3.2 Психологическая характеристика Гоголя

Если бы Гоголь был обыкновенным человеком, то "история его души, – считает Овсянико-Куликовский, – была бы не трагедией, а мелодрамою невропата и психопата, каких много" [1, 220]. Он не был, подобно Пушкину (или пушкинскому Моцарту), человеком с уравновешенной душой, который легко несет бремя гения, не чувствует постоянно своей гениальности и не выделяет себя из обыкновенных людей, ощущая себя вне моментов творческого вдохновения простым смертным, добрым малым, "как ты да я" (как говорит Моцарт Сальери). "У Гоголя мы не видим этой спасительной анестезии гения. Он не был "добрый малый", он был лишен великого преимущества – чувствовать себя простым смертным. Свою гениальность он ощущал постоянно, – не только по праздникам творчества, но и в будни жизни…. Чем бы ни занимался он, всегда ему казалось, что он сделает что-то особенное, невиданное и неслыханное" [1, 221].

А) своеобразие дарования

Гоголя отличает от Пушкина не только это "самочувствие", но и характер дарования – отнюдь не универсального и наблюдательного по типу, а весьма специфического, узконаправленного и по методу экспериментального. "Гоголь был гений психологического анализа, направленного на темныестороны души человеческой. Достаточно известно, как умел он – по его выражению – "слышать душу" – и копаться в хламе и соре душ человеческих, вынося оттуда самоотраву, если можно так выразиться, "трупным ядом духа" – гнетущую мизантропию. В своем творчестве Гоголь был художник-мизантроп… Известно и то, с каким мастерством психолога-анатома рассекал он собственную душу, находя в ней разные – по его выражению – "мерзости", частью подлинные, частью воображаемые… Это был гениальный художник-ипохондрик…" [1, 222]. От самоотравления его спасали два "противоядия", которым он был наделен от природы: огромная сила юмора и дар лирической возбудимости, – оба эти дара смягчают горечь мизантропии и ипохондрии и "освежают омраченную душу" [1, 223].

Б) гоголевский "эгоцентризм"

Что касается психологического типа личности Гоголя, то он "принадлежал к числу натур эгоцентрических" [1, 223]. Это тоже была своего рода самоотрава, которая до поры до времени обезвреживалась даром религиозности, но именно она определяла очень многое и в характере творческого процесса Гоголя, и в характере его результатов. Только не надо путать эгоцентризм с эгоизмом: Овсянико-Куликовский рассматривает их как явления разного порядка: эгоизм лежит в области морали, эгоцентризм же – собственнопсихологическоеявление, особая организация психики человека, связанная с гипертрофией собственного "я". Это не себялюбие (эгоцентрик в моральном плане может быть даже и альтруистом). "Человек эгоцентрического строя души – только человек, обреченный ощущать давление центрального "я" на всю психику. Он постоянно чувствуетсебяво всех впечатлениях, радостях, скорбях, во всем, что он переживает" [1, 224].

Подводя итог своему рассмотрению этой стороны психологии Гоголя-человека и Гоголя-художника, Овсянико-Куликовский пишет: "Эгоцентрический уклад Гоголя может быть охарактеризован так: невольно, сам себе не отдавая отчета в том, Гоголь становился в своих отношениях к окружающей среде, к людям, к жизни на точку зрения, выражаемую в формуле: "я и всё прочее".И вот именно "всё прочее" отражалось в его душе не само по себе, а через посредство настроений его "я", которое навязчиво и неотступно сопутствовало всякому впечатлению, всякому душевному движению" [1, 296].

Как сказывается "эгоцентрическая" организация натуры на характере "экспериментального" типа творчества? "Сосредоточенный и замкнутый в себе, не экспансивный, склонный к самоанализу и самобичеванию, предрасположенный к меланхолии и мизантропии, натура неуравновешенная, Гоголь смотрел на божий мир сквозь призму своих настроений, большей частью очень сложных и психологически темных, и видел ярко и в преувеличенном масштабе преимущественно все темное, мелкое, пошлое, узкое в человеке. Кое-что из этого порядка отрицательных явлений он усматривал и в себе самом, и тем живее и болезненнее отзывался он на эти впечатления, идущие от других, от окружающей среды. Он изучал их одновременно и в себе, и в других. Находя в себе некоторые недостатки или "мерзости", как он выражается, он их приписывал своим героям, а с другой стороны, чужие "мерзости", изображенные в героях, он сперва, так сказать, примерял к себе, навязывал себе, чтобы лучше вглядеться в них и глубже постичь их психологическую природу. Это были своеобразные приемы экспериментального метода в искусстве" [1,240] (в его индивидуальном гоголевском варианте). Такая характеристика "экспериментального" творческого метода Гоголя подтверждается материалом самонаблюдений и самохарактеристик самого писателя в известных "Письмах разным лицам по поводу "Мертвых душ"¹. "Эксперимент" такого рода Гоголь производил не только над собой, но и над другими, наблюдая пошлое и гадкое в своих знакомых, в том числе и отнюдь не в плохих людях². Отсюда известная его манера "испытывать людей", превращая своих друзей: Аксаковых, Погодина, Шевырева, Плетнева и др. – в объект исследования, так что отношения с ними подчас подвергались испытаниям и портились. Т.е. как художник-экспериментатор он выступал и в жизни в основном своем писательском амплуа художника-психолога, преимущественным предметом интереса которого была именно психология русского человека.

А психология его героев в силу гоголевской мизантропии, его же эгоцентризма и особенно экспериментального способа художественной обработки жизненных впечатлений приобретала особый оттенок: будучи психологией несомненно национальной, она в то же время получала освещение преимущественно с дурной, отрицательной стороны. Сам механизм такого художественного преображения напрямую зависел от характера дарования и психологических качеств художника. Овсянико-Куликовский пишет об этом так: "Большой мастер улавливать различные черты нашей русской, национальной складки и повадки, он почти непроизвольно превращал свои бытовые типы в национальные. А так как эти бытовые типы (чиновников, помещиков и пр.) были продуктом не чистого наблюдения, а художественного эксперимента, в котором сгущались и выступали наружу черты отрицательные (экспериментатор был моралист-сатирик), то и национальные признаки получили в этих образах характер отрицательных качеств, недостатков, даже пороков… Таким образом, лганье Хлестакова, грубость Собакевича, слащавость Манилова и т.д. получили отпечаток особого – русского – лганья, специфически русской грубости, слащавости и т.д… Но в ряду этих бессмертных фигур по преимуществу национальными должны быть признаны Хлестаков, Чичиков, Ноздрев, Сквозник-Дмухановский, Тентетников, генерал Бетрищев, Петух, о которых с полным правом можно сказать: "Здесь русский дух, здесь Русью пахнет…" И, в нравственном смысле, вовсе не так скверно пахнет, как кажется с первого взгляда. Дело в следующем: национальные черты – не качества (хорошие или дурные), а свойства в этическом отношении безразличные, но художник-экспериментатор, в интересах художественного познания, имеет право дать им такую обработку и такое освещение, что они явятся уже не безразличными свойствами, а определенными качествами, подлежащими нравственной оценке" [1, 323].