7. Развіццё крыніцазнаўства ў эпоху Сярэдневякоўя.

Формированию источниковедения как отдельной научной

дисциплины предшествовал длительный период накопления

практического опыта работы историков с источниками.

Так, историки периода раннего средневековья пользовались

любым письменным текстом или любым устным высказыванием как

источниками, если они доверяли авторитету того, от кого исходили

эти текст или высказывание.

Доверие к лицу или учреждению, от которых исходили подобные

высказывания, предопределяли отношение историков к этим

высказываниям. Авторитет не подлежал критической проверке.

Историк в таком случае заимствовал у авторитетного лица или

учреждения не только сведения о событиях и явлениях прошлого, но и

перспективу видения этих событий или явлений.

При этом раннесредневековый историк считал, что если он

непосредственно не наблюдал событий прошлого, он должен принять

или отказаться от передачи сведений об этих событиях в зависимости

от того, признавал он или не признавал авторитет лиц, которые

передавали ему их. Условием авторитетности такого лица были

знание, мудрость и добродетель этого авторитета. Авторитетным

могло быть мнение лица, в силу санкции учреждения, придаваемой

ему церковью или властью. Например, римский папа Целестин І (422–

432) официально признал христианского богослова и церковного

деятеля Августина Блаженного (345–430) «учителем церкви», что

придавало ему особый авторитет. Папа Гелазий І (492–496) признал

авторитет и за другими отцами церкви.

Следование мнению авторитетного лица историками раннего

средневековья влекло за собой признание прошлого не объектом

познания, а объектом веры. Вопрос достоверности пересказа событий

прошлого решался исключительно с учетом того, передавался ли он

авторитетным лицом или нет. Объектом критики могло служить лицо 57

или учреждение, от которого исходил такой пересказ, но не сам

пересказ.

Описание событий прошлого, таким образом, становилось

авторитетным тогда, когда историку становилось известным, что

определенное лицо (или учреждение) своим авторитетом

гарантировало достоверность наблюдавшихся этим лицом или

представителями учреждения событий.

В раннесредневековую эпоху историк не мог найти описание

событий в публичных библиотеках или архивах, в которых подделки

перемешаны с подлинниками и где никто не мог дать гарантии

аутентичности описания. Раннесредневековый историк не имел

свободного доступа к описаниям событий прошлого. Он находился в

зависимости от того, кто располагал этими описаниями и кто делал их

доступными историку.

А делал такие описания доступными тот, кто располагал ими,

исходя из своих целей. Историк получал такие сведения о прошлом от

того, кто выступал в качестве гаранта, поручавшегося за

достоверность этих сведений своими личными качествами (знаниями,

мудростью, добродетелью) или же общественными положением. Это

не зависело от того, были ли получены такие сведения устно или в

письменном виде.

В данном случае мы сталкиваемся с более общим явлением.

Капитулярии (законы и распоряжения) франкских королей из

династии Каролингов приобретали обязательную силу только после

устного оглашения их монархом, а признание подлинности

частноправовых актов требовало наличия свидетелей, которые

должны были присутствовать при их составлении, и, следовательно,

могли дать их гарантию, приводя собственные показания.

Аналогичное положение было и с доказательством того, что тот

или иной суд вынес решение. При этом было необходимо присутствие

свидетелей. Записанное решение суда не имело силы без их

подтверждения решения. Только позже свидетельством аутентичности

(подлинности) документа стала приложенная к нему печать. Что же

касается характеристики письменного выражения документа, то ей не

придавали значения даже в период развитого феодализма. Об этом

свидетельствует тот факт, что фальсификаторы XV века, которые

составляли поддельные документы, датированные тремя столетиями

ранее, не пытались подражать приятному тогда минускульному 58

письму (т. е. упрощенному строчному написанию в отличие от

маюскулов, принятых в древних греческих и римских рукописях), хотя

старались привесить к подделкам печати, действительно

происходившие от времен мнимого составления документов.

С точки зрения ж людей средневековья написанный текст не

содержал в себе признаков аутентичности, но всегда должен быть

подтвержден кем-нибудь. Именно с подобным подтвержденным

описанием событий прошлого имел дело историк средневековья. Это

избавляло его от обязанности самостоятельного установления

подлинности такого сообщения.

Вот почему не существовало причин, позволявших считать, что

устные сообщения о прошлом содержат худшую или менее точную

информацию по сравнению с письменными сообщениями. Между

устной и письменной формой передачи сведений о прошлом для

тогдашнего историографа не было принципиальной разницы. В обоих

случаях он получал данные, за которые поручились определенные

лица, представлявшие не только себя, но и какие-то учреждения.

Способ же, с помощью которого происходила передача сведений,

имела только техническое значение, которое не принималось во

внимание. Вот почему тогдашние историки (Беда Достопочтенный

(672 или 673 – ок. 735), Регион Прюмский, Павел Диакон (ок. 720 –

799) и другие пользовались устной традицией без колебаний и

сомнений.

Тот факт, что историк всегда получал описание прошлого от

кого-то, кто передавал его с конкретной целью, определяло также

характер отношений между историографом и политическим или

религиозным институтом (если можно отделить их друга от друга).

Поэтому историк оказывался в полной зависимости от этих

институтов, если только хотел описывать то, чего сам не видел и не

мог видеть.

Именно от них историограф находился в наибольшей

зависимости, особенно тогда, когда описывал события отдаленного

прошлого, или же тогда, когда учреждение было единственным, кто

располагал необходимыми описаниями прошлого.

Описывая же события, современником которых он был,

историограф обладал относительной самостоятельностью,

ограниченной его собственным социальным положением и

положением в институциональной системе, но все же большей, чем то 59

положение, в котором он находился, если он углублялся в отдаленное

прошлое.

Это вытекало из следующего факта: прошлое не было для

человека средневековья только тем, что миновало, но было своего

рода очагом решений, сохраняющих длительную актуальность и

действующих по-прежнему образцов поведения. Для сознания,

которое считало каждое произведение человеческих рук однозначно

определенным через его происхождение, прошлое было изменением

времени гораздо более важным, чем современность, поскольку

представляла ее как бы идеальное (мерило), решало то, какой должна

быть современность.

Поэтому для историографа его зависимость от социального

института-политического или религиозного – была особенно значимой

тогда, когда он занимался описанием прошлых событий. Ситуация

стала меняться только в XIII в. Сказанное выше вовсе не означает

того, что содержание того пересказа событий, которым пользовались

средневековые историографы, был безразличным для них Исидор

Севильский (ок. 560 – 636) в своей «Этимологии» отмечал, что

история отличается от риторики и от басен, а баснями историографы

считали все то, что противоречит природе (см. Боэция (ок. 480 – 524),

комментатора Беды и др.). Поэтому Павел Диакон в своей «Истории

лангобардов» называл басней легенду о том, будто бы название этого

германского народа связано с восклицанием древнегерманского

верховного бога Вотана в адрес их предков винилов: «Что за длинные

бороды!»

Раннесредневековые историографы прибегали к определенным

критическим процедурам, однако, при этом чаще всего

предполагалось, что описание события как объект критики должно

быть доступным историку. Если он имел дело с высказываниями двух

авторитетов, предпочтение оказывалось тому из них, кто вызывал

большее доверие.

В период средневековья историческая истина понималась иначе,

чем в наше время. Историограф считал познаваемым описание

прошлого только через передаваемое ему сообщение, которое было

для него полностью недоступным, и поэтому его интересовала

достоверность автора или гаранта сообщения, а не истинность его

слов.

В своем представлении историограф был зеркалом 60

распространенных представлений о событиях. Он действовал, будучи

убежденным, в том, что если даже эти представления противоречат

друг другу, тем не менее, их приводить необходимо, поскольку

зеркало не виновато в том, что отражает различные изъяны облика,

глядящего в него человека.

Высокая оценка повествовательных свидетельств о прошлом

приводило в тот период к стиранию границы между историографией и

литературой, в частности, между историографией и эпосом.