Б) "Скупой рыцарь"

Скупой – столь же объективное создание пушкинского гения, как Сальери, в нем нет ничего "лично пушкинского". Свой анализ психологии губительной страсти Овсянико-Куликовский строит на идее о том, что "скупость" – это только форма, проявление другой, более общей страсти – честолюбия. "Дело в том, что скупость сведена здесь к жажде власти, господства над людьми и к убеждению, что богатство есть вернейшее средство достижения этой цели. Барон – прежде всего честолюбец, а потом уже скупец" [1, 393].

В образе Скупого в высшей степени проявился тот закон искусства, который Потебня назвал "формулой художественного" и обозначил как х > а.

Овсянико-Куликовский не говорит об этом, но своим анализом отчетливо эту мысль Потебни подтверждает, доказывает. В сущности, сфера "применения" (в том значении термина "применение", которое обосновал Потебня) этого образа безгранична, не замкнута только скупостью и распространяется на все виды страстей и идей, которые приводят к подмене цели средством. А таких страстей и идей много – от "скупости" до самого благородного в истоке своем стремления к общему благу. Оно выдвигает, например, как средство для своего осуществления достижение власти, далее цель подменяется средством, и человек "начинает влюбляться в самую власть и сам не замечает, как становится жертвою страсти честолюбия и властолюбия" [1, 394]. Овсянико-Куликовский, в сущности, здесь на материале психологии пушкинского образа дает такой же анализ диалектики превращения средства в цель, какой в философском плане осуществил своим анализом диалектики утопии позднее С.Франк¹. Результатом такой диалектики становится превращение носителя страсти или идеи в раба этой идеи, а Пушкин доводит анализ диалектики психологических превращений до конца, до последнего звена, когда человек удовлетворяется "одним лишьсознанием достижимостижеланий, само же достижение их ему не нужно" [1, 395]:

Я выше всех желаний; я спокоен;

Я знаю мощь свою; с меня довольно

Сего сознанья…

"И все это, –пишет Овсянико-Куликовский, – с исчерпывающей полнотой психологического анализа, с изумительной проницательностью диагноза, с необычайной ясностью и силою выражения, сделано в знаменитом монологе барона на пространстве всего 118 стихов! Здесь гениальна сама уже художественная лаконичность" [1, 394].

Я не буду здесь останавливаться на анализе двух последних "маленьких трагедий", скажу только, что суть идеи "Пира во время чумы" Овсянико-Куликовский понимает как подмену идеи свободы человека от всего, в том числе от страха смерти, рабским подчинением того же человека власти низменных инстинктов и животных страстей, т.е. тем же превращением великой по замыслу идеи в свою противоположность и в рабство, так что в итоге "пиршество джентльменов", презревших все, в том числе и смерть, "скорее напоминает оргию взбунтовавшихся рабов". Это подтверждается гениальной пушкинской ремаркой: Председатель по уходе священника "погружается в глубокую задумчивость". Отказ следовать за священником, как вынужден признать сам Председатель, он совершает "не по доброй воле: есть нечто, принуждающее его предаваться мрачной оргии" [1, 403]:

Я здесь удержан

Отчаяньем, воспоминаньем страшным,

Сознаньем беззаконья моего,

И ужасом той мертвой пустоты,

Которую в своем дому встречаю…

"В сравнении с этими пирующими господами даже скупой барон кажется свободнее… Устранение высших страстей, благородных и неблагородных, очищает место для низших. Из огня человек попадает в полымя…В "драматических опытах" Пушкина дана гениальная художественная критика страстей, равносильная их философской критике, данной в философии Спинозы" [1, 404].

И вот теперь мы можем перейти к трактовке пушкинского лиризма и лиризма вообще, которую в книге о Пушкине Овсянико-Куликовский начинает с анализа лирического начала в "маленьких трагедиях".