых), то в дальнейшем движении повествования легко увидеть различия. В солоухинском путешествии столкновение с жизненными проблемами исподволь и постепенно заставляло автора вырабатывать все более широкую гражданскую позицию и развертывать повествование от пейзажных зарисовок в ; сторону социально-экономических наблюдений. Сейчас может вызвать недоумение, что в сельский магазин Со­лоухин заходит только из «любопытства» и констатирующе перечисляет его скудный «ассортимент», что беседа с председателем колхоза почти случайна, попутна исходным заботам путешественника. Теперь нас удиви­ла бы беседа с тетей Домашей:

«— Что ж новый председатель, хорош или нет?

— Как вам сказать? На ногу-то он вроде бы ничего, легкий.

Чаепитие окончилось. Мы вышли из избы и сели ка траве в тень дома. Развернув карту, глядели, прикидывали, как будем добираться в Кольчугино».

Лишь постепенно, сначала вставными новеллами, а затем и прямо включенными в движение повествования о путешествии его существенным элементом стали острые наблюдения и активные поиски социально-экономиче­ского плана (заводские сбросы, травящие рыбу, кон­фликт леспромхоза и лесхоза...).