§3. Вещь

Человек, который придерживается естественной установки, никогда не задумывается об истоках наших знаний, поскольку не сомневается в существовании мира, в том, что мир именно таков, каким мы его видим в нашем повседневном опыте. Естественно, для него и вещь не является проблемой: вот камень, вот цветок, вот дом — все явлено в своей непо­средственности, сомневаться в которой может лишь больной человек. Любая вещь вовлечена в причинно-следственные связи с другими ве­щами, существует во времени. Когда-то она возникла из определенного количества вещества в силу действия определенных причин. Для возникновения камня нужно определенное количество кристаллов, из ко­торых состоит его масса, для дерева — питающая почва, семена, мине­ральные соли. Потом камень и вещи служат для порождения других вещей: дерево — для забора, камень — для мощения дороги. В естест­венной установке вещь интересна именно как совокупность причинно-следственных связей, сил, энергии, в ней заключенной, и т.д.

Но философия разоблачает эту видимую непосредственность, пока­зывая, что каждая вещь — целая символическая мистерия, глубоко ин­дивидуальная и непостижимая в своей индивидуальности, что дан­ность внешнего мира — всегда загадка, шифр, который нужно разга­дать, расшифровать. И это важнейшая задача философии.

Существо вещи никогда не дает о себе знать, потому что ему чаще всего не дают слова. Не каждая вещь воспета поэтом или осмыслена философом. Но тем не менее вещь — посредник между человеком и миром. Она представляет целый мир, который является горизонтом вещи, угадывается за ней, и потому всякая вещь по природе своей неисчерпаема и бесконечна. Она тысячами видимых и невидимых переходов связана со всеми частями мира. Неисчерпаемость вещи яв­ляется свидетельством Божьего замысла о мире: мир устроен так, что тайна любой вещи — это вызов человеку, понуждающий его к постоян­ным попыткам раскрыть эту тайну. Человек совершенно справедливо подозревает, что это раскрытие поможет ему в самом главном — в по­нимании самого себя и своего места в этой бесконечной мистерии бытия.

Отвлекаясь от данности вещи, мы всматриваемся в нее саму и преж­де всего видим материал, из которого сделана вещь, например скрип­ка — из дерева, окно — из стекла. Но есть ли скрипка — дерево? Можно сказать, рассуждал русский философ Лосев, что скрипка деревянная, но она не есть дерево — ни дерево вообще, ни какое-нибудь данное дерево. Материя, из которой состоит вещь, не есть сама вещь. Это тоже инобытие вещи: раз стол, стул и скрипка состоят из дерева, то дерево ровно ничего не определяет. Материальность ничего не говорит об искомой нами индивидуальности материальных вещей. К тому же су­ществуют еще и нематериальные вещи — числа, законы и т.д. В них тем более ничто не определимо через материю.

Но если вещи неопределимы через материю, то, может быть, они определимы через форму? Вещь можно уничтожить, разбить, изменить, но с ее видом, с ее формой этого сделать нельзя. В таком случае есть ли форма вещи сама вещь? На этот вопрос Лосев отвечал отрица­тельно: огнем можно затопить печь, но ее нельзя затопить видом огня, кулаком можно ударить по столу, но этого нельзя сделать формой ку­лака. Вещь подвержена реальным изменениям, а ее форма — нет. Поэ­тому определить форму еще не значит определить вещь. А мы, по Ло­севу, все время ищем определения самой вещи, реальнейшей, повседневнейшей вещи, которую можно делать и уничтожать, беречь и раз­рушать. Таким образом, не материя и не форма есть сама вещь, точно так же, как и не их единство. Мы имеем дело с самой вещью, а не с материей и не с формой и не с их соединением. Когда мы едим хлеб, мы едим не материю, не форму, не их соединение, но самый хлеб. Соедине­ние материи и формы есть результат нашего логического мышления, отвлеченно научного анализа и уже по одному этому не есть сама вещь. Если разложить вещь на ее составляющие, то станет очевидно, что никакая часть вещи не есть сама вещь. Но вещью не является и сумма всех частей. Думают, что если в одной доске и в одном гвозде нет дома, то из множества досок и множества гвоздей получится дом. Но дом не есть соединение частей, потому что в нем имеется нечто помимо целого и частей, например его жизнь, обветшание или обновление. Впрочем, дом не есть и само обветшание или обновление, потому что лампа, стоящая там, тоже была бы домом, так как она ветшает. Следовательно, история вещи уже предполагает, что до всякого становления и до вся­кой истории вещи есть сама вещь. Она раскрывается в своей истории, присутствует в своем становлении. Но она не есть ни то, ни другое. Вещь неопределима через ее признаки — части, целое, становление. Неважно, существенные признаки берутся или несущественные, пра­вильно все перечисляется или неправильно. И правильных, и сущест­венных признаков недостаточно для определения вещи.

Еще один важный момент: вещь сама по себе гораздо больше, чем ее проявления. Лосев приводит в пример голландскую печь в своей ком­нате. Сегодня ее не топили, она холодная, а вообще она дает тепло. Значит, печь выше тепла и холода. Печь сложена из кирпичей, но бы­вают и железные печи. Печь есть явление и социального характера: кто-то ее делал, кто-то платил за нее деньги, кирпич тоже где-то и кем-то производился. Таким образом, к печи можно подходить физи­чески, химически, механически, экономически, можно с точки зрения печника, домработницы, которая ее топит, жильца, которого она обо­гревает, художника, украшающего ее изразцами, пожарного, хозяина квартиры, берущего плату в зависимости от удобств, поэта, услыхавше­го вой в трубе и создавшего образ, и т.д. Следовательно, одна и та же вещь допускает бесконечное количество модусов собственной даннос­ти, предполагает бесконечное количество разнообразных интерпрета­ций, причем никакой интерпретативный подход не может исчерпать вещь целиком.

Интерпретации — это несубъективные образы данности вещи, интерпретативные формы бытия вещи, «самого самого» («самое само» — термин Лосева для обозначения бытия).

У вещи есть некая внутренняя сущность, самость, которая и делает вещь вещью. «Пусть неизвестно, откуда эта самость, из человеческого субъекта, от материи, от Бога или от сатаны, но зато всякому из­вестно, что она есть, что она непреложный факт, без которого невоз­можно ни мыслить, ни говорить, ни жить». Поэтому Лосев делает вывод: сущность вещи — это самая подлинная, самая непреодоли­мая, самая жуткая и могущественная реальность, какая только может существовать.

В работе «Вещь» Хайдеггер говорил, что чаша сначала видится как вещь, а не как чистый предмет. Как предмет она противостоит нам в процессе изготовления. Однако сущность чаши открывается не через изготовление, это не просто кусок глины, сформованный руками гон­чара. Гончар делает не саму чашу, а стенки. Суть же чаши не в стенках, а в пустоте. Пустота имеет две функции — хранить (schenken) и нали­вать. Сущность вмещаемой пустоты обнаруживается в подарке (Ge-schenk). Что можно подарить? Можно подарить воду, она берется из выпавшей росы, и из источника, рождающегося в дремотной темноте земли. Можно подарить и глоток вина из чаши, в вине соединяются питательные силы Земли и Солнца. Глоток вина — подарок для смерт­ного, пожертвованный богами (giesen — жертвовать, Gus — налитое), т.е. в сущности чаши соединились земля, небо, солнце, божественное и смертное.

Такое понимание вещи, считал Хайдеггер, было уничтожено задолго до того, как ученые взорвали атомную бомбу. В естественной установке господствует чисто поверхностное и в основном утилитарное отноше­ние к вещи. Вещь становится предметом, в котором больше не чувству­ется ни глубины, ни тайны, не чувствуется глубокой внутренней связи человека и мира.