Постсоветская элита

Приход в 1991 году к власти демократической оппозиции означал серьезные изменения внутри политической элиты России. Она не стала принципиально новым политико–культурным образованием, но внутри нее произошло перераспределение политических ролей. В руководстве остались в основном те кадры, которые выдвинулись в годы перестройки. Это означало, что основное ядро номенклатурной элиты, по существу, сохранило свои позиции в новом российском обществе. Часть ее перешла в бизнес, а часть – в государственные институты: администрацию президента, правительство. Кроме того, номенклатурная элита удержала многие свои позиции в провинции. Однако помимо номенклатурной элиты в 90–х годах начала формироваться «новая элита», которую представляли молодые, энергичные лидеры, активно занимавшиеся бизнесом. Сегодня они выражают интересы не только быстро обогащающихся групп финансового, банковского, торгового капитала, но и криминальных структур. Некоторые из них пошли в политику, а часть осталась в бизнесе. Важной тенденцией политических процессов в России является выдвижение в республиках, регионах влиятельного слоя этнократии (интеллектуальных, политических, культурных лидеров, носителей местного национального сознания), ставшего новой региональной политической элитой.

С изменением политической системы источники элитообразовательного процесса (власть, собственность, деньги, сила) сконцентрированы в руках исполнительных органов: президента, его администрации, правительства. Кроме того, именно они контролируют сегодня деятельность законодательных институтов власти. В настоящее время политическая элита России все больше превращается в замкнутое образование: стихийная рекрутация по существу завершена, подбор на руководящие должности опять все больше напоминает черты номенклатурного подхода. Утверждается «табель о рангах», т. е. система рангов и тарифных ставок для государственных чиновников.

Облик нынешней российской политической элиты достаточно пестр. Как полагают эксперты, по крайней мере, половина всех лидеров политических партий, 59 процентов новых бизнесменов, треть депутатов Федерального Собрания РФ, четверть сотрудников президентской администрации и аппарата правительства ранее не состояли в номенклатуре. В то же время номенклатурное прошлое имеют 83 процентов региональной элиты. Фактически процесс перераспределения политической и экономической власти в России завершается. Появились очень мощные финансовые и промышленные группы, концентрирующие в своих руках значительные капиталы, с помощью которых они могут существенно, если не решающим образом, влиять на процессы принятия политических решений.

Тема 11. Политическая культура Политическая культура как субъективное измерение политики

Современные концепции политической культуры представляют собой до известной степени новую интерпретацию характерной для европейской общественной мысли (Посидоний, Гай Юлий Цезарь, Боден, Монтескье) традиции изучения культурной и этнографической среды, внутри которой в различные исторические эпохи формировались определенные типы человеческого поведения.

Хотя само понятие «политическая культура» впервые встречается в труде И.Г. Гердера «Идеи к философии истории человечества» (1784–1791), в своем современном смысле оно заимствовано из антропологии. Долгое время оно ассоциировалось с аспектами, которые политологи, психологи, культурологи и историки обычно рассматривают в связи с изучением политических идеологий, общественного мнения, психологии личности и национального характера.

В западную политическую науку концепция политической культуры была введена Г. Алмондом в 1956 г. в статье «Сравнительные политические системы». При разработке своей концепции Г. Алмонд, столкнулся со множеством противоречивых толкований этого понятия в антропологии, культурологии и социологии. В своем исследовании «Гражданская культура», написанном в соавторстве со С. Вербой, он ограничил его значение «психологическими ориентациями по отношению к социальным объектам», выделив при этом специфические политические ориентации, характеризующие отношение индивидов к политической системе и ее отдельным элементам, роли личности в системе.

С. Верба в работе «Сравнительное описание политической культуры» также рассматривал политическую культуру как «систему эмпирических верований, экспрессивных символов и ценностей, определяющих то положение, в котором имеет место политическое действие», и обеспечивающих «субъективную ориентацию по отношению к политике».

Аналогичным образом трактовал политическую культуру Л. Пай в статье, опубликованной в 12–м томе «Международной энциклопедии социальных наук»: «Политическая культура представляет собой структуру позиций, верований и чувств, которая придает порядок и значение политическому процессу и обеспечивает лежащие в основе предположения и правила, которые определяют поведение в политической системе. Она охватывает и политические идеалы, и действующие в рамках государственного устройства нормы. Таким образом, политическая культура является выражением в концентрированной форме психологических и субъективных измерений политики. Политическая культура является продуктом как коллективной истории политической системы, так и историй жизни членов этой системы, и тем самым она коренится равным образом в событиях общественной жизни и в частном жизненном опыте».

Пай предложил также схему сравнительного анализа политической культуры, постулировав существование «некоторых универсальных проблем или тем, с которыми все политические культуры так или иначе должны иметь дело». К таким темам относятся:

• масштабы и функции политики;

• концепции власти и господства;

• политическая интеграция;

• статус политики и политиков;

• оценочные характеристики;

• аффективные измерения политики;

• равновесие между сотрудничеством и соперничеством.

По Алмонду, каждая политическая система «запечатлена» в структуре значений и целей. Стремясь к углубленному обоснованию своей концепции политической культуры, как совокупности «психологических ориентации на определенное политическое действие», авторы обратились к работе Т. Парсонса и Э. Шилза «К всеобщей теории действия». Данная публикация оказала значительное влияние на эволюцию социологической мысли во второй половине XX в.

Разрабатывая свою концепцию человеческой деятельности, Парсонс и Шилз исходили из предпосылки, в соответствии с которой любая ориентация действующего индивида (актора) может быть в теоретическом плане разделена на следующую структуру аналитических компонентов: познавательную, аффективную и оценочную. Познавательный компонент состоит из восприятий окружающего мира; аффективный – из чувств, с помощью которых объект наделяется различными эмоциональными значениями; оценочный компонент включает в себя понятие выбора, превращающего познавательные и аффективные ориентации в суждение относительно конкретного объекта.

Развивая концепцию Парсонса и Шилза, Алмонд и Верба выделили три типа ориентации:

• когнитивные, т.е. различные виды знания о политической системе, ее ролях и их исполнителях на «входах» и «выходах»;

• аффективные, характеризующие те чувства, которые порождает у акторов политическая система, ее роли, характер функционирования институтов (политический режим) и т.д.;

• оценочные – суждения и мнения о политических объектах, возникающие в результате взаимодействия ценностно–окрашенных стандартов и критериев с более или менее объективной информацией.

Любая политическая культура состоит в регулярном воспроизведении трех типов ориентации. Ее специфика определяется, прежде всего, характером этих комбинаций. Алмонд и Вербой выделяют три «идеальных типа» политической культуры:

• «приходской» тип (культура, ограниченная местными интересами),

• тип подданнический,

• «культура участия»

Данные типы представляют собой своеобразный континуум, в рамках которого развиваются ориентации акторов по отношению к политической системе. Их развитие идёт от состояния, где отсутствуют какие–либо специализированные политические роли (первый тип культуры), через лояльность к «продуктам» политической системы на ее «выходе» и минимальной заинтересованности в личном участии на «входе» (второй тип) до все охватывающего участия во всех аспектах политической деятельности (третий тип).

На самом деле каждая политическая культура имеет «смешанный» характер, определяемый не только особенностями функционирования различных ветвей власти или проводимой элитой политики. Различные комбинации местнического, подданнического и активистского типов могут быть в равной степени присущи как отдельной политической культуре, так и любому индивиду. Характер соотношения этих типов зависит от особенностей эволюции политического сознания, конечным продуктом которого являются различные системы политических убеждений, доминирующих в конкретном обществе. Именно на них ориентированы – вступают в конфликт, адаптируются, подчиняются и т.д. – складывающиеся в процессе социализации чувства, настроения, предпочтения отдельных индивидов.

Как полагают Алмонд и Верба, политическая культура может определяться в плане специфики распределения среди разных слоев населения когнитивных, аффективных и оценочных ориентации в отношении политических объектов. Эти объекты подразделяются на три следующих класса:

• специфические роли или структуры, такие как законодательные, исполнительные органы, бюрократия и т.д.;

• обладатели ролей – монархи, законодатели, администраторы;

• различные виды публичной политики, решения и принудительное воздействие с целью их выполнения.

В целом политическая культура является постоянным воспроизведением различных видов когнитивных, аффективных и оценочных ориентации в отношении политической системы, ее «входов» и «выходов» и самого индивида как политического актора. Когда политическая культура соответствует политической структуре, а когнитивные, аффективные и оценочные ориентации усиливают политические институты, такая культура называется «лояльной». Подобная характеристика подразумевает определенную степень соответствия между элитарной и массовой политическими культурами. В случае возникновения между ними сильных разрывов возникает угроза национальной идентичности. Формирование политической нации включает в себя, следовательно, и процесс относительной унификации политической культуры, т.е. интеграции масс и элит, «выравнивания» их политических ориентации.

В слаборазвитых обществах, а также обществах, находящихся на стадии трансформации, массовая политическая культура имеет, как правило, фрагментированный, а не гомогенный характер. Расовые, религиозные, племенные, этнические, классовые, географические и другие различия подпитывают рост многообразных политических субкультур. В демократических, плюралистических обществах, напротив, разрывы происходят внутри относительно гомогенных групп и индивидов («средний класс» и т.п.), формируя соответствующий тип политической и национальной идентичности.

Алмонд и Верба, сформулировав постулат, согласно которому всегда имеется «неизбежная напряженность между культурой и структурой, а также характерная тенденция к структурной нестабильности», не предприняли однако попытки представить собственную типологию политических (в том числе и национальных) субкультур. Между тем различия по возрасту, полу, образованию наряду с различиями в доходах и образе жизни (например, городской или сельский), расовыми и национальными – важнейшие факторы формирования политических субкультур, само многообразие которых наглядно иллюстрирует своеобразие каждой нации.

Приводя в своей книге сравнительное исследование пяти различных по своему историческому опыту демократий – США, Великобритании, Германии, Италии и Мексики, Алмонд и Верба разработали на основе анализа британского опыта модель идеальной демократической культуры, которую они назвали «гражданской культурой». Ее основные свойства – плюрализм, консенсус и многообразие. Это лояльная культура, но наиболее специфическая ее особенность заключается в том, что «связанные с участием политические ориентации объединяются с подданическими и приходскими политическими ориентациями, их не подменяя... Непартиципаторные, более традиционные политические ориентации стремятся к ограничению индивидуальной приверженности к политике или к ее смягчению». В этом смысле «подданическим и приходским ориентациям удается сдерживать партиципаторные ориентации... Сохранение этих более традиционных установок и их слияние с партиципаторными ориентациями приводят к сбалансированной политической культуре, в которой политическая активность, вовлеченность в политику и рациональность уравновешены пассивностью, традиционализмом и приверженностью к приходским ценностям».

Гражданская культура является, таким образом, особенным смешанным видом, представляющим собой идеальный образчик выделенных американскими учеными трех типов ориентации и возникающим в том или ином регионе в конкретный исторический период. Сам характер смешения как бы предполагает постепенный, но неизбежный упадок более традиционных видов политического поведения и увеличение масштабов активного участия граждан в демократическом политическом процессе.

Концепция «гражданской культуры» Алмонда и Вербы стала исходным пунктом для обсуждения проблемы эволюции политических систем не только в развитых западных странах; особую актуальность она приобрела в странах Центральной и Восточной Европы в 1990–е гг. в период демократических трансформаций.

Принципиальный характер приобрел спор между различными группами политологов относительно главного направления эволюции западного общества после Второй мировой войны. «Политические аналитики, – отмечал Д. Хелд, один из наиболее авторитетных современных специалистов в области теории демократии, рассуждая об исключительной неупорядоченности индустриального капиталистического мира в XX в. – двух колоссальных войнах, русской революции, депрессии тридцатых, фашизме и нацизме, – поражались той относительной политической и социальной гармонии, которая последовала за Второй мировой войной. Американские, британские и континентальные политологи, социологи, работавшие в конце 1950–х и начале 1960–х гг., стремились дать объяснения такого положения дел.

Одна группа, аргументация которой строилась в рамках классического плюрализма, развивала тезис о «конце идеологии». Этот тезис был особенно созвучен взглядам, выражаемым в конце 1950–х – начале 1960–х гг. средствами массовой информации, основными политическими партиями, официальными политическими кругами и многими организациями в рабочем движений.

Другая, более малочисленная группа, придерживалась радикально противоположного мнения. Она давала интерпретацию событий, в которой содержалось совсем мало симпатии к основным институтам государства, экономики и культуры, оказывая при этом огромное воздействие на студентов и новые радикальные движения протеста 1960–х гг. Строя аргументацию в рамках модифицированного марксизма, данная группа анализировала так называемый «конец идеологии» как выражение далеко зашедшего репрессивного порядка; «одномерного общества»«.

Сторонники первого направления (С. Липсет, Д. Батлер, Д. Стоукс) настаивали на том, что уже в начале послевоенного периода идеологические вопросы, разделявшие левых и правых, оказались в той или иной степени сведенными к государственной собственности и экономическому планированию. В этом плане вопрос о том, какая партия контролирует местную политику отдельных наций, в действительности терял свою важность. В представлении сторонников данного направления это означало, что фундаментальные политические проблемы, связанные с классовыми конфликтами, порожденными промышленными революциями на Западе, были в основном решены. То есть рабочие добились прав политического гражданства, консерваторы приняли концепцию государства всеобщего благосостояния; «демократическая левая» признала, что в целом усиление государственной мощи несет большую угрозу свободе, чем борьба за решение экономических проблем.

Результатом данного процесса становится основополагающий консенсус относительно всеобщих политических ценностей равенства, гражданских прав, демократических процедур принятия решений на базе признания существующих социальных и политических институтов и провозглашения курса на прогрессирующую стабильность, взаимопроникновение взглядов представителей различных классов на принципиальные социально–политические проблемы, постепенное исчезновение конфликтов.

Анализируя происходящие в Британии на рубеже 1960–1970–х гг. изменения, английские политологи Д. Батлер и Д. Стоукс постулировали в качестве важнейшего момента наметившегося поворота уменьшающуюся связь социальных классов с политикой. Непосредственно перед экономическим кризисом середины 1970–х гг. они утверждали, что в рамках послевоенного процветания создан новый массовый рынок товаров и услуг и «государство всеобщего благоденствия» существенно уменьшило уровень бедности и нищеты. Различия между жизненными стандартами, уровнем потребления и социальными привычками рабочих и среднего класса также уменьшились. Вследствие этого возросшая социальная мобильность «перекрывает» классовые различия, «предрасположенность избирателей оценивать политику в классовых понятиях ослабла», и процесс «классового выравнивания» постоянно смещается в Англии в сторону «твердого центра». Легитимность государства, таким образом, уже не может ставиться под сомнение.

Один из классиков мировой политической науки Р. Даль следующим образом характеризует основные элементы новой демократической модели:

• контроль над правительственными решениями в политической сфере поручается избранным ответственным лицам;

• эти лица выбираются и мирно отстраняются на относительно регулярных, справедливых и свободных выборах, на которых принуждение является вполне ограниченным;

• практически все взрослое население имеет право голосовать на этих выборах;

• большая часть взрослых имеет право бороться за государственные должности, на которые в процессе выборов выдвигаются кандидаты;

• граждане имеют действенно подтверждаемое право на свободу выражения, в особенности политического, своих взглядов, включая критику должностных лиц, поведения правительства, господствующей политической, экономической и социальной системы и идеологии;

• они имеют доступ к альтернативным источникам информации, которые не монополизированы правительством или какой–либо другой общественной группой;

• они имеют право создавать и вступать в независимые ассоциации, включая политические, такие как политические партии и группы интересов, которые стремятся оказывать на правительство воздействие путем соревнования на выборах и при помощи других мирных средств.

Такая модель демократического политического процесса опиралась на новую концепцию гражданской идентичности и гражданских прав, основные принципы которой были разработаны непосредственно после Второй мировой войны в работе Т. Маршалла «Гражданство и социальный класс». В ней, в частности, вводилось принципиальное различие между политическими, гражданскими и социальными аспектами в рамках новой гражданской идентичности: «Гражданский элемент состоит из прав, необходимых для индивидуальной свободы, – свободы личности, свободы речи, мысли и веры, права обладать собственностью и заключать имеющие юридическую силу контракты, право на правосудие, т.е. право защищать и утверждать все свои права в условиях равенства со всеми другими и на основании законной процедуры». Политический элемент включает «право участвовать в осуществлении политической власти в качестве члена корпорации, наделенной политическим авторитетом, или в качестве лица, выбирающего члена такой корпорации». Социальный элемент включает «право на минимум экономического благосостояния и безопасности, а также право иметь долю во всем общественном наследии и жить жизнью цивилизованного существа в соответствии с превалирующими в обществе стандартами».

Следует еще раз подчеркнуть, что формирование современной теории демократии, демократического политического процесса, вполне вписываясь в разработанную Алмондом и Вербой концепцию гражданской культуры, стало возможным только в XX в. Это произошло в результате мощного спонтанного процесса, который в последние десятилетия специалисты отождествляют с новой демократической революцией. За исключением США, к концу XIX в. только небольшое меньшинство населения в Европе могло быть классифицировано в качестве граждан. Как справедливо отмечал американский политолог М. Яновиц, «гражданство не является формальной и абстрактной концепцией. Наоборот, это – идея, обладающая конкретным специфическим значением, отражающим изменяющееся содержание политического конфликта». В этом смысле «элементы гражданства могут быть найдены во всех государствах–нациях, даже в наиболее репрессивных, тоталитарных. Существует, однако, принципиальное различие между демократическим и недемократическим гражданством». Теория демократической политической культуры является своеобразным эталоном, например, для характеристики эволюции политических процессов в посткоммунистических странах.

Анализ политической культуры, которую современные аналитики называют посткоммунистической, или посттоталитарной, естественно, представляет большие трудности. Их главной причиной является беспрецедентность в историческом плане трансформации коммунистических систем в капиталистические и демократические. Ориентация новых политических элит как в Центральной и Восточной Европе, так и в России на создание рыночной экономики и либеральной демократии в период так называемых «бархатных революций» рубежа 1980–1990–х гг. предопределила радикально новые параметры политического процесса в этих регионах. К тому моменту, когда «третья волна» демократизации (С. Хантингтон) достигла Центральной и Восточной Европы и бывшего Советского Союза, у западных политологов уже сложилась привычка анализировать эволюцию политической системы в данном регионе по аналогии с режимами переходного типа в слаборазвитых странах, эволюционирующих от авторитарного правления «правого типа» к политической демократии. Если для переходных процессов в Латинской Америке или в южной зоне Европы (Греция, Испания и др.) главным пунктом реформ были отношения между военными (армией) и структурами гражданского общества, то в странах Центральной и Восточной Европы в начальный период демонтажа коммунистической системы на передний план выступили иные отношения. Это были отношения между гражданами и государством, которое ранее идентифицировало себя с обществом и его интересами. В частности, были подняты вопросы о том, принимали ли участие граждане в политических репрессиях, в деятельности государственных секретных служб, в государственной коррупции и других аналогичных преступлениях. Они приобрели первоначально огромное значение и сконцентрировали общественное мнение на проблеме люстрации, т.е. проведении политически мотивированных «чисток» с последующим установлением периода «искупительных жертв» для коммунистических функционеров высшего и среднего звена, а в перспективе и для лиц, сотрудничавших с секретными службами.

Специалисты обычно разделяют политический процесс в данном регионе на два отнюдь не равнозначных цикла:

• 1989/90–1994 гг. – период «декоммунизации»;

• с 1994 г. вплоть до настоящего времени – период, когда партии левой (социалистической) ориентации, пережившие сложную структурную перестройку, начали возвращаться к власти на парламентских и президентских выборах.

Несмотря на различия политической и экономической ситуаций, для большинства стран Центральной и Восточной Европы характерной особенностью является крайняя неопределенность процесса рыночных реформ и становления либеральных институтов. По замечанию американского политолога X. Уэлш, «в то время как само чувство необходимости распыления старой элиты было повсеместно распространено, разумность ее полного разоружения была также поставлена под вопрос. Центральной в связи с этим стала идея, согласно которой авторитарный режим вполне согласуется с либерализацией и в высшей степени – с системной трансформацией, если политика милосердия становится частью политического переходного процесса. По этой причине политические соглашения часто находят поддержку, но только в том случае, если авторитарные части государства (т.е. военные, господствовавшая политическая партия, госбезопасность и полицейский аппарат) не дискредитировали себя до такой степени, что стали несовместимыми с любыми правами, свойственными легитимному правлению».

За исключением Румынии, переходные процессы в Центральной и Восточной Европе повсеместно включают в себя переговоры между старой и новой политическими элитой. Например, Польша, где в 1980–е гг. противостояние коммунистов с движением, объединившимся вокруг профсоюза «Солидарность», достигло наивысшего пункта, завершившись введением чрезвычайного положения (что, казалось, делало невозможным последующее достижение какого–либо компромисса), стала типичной страной, в которой возникновение новой политической системы было результатом переговоров между коммунистами и оппозицией (1988–89 гг.).

Подобный процесс постепенной трансформации (степень которой, разумеется, варьировалась от Польши и Венгрии до «бывших» Чехословакии и ГДР) вполне подтверждает вывод, согласно которому наиболее важная проблема состояла не столько в природе самого перехода, сколько в степени развития гражданского общества накануне отстранения коммунистического правительства.

Тем не менее в политическом плане в условиях всеобщей эйфории 1989–1990 гг. повсеместный крах режимов советского типа в ходе парламентских выборов рассматривался, как в самом регионе, так и на Западе, сквозь призму исторической несостоятельности «социалистической левой». Сами результаты выборов в большинстве бывших коммунистических стран (за исключением Болгарии, Румынии и Югославии), как казалось тогда, свидетельствовали о том, что как концепция социализма, так и любой социалистический вариант развития не могут найти более поддержки ни в настоящем, ни в будущем.

Однако, несмотря на убедительную победу политических партий, блоков, выступавших под националистическими и демократическими знаменами, главные социальные, политические и психологические характеристики основной гражданской массы новых восточноевропейских демократий далеко не всегда соответствовали соотношению сил победивших блоков и социалистической оппозиции в парламентах. На протяжении всего первого пятилетнего цикла левые силы продолжали сохранять устойчивые позиции в постсоциалистических обществах на уровне социальных структур и электората. Этому способствовали характер проводимых в рамках данного цикла реформ и устойчивые традиции прошлого.

Сразу же после мирных революций новая политическая элита ощутила острый дефицит квалифицированных реформаторов и опытных администраторов. Бывшие диссиденты и лидеры массовых движений и демонстраций, которые «делали революцию», стали постепенно терять политическое влияние. На рубеже 1991 –1992 гг. начинается новая фаза рекрутирования постреволюционных элит, совпавшая со второй стадией национальных парламентских выборов. Таким образом, первое поколение революционеров очень быстро уступает дорогу второму поколению реформаторов националистического и либерально–консервативного толка. Многие из них являлись либерально настроенными технократами – выходцами из среднего звена партноменклатуры. Не участвуя активно в оппозиционном движении до 1989 г., они увидели впоследствии в условиях кризисного состояния, наступившего в результате первых шагов реформаторской деятельности «революционеров первого поколения», свой исторический шанс стать активными фигурами политической игры, опираясь на профессионализм и компетентность в сфере управления.

С 1993–1994 гг. наблюдается третья волна рекрутирования политической элиты; рост реформистских социалистических (социал–демократических) партий и их новых лидеров, особенно в Польше и Венгрии (а также в Болгарии, странах Прибалтики). Новые лидеры до 1989 г. обычно принадлежали к молодому реформистскому крылу бывших коммунистических партий. Используя критическую ситуацию, связанную с деятельностью двух поколений реформаторов, опираясь на влиятельную корпорацию управленцев регионального и местного уровня, на владельцев приватизированных предприятий (как правило, и бывших представителей партноменклатуры), они смогли к середине 1990–х гг. укрепить свои позиции и даже вновь прийти к власти.

Причина столь быстрого продвижения реформаторского крыла бывших коммунистов, разумеется, заключается не в аморфности структур политических партий, на которые опирались политики первой и второй стадий демократизации. С самого начала партийные системы в этом регионе характеризуются крайне расплывчатыми программами, демонстрируют высокую степень персонализации, недостаток исторической идентичности и профессионального политического руководства. Это было особенно характерно для либерально–консервативных, радикальных и социал–демократических организаций, возникших в русле гражданских движений (Польша, Чехословакия) или руководимых исключительно интеллигентами, например. Альянс свободных демократов, Альянс молодых демократов или Христианско–демократическая народная партия в Венгрии.

Программы и политика новых партий вряд ли могут рассматриваться сквозь призму классических дихотомий, характерных для партийных систем Западной Европы; левые – правые, капиталистические (буржуазные) – пролетарские, богатые – бедные, сельские – городские, христианские – светские, этатистские – антиэтатистские, националистические – интернационалистские и т.д. Для прежней коммунистической системы была характерна атомарная, диффузная социальная структура. Сама специфика процесса социальной рестратификации в постреволюционных обществах, отсутствие влиятельных групп интересов, опирающихся на массовую базу, существенно затрудняли артикуляцию политических предпочтений граждан. Вместе с тем на их поведение влияли факторы и более глубокого порядка.

Развитие в направлении «социально ориентированной рыночной экономики», декларированное в программах реформаторов первой волны, сразу обнаружило множество парадоксов. Например, радикальные экономические реформы и приватизация, создание доходных государственных и частных предприятий, формирование новой экономической элиты, увеличение спроса на рабочие места возможны только в том случае, если политическая система в состоянии справляться с первичными последствиями начавшихся реформ – резким снижением жизненного уровня и социальной дезинтеграцией, вызванными радикальной трансформацией социалистической экономики и общественных структур. Государство с необходимостью должно изыскивать ресурсы для смягчения и компенсации самых тяжелых социально–экономических потерь. Наследие социалистического государственного патернализма с его специфической комбинацией авторитаризма и политики, направленной на обеспечение благосостояния, постоянно приводило к конфликту укоренившихся на протяжении десятилетий ожиданий и надежд на помощь государства для поддержания стабильного уровня потребления с политикой либерализации, не предусматривавшей создание соответствующих государственных фондов.

«Конфликт ожиданий» во многом углублялся возникновением новых форм социальной дискриминации, связанных с трансформацией бюрократического социализма и его властных структур. Под аккомпанемент широко разрекламированной в СМИ кампании по декоммунизации десятки, если не сотни тысяч представителей номенклатуры высшего и среднего звена, используя тайные и явные финансовые ресурсы, личные связи и хорошее знание столичной, региональной и местной конъюнктуры, переместились из партийных кресел на места руководителей банков, совместных и частных предприятий, составив основу нового «кадрового капитализма». Такого рода метаморфоза резко контрастировала с потерей огромным числом граждан в результате приватизации и «рационализации» производства работы и многих преимуществ, связанных в прошлом с высокой квалификацией или академическим образованием. Другие группы населения – пенсионеры, многодетные семьи, безработные, матери–одиночки – были вообще отброшены процессом модернизации до уровня ниже прожиточного минимума. Обширный слой низкооплачиваемых государственных служащих подвергся серьезной дискриминации. Бедность как фактор социальной жизни развивалась на фоне расцвета афер «новых богачей», спекулянтов, мафиозных организаций, получавших огромные полулегальные и незаконные доходы и обладавших большим влиянием практически во всех посткоммунистических обществах.

Типичным примером такого варианта развития является посткоммунистическая Польша. Картина, сложившаяся в стране после июньских выборов 1989 г. (когда возглавляемый «Солидарностью» блок одержал внушительную победу) определялась в первую очередь тем, что, несмотря на эйфорию, вызванную внезапным крахом коммунистического правления, победившая коалиция не имела на своей стороне ни средних слоев бюрократии, способной поддерживать управление страной, ни экономической программы дальнейшего продвижения к рыночной экономике, которое было предпринято самими коммунистами в последние два года их господства. Это означало, что руководившая «Солидарностью» элита фактически заняла только высшие правительственные посты, оставив нетронутой государственную бюрократию вместе с доставшейся ей по наследству экономической программой и штатом экономистов, также унаследованных от коммунистической системы.

Ключом к пониманию коррупции в посткоммунистических обществах является конкретный анализ эволюции, как политической элиты, так и своеобразия элитарной политической культуры в последние годы коммунистической системы. Именно в этот период коррупция, традиционная для всех периодов истории коммунистических режимов, приобрела новые форму и измерение. Например, провозгласив с середины 1980–х гг. с целью укрепления руководящего положения ПОРП в обществе ориентацию на рыночную экономику и политическую демократию {эта ориентация усилилась под влиянием развития «гласности» и «перестройки» в СССР), польское руководство, естественно, оказалось перед дилеммой – каким образом сохранить социалистические принципы, одновременно формируя новый класс капиталистических предпринимателей, особенно в условиях грядущего экономического банкротства, вызванного ростом долговых обязательств.

Конгениальное решение заключалось в превращении обширного слоя номенклатуры в капиталистов. Поскольку большинство претендентов на эту роль не располагали достаточным количеством средств для того, чтобы заплатить хотя бы приблизительно стоимость приватизируемых предприятий, коммунистическая элита дала им «зеленый свет», устроив специальные «безальтернативные» аукционы, на которых государственные предприятия продавались за символические суммы. Вслед за этим государственные банки предоставили льготные кредиты новоиспеченным владельцам.

Именно такими методами проводилась массовая приватизация государственной собственности в последние годы правления ПОРП. В результате наиболее доходные мелкие и средние предприятия перешли в руки новых владельцев. Очень часто крупные госпредприятия специально разделялись для того, чтобы продать их наиболее перспективные подразделения «новым богачам», оставив менее прибыльные в руках государства. Таким образом, торговля, распределение и сфера услуг почти полностью были приватизированы номенклатурой. Новым приватизаторам из «Солидарности» остались предприятия, относящиеся к категории наименее доходных и громоздких.

Вполне естественно, что, несмотря на ауру полнейшей законности процедуры такой приватизации, рядовые граждане рассматривали этот процесс как элементарное расхищение государственной собственности правящим классом. Эта приватизация усилила роль оппозиции, став одним из наиболее мощных факторов ослабления влияния ПОРП до такой степени, что ее руководство было уже неспособно самостоятельно осуществлять переход к рынку и оказалось вынужденным пойти на переговоры с «Солидарностью» в рамках «круглого стола». Как справедливо отмечал польский политолог В. Зубек, ««приватизация» в огромной степени ослабила последнюю правящую коммунистическую элиту, втолкнув ее в идеологически сюрреалистические рамки: в то же самое время, когда они продолжали декламировать марксистско–ленинские песнопения о добродетельных свойствах социалистического порядка, который, по их утверждению, они создавали, фактически они были втянуты в быстрое строительство капитализма. Подобный идеологический дадаизм, несомненно, оказался дополнительным фактором, который способствовал их сокрушительному поражению на июньских выборах 1989 г.».

Левое крыло «Солидарности», на основе которого формировалась новая правящая элита, полностью отрицавшая марксистские экономические принципы, было не только вынуждено унаследовать коммунистическую бюрократию с ее методами социально–экономической трансформации (ведь новые политики были совершенно не готовы взять власть), но с готовностью решило продолжить приватизацию «по Раковскому». Именно к этому в конечном итоге сводился широко разрекламированный «план Бальцеровича», При такой конъюнктуре первой из облагодетельствованных новым витком «приватизации» оказалась верхушка новой посткоммунистической элиты. Различие между нею и старой номенклатурой состояло в том, что, будучи в отличие от своих предшественников абсолютно не связанными нормами «социалистической морали» и идеологии, ее представители стали безоглядно предаваться демонстративному потреблению.

По свидетельству многих наблюдателей, большинство членов недавней оппозиции были либо просто бедны, либо лишены сколько–нибудь значительных средств. В новых условиях они решили полностью компенсировать годы своих лишений. Для этого они сохранили сюрреалистическую законодательную систему, созданную в последние годы коммунистического правления специально для «законной» конфискации государственной собственности. В итоге многочисленные функционеры левого крыла «Солидарности», бывшие за два года до победы чуть ли не пауперами, в считанные месяцы превратились в весьма состоятельных людей.

Очень важно также отметить, что все последующие политики, в прошлом близкие к «Солидарности», не упустили редчайшую историческую возможность стать капиталистами. Однако постепенно золотой поток первых лет посткоммунизма несколько уменьшился вследствие крайнего неприятия подобной практики широкими народными массами. Эти годы были охарактеризованы взрывом много–численных сомнительных, полукриминальных и даже преступных афер, связанных с манипуляцией налогами, банковскими операциями, таможенным законодательством с целью создания «черных дыр», пользуясь которыми многочисленные авантюристы в короткий срок наживали огромные состояния.

Подобные тенденции наблюдались в большинстве посткоммунистических стран и, безусловно, они повлияли на характер формирующейся новой политической культуры. Специалисты выделяют следующие особенности современной политической культуры в посткоммунистической Центральной и Восточной Европе:

• преобладание профессиональных политиков;

• низкий уровень политического участия;

• политическая апатия и стремление замкнуться в частной жизни (приватизм);

• тенденция к авторитаризму, выражающаяся как в латентных, так и в открытых формах.

Все приведенные характеристики политической культуры в странах Центральной и Восточной Европы почти полностью справедливы и в отношении посткоммунистической России.

Еще в 1993 г. А.И Соловьев в одном из первых отечественных учебных пособий по политологии дал следующую характеристику российской политической культуры: «В отличие от государств, на десятилетия и столетия раньше испытавших «цивилизующее воздействие капитализма» (Маркс), жители нашей страны веками ориентировались по преимуществу на нормы общинного коллективизма... Причем в XX в. эти традиции были подкреплены жесточайшим тотальным контролем государства, исключавшим любую идеологически несанкционированную активность гражданина... В большинстве же своем люди с великим трудом воспринимают идеи либеральной демократии, основанные на неестественных для них ценностях: понятиях рынка, политической и экономической свободы, конкуренции, нравственной автономии и проч. ... Лишенные индивидуально выношенных мировоззренческих опор гражданские и политические представления большинства людей обретают исключительную предрасположенность к конформизму... Большинство граждан исповедуют подданническое отношение и перманентную лояльность даже не столько к государству, сколько к любому центру реальной власти, например сильному лидеру, тайной полиции, средствам массовой информации.

Сегодня приходиться констатировать очевидный факт, что российская политическая культура за прошедшие десять лет не претерпела ни малейших изменений, неуклонно продолжая эволюционировать в том же традиционалистском и патриархально–подданническом направлении. Причины такой ситуации заключаются в незавершенности реформ и во все углубляющемся экономическом и социально–политическом кризисе, ввергнувшем страну в катастрофическое состояние.

В результате проведенной правительством Е.Т. Гайдара в 1992 г. «шоковой терапии» Россия из великой державы превратилась во второразрядное государство. Этому соответствуют типичные черты колониальной зависимости и слаборазвитой экономики: половина производимого сырья экспортируется, большая часть внутреннего рынка захвачена импортными товарами, в структуре производства и инвестиций доминируют сырьевые отрасли, уровень расходов на науку соответствует среднеафриканскому, продолжительность жизни населения не выше, чем в большинстве слаборазвитых стран. Если в 1986 г. СССР по валовому продукту был на втором месте, уступая только США, то сегодняшнюю Россию превосходят десятки государств, не только Германия и Франция, но и Бразилия и Индонезия. За последние годы спад производства в России составил 60% (а в целом ряде ключевых отраслей от 70 до 90%). В результате резко возросшей смертности среди населения, войн и вызванных разрушением СССР демографических катастроф людские потери России составляют многие миллионы. В стране начитывается почти 4 млн. беспризорных детей. Внутренний долг правительства как минимум в десять раз превышает внешний.

Параллельно с ростом чиновничества и криминальных структур исчезают всякие проявления самостоятельности и активности российских граждан. Подобный уровень общественного сознания, в котором доминирует паралич воли, делает вполне правомерными выводы некоторых ученых об уникальном характере общественной системы, сложившейся в современной России и не имеющей сколько–нибудь определенных исторических параллелей. «То состояние, которое сложилось в России, – отмечает А. Зиновьев, – это не нормальное состояние эволюции живого социального организма, живой социальной системы, а состояние искусственное. Так что какие бы тут для кого положительные явления ни возникали, какие бы успехи ни были, все равно в целом происходит социальная деградация, происходит умирание огромного народа, огромной страны... То, что образовывало жизнь, полноценный социальный организм, социальную систему в советские годы, это убито... Тот социальный феномен, который складывается сейчас в России, есть... имитационная форма. Они неустойчивы и ненадежны. Это внешние формы, внутренне они совершенно пустые... В сегодняшней России нет сущностного стержня, центра, ядра».

Основной причиной возникновения такой системы философ считает резкий разрыв преемственности. В результате разрушения управленческого механизма, сложившегося в рамках прежней системы, миллионы людей были «выключены» из участия в социальной жизни, а страна оказалась беспомощной в экономическом, военном и прежде всего идейно–психологическом отношении, превратившись в «идейную помойку и мусорную свалку», над которой возвышается чиновничья пирамида, создающая огромное количество указов и постановлений, никак не влияющих на реальную жизнь.

Предположение ученых о том, что существующая в России политическая система является в известном смысле результатом психологического (и вполне рационального) приспособления россиян к окружающим жизненным обстоятельствам, из которых они, пережив две мировые войны, революцию, массовые репрессии и голод, не видят выхода, является справедливым только отчасти. Еще в сентябре 1993 года, оценивая шансы режима президента Б.Н. Ельцина закрепить результаты государственного переворота, осуществленного президентской администрацией, приобрести легитимность, политолог С. Митрохин выделял две социальные группы, на которые она могла опираться. Это были «группа харизмы», к которой принадлежат почитатели президента как «героя противоборства с КПСС» и более многочисленная «группа эффективности». Последняя группа, в свою очередь, распадалась на две категории. Первая категория – так называемые «простые люди», «желающие спокойствия как такового, требующие стабильности ради ее самой и готовые получить ее из рук какой угодно политической силы»; вторая категория, ставшая сегодня движущей силой общества, также жаждет стабильности, но уже на своих собственных условиях. К ней относится восходящий средний класс, которому стабильность нужна как необходимое условие обогащения. Особо следует выделить либеральную интеллигенцию, которая выступает в качестве идеологического авангарда этого нового класса и требует стабильности, основанной на подавлении своих политических оппонентов. Условием лояльности интеллигенции по отношению к режиму является свобода собственного слова и творческого самовыражения, которые нужны ее представителям не только для повышения своего уровня жизни, но и для беспрепятственного распространения в обществе порождаемых ими идеологических схем и культурных образцов.

Исследуя социальную базу легитимности ельцинского режима в 1995–1996 гг., В. Шляпентох выделял три основные группы, примерно равные между собой по численности, но различающиеся не только по своему социальному статусу, но и по отношению к новой посткоммунистической действительности. Первая группа, состоящая преимущественно из новой российской буржуазии и тех, кто ей непосредственно служит, является главной силой, поддерживающей режим. Вторая группа (соответствующая «группе эффективности» у С. Митрохина) одобрила антикоммунистическую революцию в августе 1991 г., приняв последующие социальные изменения как необратимые. «Однако в то же самое время вторая треть занимает критическую позицию по многим аспектам нынешней ситуации в стране». Последняя группа, к которой относятся преимущественно неквалифицированные рабочие, крестьяне и пенсионеры, «отвергали большинство вещей, случившихся после 1985 г. и особенно 1991 г., требуя радикальных перемен во внутренней и внешней политике. Тем не менее, только меньшинство внутри этой группы – около 5– 10% – было устремлено к массовым незаконным действиям против режима».

Для подтверждения правильности своих выводов В. Шляпентох (как, впрочем, и многие отечественные ученые, стоящие на близких к его анализу позициях) ссылается, например, на результаты декабрьских выборов 1995 г., на которых 30% россиян проголосовали за продолжение реформ, тогда как 28% были категорически против них. Остальные 42% заняли промежуточную позицию. Говоря о будущем российской экономики, 29% предполагали, что ее состояние может улучшиться, 40% предсказывали «некоторое ухудшение», 31 % – значительное ухудшение. И, наконец, одна треть россиян поддерживает социализм, другая треть выступает за капитализм, в то время как остальные занимают промежуточное положение, голосуя за некую разновидность социал–демократической модели типа «шведского социализма».

Такая картина достигнутого в России на данном этапе социального равновесия, дальнейшую динамику которого никто, однако, не берется предсказать, составляет действительную основу современного политического процесса, нередко определяемого зарубежными аналитиками как «контролируемый беспорядок». Именно это обстоятельство придает современной российской политической культуре крайне фрагментарный и нестабильный характер.