- •Глава 4
- •Российское самодержавие накануне
- •Революции. Внутриполитический курс
- •В. К. Плеве
- •Часть шестая
- •Глава 1
- •3 Крыжановский с. Е. Воспоминания. Берлин, [1929]. С. 192, 204—206; Га-нелин р. Ш. «Битва документов» в среде царской бюрократии // вид. Л., 1985.
- •Глава 2
- •Глава 1 третьеиюньская система
- •Глава 2 реформы п. А. Столыпина
- •Глава 3 крушение царизма
- •Глава 4
- •Часть восьмая
- •Глава 1 власть после октября 1917 г. Изменения
- •16 Десятый съезд ркп (б): Стенографический отчет. С. 575.
- •Глава 2 власть после октября 1917 г. Преемственность
- •710 3 Социалистический вестник. Берлин, 1921, № 19. С. 3.
- •5 Восьмой съезд ркп(б): Стенографический отчет. М., Пг., 1919. С. 162.
- •Глава 3
- •Глава 4
- •Поворот к нэпу: «военный коммунизм»,
- •Причины отступления и особенности
- •Большевистского реформаторства
- •Глава 3. От манифеста 17 октября 1905 г. К третьеиюньскому перевороту
- •Глава 1. Третьеиюньская система ................. 549
- •Глава 2. Реформы п. А. Столыпина ................ 587
- •Глава 3. Крушение царизма .................... 615
- •Глава 4. Гибель думской монархии. Временное правительство и его реформы ............................ 643
- •Глава 2. Власть после Октября 1917 г. Преемственность ....... 708
- •Глава 3. Национальная политика («Русская государственная идея в советской форме») ................-•••••• 730
- •Глава 4. Поворот к нэпу: «военный коммунизм», причины отступления и
710 3 Социалистический вестник. Берлин, 1921, № 19. С. 3.
4 Там же. № 1. С. 1.
5 Восьмой съезд ркп(б): Стенографический отчет. М., Пг., 1919. С. 162.
711
\
Год спустя другой представитель оппозиции, Т. В. Сапронов на IX съезде РКП (б) поставил вопрос еще более остро. Он полагал' что все рассуждения об «избирательном праве, о диктатуре пролетариата» оборачиваются на деле «диктатурой партийного чиновничества».6 Сам В. И. Ленин, оценивая государственный аппарат ко времени окончания гражданской войны, не анализируя еще глубоко его состояние, пришел к убеждению, что «население Москвы пухнет от роста числа служащих», и делал вывод: «Верно наше государство есть государство с бюрократическим извращением».7
Переход к нэпу не только не покончил с традиционным бюрократизмом, но сопровождался его новым ростом. Отказ большевиков от начал демократии, от предоставления политических прав и свобод всем слоям общества, с неизбежностью укреплял тенденцию возрождения старой бюрократической конструкции власти (разумеется, при обновлении персонала и социального содержания деятельности государственного аппарата).
В. И. Ленин в предсмертных статьях был вынужден констатировать очевидное: «Наш госаппарат ... в наибольшей степени представляет из себя пережиток старого, в наименьшей степени подвергнутого сколько-нибудь серьезным изменениям. Он только слегка подкрашен сверху, а в остальных отношениях является самым типичным старым из нашего старого госаппарата»,8 он сохраняется «в том же до невозможности, до неприличия дореволюционном виде».9
Советский государственный аппарат продолжал и после смерти В. И. Ленина традицию старой российской бюрократии. Свидетельства этому можно найти и в официальном докладе В. М. Мо-лотова в 1924 г.,10 и в сетованиях Л. Д. Троцкого во время его кратковременной «ссылки» на работу в ВСНХ (1925—1926 гг.), когда он отзывался о своей службе как о «среде, наполненной чиновничьим, приказным духом», состоящей из «чинуш-бюрократов, ничего, кроме последнего приказа начальства, не знающих».11 Н. И. Бухарин в 1928—1929 гг. пришел к тем же выводам, которые сделал за десять лет до него Н. Осинский. Он полагал, что из «государства-коммуны» ничего не получилось, что партийные и советские чиновники развращены властью и ведут себя как «надворные советники при старом режиме», проявляя подхалимство и угодничество перед начальством и совершенно «позабыли о живых людях».
12
6 Девятый съезд РКП(б): Стенографический отчет. М., 1920. С. 44.
7 Ленинский сборник. XXXVI. С. 186; Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 43. С. 54
8 Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 45. С. 383, 385.
9 Там же. С. 390.
10 См.: Тринадцатый съезд РКП(б): Стенографический отчет. М., 1963. С. 496—497.
11 Валентинов Н. (Вольский Н.). Новая экономическая политика и кризис партии после смерти Ленина. М., 1991. С. 315.
12 См.: Коэн С. Бухарин: Политическая биография. 1888—1938. С. 381—387.
712
Представляется, что весьма важным фактором наследования бюрократизма царского строя советским государственным и партийным аппаратом были особенности «слома старой государственной машины» в ходе Октябрьской революции. Наиболее серьезные исследования некоторых отечественных историков дают основание полагать, что по крайней мере центральный государственный аппарат после переворота в значительной мере оказался укомплектованным специалистами и чиновниками, пересаженными из канцелярий старого режима в новые советские кресла. Вряд ли иначе дело обстояло и на губернском и уездном уровнях. «Рабоче-крестьянская власть» лишь прокламировалась официальной идеологией и пропагандой. Впрочем, такой характер «слома» старого порядка вполне соответствовал предреволюционным представлениям и самих большевиков. Весьма характерно в этом смысле сказанное В. И. Лениным в 1919 г. на VIII съезде РКП(б): «Жить без этого аппарата мы не можем, всякие отрасли управления создают потребность в таком аппарате... Старый бюрократический элемент мы разогнали, переворошили и затем начали опять ставить на новые места. Царские бюрократы стали переходить в советские учреждения и проводить бюрократизм, перекрашиваться в коммунистов и для большей успешности карьеры доставать членские билеты РКП».13
При этом Ленин ставил вопрос так, что победа над бюрократизмом возможна лишь при условии активного участия населения в управлении государством.14 Поскольку же процесс концентрации власти в Советской России шел в ином направлении, замыкаясь на все более узких по составу структурах, преодоление вековой российской бюрократической традиции становилось все более проблематичным. К концу жизни Ленин все более убеждался, что не коммунисты «владеют теми аппаратами, у которых они поставлены», а «аппарат ими владеет».15
Работы В. 3. Дробижева и М. П. Ирошникова конца 1960-х—начала 1970 годов, основанные на анализе: первая — материалов личного состава служащих ВСНХ 1918 г. и переписи их 1922 г., вторая — выявленных автором данных переписи центрального государственного аппарата в августе 1918 г., дают поразительную картину реальных итогов слома старой государственной машины. Оказалось, что многие новые ведомства и комиссариаты заимствовали из нее подавляющее большинство специалистов и чиновников. Из приводимых В. 3. Дробижевым данных видно, как разрастался бюрократический аппарат ВСНХ, его главков и центров (с 2228 человек в 1918 г. до 5207 в 1919 г. и 23 тыс. на 1 января 1921 г.).16 В 1918 г. коммунисты составляли в нем всего 3,9 %, — и к тому же эта цифра определялась наличием членов РКП (б) в руководящей верхушке. В 1922 г. число коммунистов стало еще меньше. Среди
13 Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 38. С. 170.
14 Там же. С. 170.
15 Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 45. С. 308.
16 См.: Дробижев В. 3. Главный штаб социалистической промышленности: (Очерки истории ВСНХ. 1917—1932 гг.). М., 1966. С. 26—27, 224, 227—228.
713
Еще более выразительны результаты, к которым прищел М. П. Ирошников, подвергнув обработке по особой методике выявленные им анкеты (24,5 тыс.), относящиеся к дотоле неизвестной переписи, проведенной в августе 1918 г. среди сотрудников центрального государственного аппарата Советской России. На основании анализа анкет личного состава всех важнейших советских комиссариатов, ВСНХ, ВЦИК и других центральных органов государственного управления он установил, что чиновники бывших царских министерств, старых губернских учреждений, частных и общественных организаций и предприятий составляли в подавляющем большинстве комиссариатов более половины советских служащих, а среди хозяйственных ведомств — от 70 до 100 %.18
Для восприятия новым советским государственным аппаратом старой бюрократической традиции партийная диктатура создала все необходимые условия и предпосылки. Отсутствие гласности и подлинно демократического общественного контроля за деятельностью советских учреждений при быстром смещении реальных полномочий к их исполнительным органам, а то и к «личной политике» словно бы намеренно открывало простор для создания мощной бюрократической и полумилитаристской системы управления.
Хотя новая бюрократия внешне выглядела чуждой старым царистским основам, быстрое отторжение новой властью демократических форм общественной жизни с неизбежностью вело к воспроизводству старой, классической бюрократической системы, стимулируемой к тому же тем ощущением самоценности вершителей судеб огромной страны, которое все более и более овладевало партийным руководством. К тому же в ряды бюрократии с сильным ядром старого чиновничества постоянно вливались все новые и новые кадры «людей с портфелями», с партбилетом в кармане и весьма низким общим образовательным, культурным и специальным уровнем подготовки. По данным французского исследователя Н. Верта, из отправленных в 1918 г. в составе продотряда 2 тыс. петроградских рабочих-партийцев через три года на заводы вернулось только 22 %, всего 8 % осталось в деревне, около 9 % возобновили учебу, а остальные (почти 2/3) ушли «на административную работу». Тот же автор пишет, что, согласно частичной переписи коммунистов, в октябре 1919 г. выявилась поразительная диспропорция между их социальным происхождением (52 % выходцы из рабочих, 18 % — из крестьян, 30 % — прочие) и профессиональной деятельностью: 11 % — рабочие, 3 % — крестьяне,
25 % — в армии и 61 % —«на административной работе».19 Все это позволяет заключить, что рекрутирование в органы госаппарата откровенно малограмотных и лишенных всякого представления об управленческой работе людей могло лишь способствовать усвоению худших черт царского государственного аппарата.
Другим важнейшим элементом преемственности в отношении основ старого порядка была традиционная для России жесткая централизация управления государством и обществом. На Западе издано значительное число работ, считающих централизацию доминантой русского национального развития, причем многие авторы полагают, что эта национальная особенность получила как бы второе дыхание благодаря принципу демократического централизма большевиков.
Примером могут служит книги американского исследователя Т. Андерсона «Русская политическая мысль» и «Творцы русского марксизма». Он прослеживает эту традицию русской политической мысли от Рюрика и князя Владимира Киевского, полагая, что и последующая политика опирается «на варяжско-византийско-монголо-славянское наследство». Главным же проявлением этой национальной традиции автор считает постоянное стремление к жесткой централизации.20
Что же касается принципа демократического централизма, то в книге английского политолога М. Уоллера «Демократический централизм. Исторический комментарий» он рассматривается как составная часть «одной из крупнейших политических концепций XX века», определявшей дореволюционное развитие российского общества и большевистской партии.21
Несомненно, что способ управления самодержавной Россией был жестко централизованным и сводил к минимуму возможности местного самоуправления и самостоятельности местных властей. Централизация обрела новую жизнь в Советской России. Уже подвергшийся нападкам как «правый», но все еще сохранявший пост главы правительства А. И. Рыков говорил в докладе о первом пятилетнем плане на XVI партконференции в апреле 1929 г.: «Местные органы до сих пор часто справедливо жаловались на чрезмерную централизацию управления хозяйством, при которой иногда даже затрагивались конституционные права республиканских или других органов. До сих пор мы действительно грешим тем, что административно-оперативную работу в огромном государстве, с населением свыше 140 млн. человек, с гигантской территорией,
17 Там же. С. 229—230.
18 Ирошников М. П. Председатель Совета народных комиссаров Вл. Ульянов (Ленин): Очерки государственной деятельности в 1917—1918 гг. Л., 1974. С. 415—430.
714
19 См.: Верт Н. История Советского государства: 1900—1991. М., 1992. С. 134.
20 Anderson Th. Russian Political Thought: An introduction. N. Y., 1967. P. 361—373.
21 Waller M. Democratic Centralism: An historical commentary. Manchester Univ. Press., 1981. P. 30—47.
715
сосредоточивали „на вышке" в руках немногих центральных органов».22
В послереволюционной России среди самых сильных элементов старого строя было отношение власти к экономике и роль правительства в ее регулировании. Следует особо отметить, что это мощное воздействие государства на процессы развития народного хозяйства страны получило дополнительные стимулы и возможности именно в связи с попытками партийно-государственной власти осуществлять свои планы строительства социализма и коммунизма.
Как известно, теоретики научного социализма, и в их числе В. И. Ленин, озабоченные критикой капиталистического общества и определением стратегии и тактики его уничтожения, не создали собственной концепции экономической политики после установления диктатуры пролетариата, ограничившись рядом общих замечаний и предложением отдельных мер. Поэтому отличительной чертой политики большевистского руководства в области экономики после Октября была импровизация.
В каких-то элементах эта политика продолжила дело, которое не было завершено ходом исторического развития России. В некоторых областях экономики поворот к радикальной ломке в соответствии с социалистическими догмами выявился отнюдь не сразу, а в первые 8—9 месяцев нового режима: обобществление производства, распределение, торговля, финансовая политика. Здесь новая власть проявляла осторожность, нежелание форсировать темпы, искала пути приспособления существующей экономики к идеологическим представлениям социализма и в то же время к реальной обстановке. Как бы ни было велико воздействие социалистической теории, по-видимому, не следует преувеличивать его значение, по крайней мере для этого периода. Политика большевиков в области экономики при всей «социалистической» фразеологии до лета 1918 г. в значительной степени определялась задачами завершения демократических реформ, прежде всего в сельском хозяйстве, а в других секторах народного хозяйства отчасти развивалась по правилам игры, сложившимся в дореволюционное время и при Временном правительстве. Элементы социалистического экспериментирования в экономике, конечно, были (национализация банков, внешней торговли и т. д.), но не имели еще фронтального характера и во многом были фрагментарными или стихийными.
Этот начальный период экономической политики новой власти можно вынести за рамки собственно политики «военного коммунизма», жесткой и окончательно сложившейся примерно с лета 1918 г. Обострение гражданской войны прервало этот процесс маневрирования в области экономической политики и побудило большевистский режим перейти к осуществлению ее в таком виде, как это диктовала чрезвычайная обстановка. Для обоснования же нового курса как нельзя более подходили некоторые положения
социалистической доктрины, порою относящиеся скорее к фазе коммунистического общества, как его понимали большевики, чем переходного периода.
Политика «военного коммунизма» часто рассматривается как чисто революционный скачок, заранее тщательно продуманный и сознательно предпринятый для реализации социалистических идеалов. На самом деле внутренняя политика новой власти в течение всего периода от октябрьского переворота и до весны 1921 г. формировалась под влиянием по крайней мере трех основных составляющих:
во-первых, российской исторической традиции (активное вмешательство государства в управление экономикой); во-вторых, чрезвычайных условий войны; в-третьих, идей социалистической теории, утопических коммунистических воззрений.
Теоретической основой для форсирования перехода к «социалистической» экономической политике была выдвинутая Лениным концепция, в которой предусматривался приоритет субъективных факторов в процессе преобразования общества. Но это новшество в теории социалистической революции, сформулированное лишь в январе 1923 г. в статье «О нашей революции (По поводу записок Н. Суханова)»23 и не предлагавшееся Лениным никогда ранее в таком законченном виде, скорее выглядит как попытка задним числом оправдать и подтвердить избранный или эмпирически сложившийся курс на форсированное строительство нового общества, новой социалистической цивилизации.
Три важные особенности экономического развития дореволюционной России обычно отмечались лидерами большевиков как основа для будущей организации народного хозяйства в условиях «социалистического строительства» страны. Первая заключалась в определенной ступени монополизации частной промышленности, которая, как полагали, подготовила обобществление и национализацию крупной и средней индустрии и ее функционирование как государственной в послеоктябрьский период.
Вторая особенность — регулирование экономики со стороны государства посредством различного рода комитетов, совещаний, советов экономического характера. В восприятии участников событий организация управления промышленностью после победы Октября («главкизм») связывалась и с этими органами регулирования экономики России военного времени, и с заимствованием новой властью идей организации германских центров управления военной индустрией.
Третья особенность — поддержание и развитие одного из ведущих укладов народного хозяйства, где роль государства приобрела всеобъемлющее значение и где понятие рыночных отношений и прибыли почти ничего не значили, — централизованного казенного хозяйства. Оно стало, может быть, главнейшей материальной предпосылкой будущего государственного сектора советской эко-
717
716
23 Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 45. С. 378—382.
номики и той моделью экономического развития, которая отражала прежде всего и главным образом политические цели и интересы новой власти.
Русская крупная промышленность и тем более ее казенные заводы, были весьма тесно связаны с политическими и военно-стратегическими интересами государства и в гораздо меньшей степени—с внутренним потребительским рынком. В этом смысле традиционная патерналистская и регулирующая роль государства в ряде крупных отраслей народного хозяйства, особенно четко выявившаяся в конце XIX—начале XX в., не была прервана революцией. Она была сохранена и продолжена в иных по содержанию формах, но, может быть, в еще более гипертрофированном виде благодаря созданию в Советской России гораздо более мощного государственного сектора экономики.
Интерес в этом смысле представляет полемика, возникшая в декабре 1926 г. на пленуме Исполкома Коминтерна между Л. Д. Троцким и Н. И. Бухариным, которая касалась отношения к традиции российской экономической истории. Оба признавали, что она есть и с нею надо считаться при строительстве «фундамента социализма». Но если «сверхиндустриализатор» Троцкий был довольно осторожен в том, чтобы пытаться быстро «перешагнуть через предшествующую экономическую историю, создавшую нашу нынешнюю индустрию такою, как она есть», то объявленный через полтора года «правым» Бухарин, соглашаясь, что «совершенно абстрагироваться от истории мы не можем», говорил нечто обратное будущей платформе «правых». Он высказался против тезиса, что не следует «топтать нашу экономическую историю»: «Это — неверно, это — отрицание революционного перелома, это возвращение к уже пройденному этапу истории». Иными словами, соглашаясь с восприятием традиционной русской государственной, экономической политики, большевистское руководство, в его разных течениях, по-разному мыслило о степени и темпах охвата государством различных сфер руководства народным хозяйством. В конце концов Сталин и его окружение-предпочли, говоря словами Бухарина, именно курс на «революционный перелом».
Одно из многих высказываний Ленина о роли «пролетарского» государства в управлении промышленностью не оставляет сомнений в его намерении продолжить и усилить политику прежней власти в отношении крупной промышленности. Еще в 1918 г. Ленин писал: «Коммунизм требует и предполагает наибольшую централизацию крупного производства во всей стране. Поэтому общероссийскому центру безусловно надо дать право подчинять себе непосредственно все предприятия данной отрасли».24
Оценка экономической политики большевиков и се соотношения с русской традицией сильного государственного участия в народном хозяйстве была дана видным русским инженером, Н. К. фон Мекком, который до революции был председателем правления
24 Там же. Т. 36. С. 392.
718
и крупнейшим пайщиком Московско-Казанской железной дороги, а в 1929 г. был расстрелян с группой инженеров-путейцев как
«вредитель».
В 1923 г., после перехода к нэпу, будучи тогда служащим Народного Комиссариата путей сообщения, фон Мекк говорил Н. Валентинову (Вольскому): «Меня совсем не страшит и не смущает, что советское правительство национализировало огромную часть хозяйства страны. У нас всегда и в прошлое время, при царском режиме, очень значительные отрасли хозяйства принадлежали государству. Кажется, ни в одной стране мира не была так широко проведена национализация. У нас военные заводы принадлежали государству, ему принадлежали недра, огромные лесные площади, земли, винная монополия, а железные дороги, как правило, выкупались у частных лиц и становились государственными. Конечно, есть пределы национализации, и новая экономическая политика, возвращая прежним владельцам ряд зря и необоснованно отнятых у них мелких предприятий, сама ясно намечает эти пределы».25 Все сказанное о влиянии русской государственной традиции и отчасти обстановки военного времени на формирование экономической политики большевистского руководства свидетельствует по крайней мере о том, что было бы опрометчиво игнорировать эти факторы и относить все меры новой власти в сфере народного хозяйства исключительно на счет воздействия догматов социалистической теории.
* * *
Проблемы русской государственной традиции вряд ли можно обойти и при оценке формы правления того политического строя, который был охарактеризован как диктатура партии, как партийно-государственный режим. В России, по мнению крупных исследователей проблемы парламентаризма, никогда не было сколько-нибудь серьезных предпосылок или почвы для какой-либо устойчивой формы представительной государственной власти.26 Отношение большевиков к парламентской форме правления всегда обусловливалось тактическими моментами. Исследование отношения руководства партии к парламентаризму в России после разгона Учредительного собрания 6 января 1918 г. показывает, что новая власть лишь дважды, и то в чисто тактических целях, ставила вопрос о возможности «отхода» от советской к парламентской форме правления. В первый раз это было на VII съезде РКП (б) в марте 1918г., когда использование парламентаризма теоретически допускалось Лениным в случае, «если ход борьбы отбросит нас назад, на известное время» от «высшего по демократизму» советского типа государства.27
25 Валентинов Н. (Вольский Н.) Новая экономическая политика... С. 62 — 63.
26 См., например: Знаменский О. Н. Всероссийское Учредительное собрание: История созыва и политического крушения. Л., 1976.
" См.: Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 36. С. 58, 64; Седьмой экстренный съезд РКП(б): Стенографический отчет. М., 1962. С. 159.
719
Второй раз вопрос о парламентской форме правления возник — и она даже была реализована — в связи с организацией власти в Дальневосточной республике (ДВР), буферном государстве, созданном из тактических соображений на Востоке страны. Здесь многопартийный парламент был лишь фиктивным обрамлением реальной власти той же РКП (б). С ликвидацией ДВР в 1922 г. эта парламентская ширма была без помех убрана с политической сцены Советской России.28
Во многих работах западных авторов советская политическая система выводится из авторитаризма и автократизма царской России и характеризуется как чисто национальное, «русское» явление. Так, американский историк Р. Дэниеле усматривает «политическое постоянство» в «сохранении или оживлении царского наследия» в советском обществе.29 Заинтересованные современники — критики складывающегося режима довольно быстро рассмотрели суть первой фазы становления особого вида коммунистической автократии, оценивая новый режим Советской России как «самодержавный строй» и совершенно определенно сравнивали его с монархией царского времени.
Анализ и описание того, какие этапы проходил советский партийно-государственный строй на пути к автократизму и «новому самодержавию», последовательно проводились зарубежным меньшевистским «Социалистическим вестником».
Первый серьезный кризис в состоянии здоровья В. И. Ленина побудил лидера социал-демократов за рубежом Ф. Дана проанализировать и особенности партийно-государственного строя в Советской России, сложившегося к середине 1922 г. В статье «Болезнь режима», описав все уловки, к которым прибегали советские официальные лица, чтобы скрыть или затушевать истинный характер заболевания Ленина, автор использует сравнение с приемами и методами, применявшимися в подобных случаях при царском дворе. «Эти попытки советских Фредериксов подражать Фреде-риксам Романовской монархии показывают, как много связано для современного большевистского режима с личностью председателя Совнаркома. Строй, официально провозглашающий себя продуктом творчества масс, воплощением созидательной и организованной воли класса, на деле оказывается столь персонально заостренным, что уход личности — хотя бы и столь крупной личности, как Ленин, — является для него настоящей катастрофой».30 Дан отмечал ту «роль железного обруча, сдерживавшую рассыпающуюся храмину» государства, «какую играл Ленин», его гибкость и «несравненное искусство лавирования», те «обаяние и доверие», которые создала Ленину вся его предыдущая деятельность в рядах коммунистической партии и которые ставили его «вне конкурса», а также «делали для членов этой партии возмож-
28 Подробнее см.: Знаменский О. Н., Шишкин В. А. Ленин, революционное движение и парламентаризм. Л., 1977. С. 119—138.
29 См.: Daniels R. V. Russia. New Jersey, 1964. P. 97.
30 Социалистический вестник. 1922. № 13—14 (35—36). С. 3—4.
720
ным примирение со многим, чего она никогда не позволит его эпигонам».
Следует отметить и еще одно существенное обстоятельство, касающееся возврата к режиму личной власти. Конечно, это было проявлением традиции российской государственности, но отнюдь не восстановлением прежних ее самодержавных форм, их рецидивом в первозданном виде. Дело заключалось в переходе — в совершенно иной исторической обстановке — к какому-то подобию цезаристской или бонапартистской империи в ее большевистско-со-
ветском варианте.
В передовой статье «Социалистического вестника», озаглавленной «Смерть Ленина», давалась следующая обобщающая характеристика ленинского окружения ко времени его кончины. «Его преемники переняли у него все формы его партийного и государственного диктаторства. Но они не могли перенять у него ни его гения, ни его редкого чутья к стихии, ни его незыблемой, фанатичной веры в самого себя и в свое дело. Место верховного жреца, который настолько сам верил в свою помазанность духом пролетарской революции, что умел заражать этой верой и других, заняли жалкие эпигоны ... для которых диктатура в партии и в государстве есть лишь средство сохранить власть и ее соблазны в своих руках, а не тот рычаг, на который Ленин почти с религиозным экстазом смотрел как на орудие переворачивания всего мира».31
Но эти «жалкие эпигоны» проявили достаточно политической изворотливости, чтобы оседлать и успешно эксплуатировать еще один из ключевых элементов традиции русской государственности. Их огромный опыт пропагандистской работы подсказал им почти гениальную идею. Речь идет о создании некоего эрзаца религии — православия, которая была одним из «трех китов» бывшей монархии, о воспитании народа, кроме всего прочего, в духе культа и обожествления единовластия, придания фактическому советскому диктатору лика святого с использованием мощных и религиозных по своей сути средств воздействия на общество.
Вот эти средства и были взяты на вооружение «триумвиратом», который, согласно информации из Москвы 1925 г., современники не без основания именовали «самодержавной, правящей страной тройкой».32 После смерти вождя эта «тройка» (Зиновьев, Каменев, Сталин), каждый преследуя собственную цель занять его место в партии и государстве, осуществляли огромную работу по внедрению в сознание народа культа Ленина. Дальнейшая борьба за власть уже внутри «триумвирата», а впоследствии между сталинским большинством и «новой» (затем «объединенной левой») оппозицией лишь усилила использование культа Ленина как плацдарма для восхождения на партийно-государственные «небесные высоты» единственного «истинного продолжателя» ленинского учения — И. В. Сталина. Об этой идеологической работе хорошо рассказал глава чехословацкой дипломатической миссии И. Гирса
31 там же. 1924. № 2(72). С. 1-2.
32 Там же. 1925. № 6 (100). С. 30.
721
в донесении из Москвы в свое Министерство иностранных дел от 6 января 1926 г., озаглавленном «Ленинизм — новая религия в России».
«Русские коммунисты, которые объявляют себя при каждом удобном случае поборниками реализма и атеистами, которые заявляют, что предшествующая власть закабаляла народ с помощью религиозного дурмана, и которые, в особенности в первое время после большевистского переворота, преследовали и преследуют всякую религию, высмеивали религиозные обряды, вытаскивали останки различных святых из гробниц и доказывали народу, что не следует бояться их призрачной силы, сегодня, после восьми лет правления в России, явно приходят к иному мнению. Перемены в тактике коммунистов в этом смысле начали отчетливо проявляться в особенности после смерти Ленина, и нет ни малейшего преувеличения в утверждении, что Россия приобрела новую религию, которая именуется ленинизмом, религию со всеми ее обрядами, проповедью неприкосновенности, исключительного положения и непогрешимости. Пророком является Ленин. На „Красной площади" перед Кремлем стоит его мавзолей, и здесь в мистическом красном подвале лежит в стеклянной витрине его забальзамированное тело. Мавзолей этот превратился в святое место, куда ежедневно приезжают толпы народа, подобные процессиям, которые некогда двигались на Руси к останкам святых. Приходит и много любопытных, но приезжает и очень много действительно добровольных и недобровольных паломников, таких, как группы школьников, членов профсоюзов, заводских рабочих, паломники мужики, экскурсии, которые организует государство. Любое важное государственное дело, которое некогда начиналось богослужением, теперь коммунисты открывают посещением ленинского мавзолея. И как прежде останки святых имели свои дни поклонения, так и ныне день смерти, рождения Ленина, юбилей переворота являются днями паломничества к его мавзолею. Но и на этом коммунисты не остановились: раньше почти в каждом русском доме и в общественных зданиях и учреждениях, школах, больницах в углу были образа святых. Однако коммунизм в первые же дни, разумеется, все их огульно упразднил, но скоро стало ясным, что пустое место необходимо заполнить. И коммунисты создали так называемые „ленинские уголки", где на месте икон святых теперь находятся портреты Ленина. Такие уголки с Лениным должны быть в каждом клубе, в школах, учреждениях, их мы видим на заводах, в кооперативах, больницах, детских домах, в тюрьмах и личных квартирах многих коммунистов. Портреты Ленина, картины сцен из его жизни обрамлены кусками красной материи (раньше в домах простых людей возле икон были развешаны прозрачные ткани с народной вышивкой).
Часто над его головой изображены сверкающие пятиконечные звезды, которые очень напоминают прежнее сияние вокруг голов святых. И как когда-то здесь были цитаты из священного писания, так и теперь можно прочесть разные ленинские высказывания и цитаты. В школах, клубах, приютах в таких местах проходят доклады и лекции, в которых дается изложение учения Ленина.
Помимо простых портретов Ленина, государственное издательство распространяет печатные плакаты, на которых изображено, например, заседание Политбюро, а над его участниками возносится осеняющая их тень Ленина; к двадцатой годовщине революции 1905 г. были изданы плакаты с изображением событий того времени и над ними опять реял дух Ленина. В главном магазине государственного книжного издательства на Кузнецком мосту в Москве продаются отпечатанные лозунги: „Везде и всегда с нами Ленин" или: „Ленин живет в трех поколениях: в партии, в комсомоле и в пионерах" и другие такого же типа.
И как во времена средневековья ссылка на священное писание не подлежала дальнейшему оспариванию и оно становилось для отважившегося на это небезопасным, так и ныне в России в общественных дискуссиях и в частных разговорах таким же образом пользуются ленинскими высказываниями. Примером этого были и споры оппозиции и ее противников на последнем съезде РКП, когда обе стороны доказывали, что они правы, ссылаясь на сочинения Ленина и постоянно цитируя страницы и параграфы указанных сочинений. Зиновьев в одной из своих речей на съезде прямо сказал, что он апеллирует к „старому завету" коммунизма.
Коммунисты ныне создали в России целый новый культ ленинизма, культ чисто религиозный. Нельзя, однако, поверить, чтобы коммунистические вожди искренне верили в это новое божественное учение, но они видят в нем выгоды и об-
722
,егчение для аргументации, для своих доводов и сполна используют их в своих интересах. Коммунистическая молодежь, которая была лишена осмеянной религии, в особенности ее мистической и обрядовой части, служившей прежде опорой, без чего легко может обойтись человек культурный и сильный, — это новое молодое поколение принимает с благодарностью новую религию, которую ему предлагает новая власть и которую она хитроумно использует в своих целях».33
С появлением нового диктатора — И. В. Сталина — пышным цветом расцвели все атрибуты былого российского авторитаризма. Самое же главное — реальная власть и возможность ее применить, не считаясь ни с законом, ни с какими-либо серьезными ограничениями со стороны выборных советских и партийных органов, — все больше переходила в руки одного человека.
Не может не вызывать, однако, серьезных сомнений излишне категоричная оценка нового строя периода 20-х годов как становление тоталитаризма. Такой упрощенный подход в значительной мере основан на прямых аналогиях Советского государства и общества с фашистскими режимами в Германии и Италии, проводимых рядом западных авторов. «Тоталитаризм» нередко определяется ими для Советской России как «красная» его разновидность в отличие от «коричневой», или же «левая» в отличие от «правой».34 В зарубежной литературе уже высказано и мнение об умозрительном характере выдвижения более десятка оценок Российского Советского государства и общества как тоталитарных, которые (оценки) Т. Флерон назвал ярлыками «прорицания», наклеиваемыми на «неодобряемую» систему и лишь отражающими тенденциозность и отсутствие у их авторов каких-либо научных критериев.35 Наиболее серьезные исследователи социально-политических и экономических процессов, происходивших в стране в годы нэпа, считают это понятие явно неподходящим для объяснения сущности Советского государства и общества этого времени.36 Один из крупнейших западных специалистов в области политической истории Советского государства, С. Коэн, назвал и обосновал целый ряд признаков в его развитии, которые не позволяют говорить о сколько-нибудь полной монополизации со стороны партийно-государственной власти важнейших сфер экономической, социальной, общественной, литературно-художественной и даже политической жизни, если иметь в виду огромный удельный вес беспартийных специалистов и администраторов во всех государственных структурах, а также в области образования, науки и здравоохранения. Вывод, к которому он приходит, выглядит достаточно взвешенным и обоснованным: «По сравнению с пришедшим ему на смену сталинским порядком, — пишет автор, — советский нэп 20-х годов характеризовался наличием значитель-
33 Archiv Federalniho ministerstva zahranicmch veci, Politicke Zpravy (Praha). Moskva. 1926, № 8.6.1.
34 Totalitarism Reconsidered / Ed. E. Menze. N. Y., 1981. P. 15, 33.
35 См.: Fleron T. J. Soviet Area Studies and Social Sciences: Some Methodological Problems in Communist Studies // Soviet Studies. 1968. Vol. 19. N 3. P. 314—315, 339.
36 См., например: Игрицкий Ю. И. Снова о тоталитаризме // Отечественная история. 1993. № 1; Гимпельсон Е. Г. Политическая система и нэп: неадекватность реформ // Там же. № 2.
723
ного плюрализма в авторитарных рамках однопартийной диктату-
иЫ^.
Р. Д. Андерсон отмечал, что уже в 1960-е годы подавляющая часть западных наблюдателей вынуждена была отказаться от понятия тоталитаризма применительно к советскому строю ввиду накопления большого эмпирического материала и выявившейся теоретической несостоятельности самого термина. В статье, адресованной специально российскому читателю, он вскрывает идеологические и эмоциональные («чувство отвращения» и желание «дистанцироваться» от деятельности фашистских и коммунистических режимов) корни этого понятия. В научном же плане Р. Андерсон устанавливает немало схожего в организации управления в так называемых тоталитарных обществах и западных демократиях (организация вертикальной связи элиты и народа; горизонтальные линии борьбы политических лидеров всех уровней за поддержку определенных групп населения и т. д.). Кроме того, он справедливо усматривает слабое место концепции тоталитаризма в отказе ее сторонников от принципа историзма. «Концепт тоталитаризма, — пишет Р. Андерсон, — игнорирует не только сходство между режимами, для определения которых он используется, и демократиями, но и их схожесть с другими формами тирании и угнетения» (например, в феодальных обществах). Мимоходом он делает очень ценное замечание о значении российской традиции для понимания жизни государства и общества в советское время: «Простые русские крестьяне более четко сознавали преемственность между „коммунистической" и более ранними формами правления меньшинства, чем интеллектуалы, выдумавшие концепцию тоталитаризма. Сколь мало крестьян вводил в заблуждение „официальный образ" (власти.—Лет.) видно, в частности, из того, как они расшифровывали аббревиатуру „ВКП(б)": „Второе крепостное право большевиков"».
Р. Андерсон приходит к ряду выводов: «Концепт тоталитаризма пригоден для исследования лишь внешних проявлений господства», «он принимает партию-государство такой, какой она сама пытается представить себя общественности, т.е. спаянный дисциплиной инструмент в руках харизматического лидера» даже тогда, когда на деле она является набором группировок, сохраняющих свою монополию на власть путем создания ложного «образа дисциплины и единства». По его мнению, концепция тоталитаризма ненаучна, ибо «пригодна для исследования лишь внешней стороны того или иного явления», и спекулятивна, конъюнктурна, поскольку «создает опасность ложного истолкования преемственности между прошлым и настоящим» (позволяет либо скрывать эту преемственность, чтобы «оторвать» новую власть от старого порядка, выказав ее демократической, либо подчеркивать связь с прошлым, чтобы заклеймить новое руководство как антидемократическое).
В заключение Р. Андерсон пишет, что наблюдаемый в современных условиях возврат некоторых исследователей и авторов к
37 Коэн С. Бухарин: Политическая биография. 1888—1938. С. 331—337.
724
концепции тоталитаризма, причины ее «притягательности» остались теми же, что и раньше, — использование в конъюнктурных целях. С его точки зрения, другой «теоретический концепт, который позволил бы признать и принять тезис преемственности между недемократическими и демократическими режимами, был бы предпочтительнее как с научной, так и с практической точки зрения».38 Не последнюю роль в создании режима «партия-государство», который сложился и стал функционировать в Советской России, сыграло влияние дореволюционных форм организации политической жизни страны и национальных, идеологических, официальных и общественных представлений, связанных с ними.
* * *
Как известно, в России существовали два основных направления общественной и государственной мысли: византийский, или евразийский, антиевропеизм, с одной стороны, и европеизм — с другой. В иностранной литературе довольно давно разрабатываются схемы, согласно которым курс на «социализм в одной стране» и последующий переход к индустриализации так или иначе отражали возврат большевистского руководства к «ценностям русского национализма», «отход от марксизма и теории интернационального братства», которые «умерли с Лениным» (Д. Браун). По мнению крупного американского советолога Р. Гудмэна, дискуссия в партии по поводу теории «социализм в одной стране» была одним из проявлений «возрождения старых разногласий между славянофилами и западниками», а американская исследовательница О. Наркевич усматривает в политике ВКП(б) с середины 20-х годов переход к разработке националистической «азиатской модели» социализма и отказ от интернациональной сущности теории Маркса.39
Не все бесспорно в этих построениях, однако суть проблемы намечена верно. Что касается выработки новой властью общей стратегии развития страны и ее связи с российской национально-государственной традицией, то роль старых национальных интересов, постепенное преобладание «преемственности» над сдвигами (Карр) в послереволюционную эпоху ощущались также достаточно явственно.
Отношение советской партийно-государственной власти к Западу поначалу определялось в основном внутренней политикой. Победа революции, взрыв «левокоммунистических эмоций» в связи с дискуссиями о Брест-Литовском договоре, начавшиеся революции в ряде европейских стран укрепили у значительной части большевистских лидеров навеянное марксистской теорией своеоб-
38 Андерсон Р. Д. Тоталитаризм, концепт или идеология? // Полис. Политические исследования. М., 1993. № 3. С. 97—107.
39 См.: Brown У. Russia Explored. London, 1959. P. 91; Goodman R. F. The Soviet Design for a World State. N. Y., 1960. P. 159, 161, 163; Anderson T. Masters of Russian Marxism. N. Y., 1963. P. 215; Narkewict O. Marxism and Reality of Power: 1919— 1980. London, 1981. P. 317—321.
725
разное революционное «западничество». Россия рассматривалась ими как плацдарм мировой революции, а сам плацдарм должен был расширяться в ожидании последующей «социализации» Европы и помощи со стороны ее рабочего класса. Предполагалось, что построения социализма в стране можно добиться только с помощью европейской или мировой революции.
Однако эти общие представления о главенстве принципа пролетарского интернационализма никогда не проявлялись в чистом виде. Политика новой власти на международной арене даже и в 1918—1920 гг. характеризовалась — наряду с линией поддержки мирового революционного процесса — также и стремлением к урегулированию отношений с правительствами западных стран, тем более что расширение интервенции угрожало и «завоеваниям ,со-циализма», и существованию самой большевистской власти.-Уже в феврале—марте 1918 г. в связи с переговорами в Брсст-Литовске В. И. Ленин предложил такую формулу соотношения национальных и интернациональных задач революционной России, в которой первые (сохранение государственной власти и защита ее интересов) выдвигаются на передний план.40
В начале 1920-х годов действие этих факторов — революционно-интернационалистского и национально-государственного — привело к появлению нескольких позиций по отношению к Западу. Им соответствовали и четыре концепции, более или менее отчетливо сформулированные политическими деятелями Советской России и наиболее ярко проявившиеся в период подготовки к Генуэзской конференции:-а) пропагандистская, или революционно-интернационалистская, «западническая» позиция А. А. Иоффе, являвшаяся рецидивом тактики «левых» коммунистов периода брест-литовских переговоров; б) «производственная», или «купеческая», линия и ее варианты (Г. В. Чичерин, М. М. Литвинов), содержавшая элементы и реальной политики компромисса с Западом, и «социалистической» внешней политики; в) промежуточная линия В. И. Ленина (отказ от открытой революционной пропаганды, но жесткая позиция в отношении уступок буржуазному Западу); г) особая, гибкая политическая линия Л. Б. Красина, основанная на самой серьезной склонности к компромиссам (Генуэзская конференция, договор с Л. Уркартом, полемика на XII съезде РКП (б), взгляды на компромисс с Францией и Англией в 1925— 1926 гг.).
Лишь позиция Л. Б. Красина отражала в значительной мере понимание необходимости более тесной и органической связи с Западом в плане осуществления стратегии экономического развития Советской России, даже ценой некоторых принципиальных политических и материальных уступок. Вместе с тем эта позиция была и весьма жесткой с точки зрения отстаивания государственных национальных интересов России, что особенно ясно проявлялось в настояниях Красина на необходимости сохранения государственной монополии внешней торговли.
40 См.: Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 35. С. 244—245,
726
С середины 1920-х годов приверженность принципу пролетарского интернационализма (революционному «западничеству») и выполнению связанных с ним обязанностей, с одной стороны, и ориентация на национально-государственные интересы — с другой, все более перекрещивались в политике большевистского руководства. Первая тенденция хотя и сохранилась, но стала явно приспосабливаться к второй, которая постепенно становилась доминирующей.
В эти же годы большевистское руководство проявляло интерес и к «западной модели» развития. Надо отметить, что общая постановка вопроса об использовании главным образом организационных, технических и технологических, производственных элементов «западной модели» принадлежала В. И. Ленину. Именно он, мало обращавшийся к политике русских царей, в высшей степени высоко охарактеризовал деятельность Петра I и заявил о необходимости воспринять у него опыт «перенимания западничества» хотя бы и «диктаторскими», «варварскими» приемами.41 Его последователи также проявляли интерес к использованию и перенесению опыта развития капиталистических стран в различные отрасли народного хозяйства. Они признавали и необходимость осмысления «западной модели» для экономического и технического
прогресса СССР.
В то же время считалось общепризнанным, что это использование возможно лишь без восприятия социально-классовой сущности этой «модели». Иными словами, перенимание «западничества» уже в его буржуазном варианте могло осуществляться только в пределах техники, технологии, производственного опыта, но никак не затрагивать проблем производственных отношений, идеологии, интересов государственной и политической системы, понимания прав человека, методов управления социальными процессами.
Таким образом, в 1920-е годы как будто бы наметился некий единый подход сталинского руководства и троцкистской оппозиции к проблеме стратегии развития страны при использовании ряда форм связей со странами капиталистического Запада, его «модели» экономического роста. Однако, согласно имеющимся в зарубежной историографии наблюдениям, Сталин и его сторонники проявляли больше «изоляционизма» по отношению к мировому хозяйству, они форсировали создание замкнутого народного хозяйства, нацеленного на самообеспечение всех потребностей развития.42
В 1925—1926 гг. развернулась острейшая внутрипартийная дискуссия о концепции «социализма в одной стране». До 1925 г. в партийном руководстве не возникало разногласий относительно проблемы построения или победы социализма в одной стране. Представители и бывшего «триумвирата», и оппозиции, как и сам В. И. Ленин, придерживались более или менее единой точки зре-
41 Там же. Т. 31. С. 300.
42 См.: Day К. Leon Trotsky and the politics of economic isolation. Cambridge (Mass.), 1973. P. 4, 14, 132—136, 161.
727
ния: социализм в Советской России надо строить, для этого есть необходимые условия и возможности, но «для окончательной победы социализма, для организации социалистического производства, усилий одной страны, особенно такой крестьянской страны как Россия, уже недостаточно — для этого необходимы усилия пролетариев нескольких передовых стран». Поэтому строительство социализма в одной стране, где была совершена пролетарская революция, рассматривалось в контексте ленинской формулы о необходимости в этой стране добиться «максимума осуществимого» для «развития, поддержки, пробуждения революции во всех странах».43
Бухарин в апреле 1925 г. сформулировал проблему возможности построения социализма в одной стране. С. Коэн справедливо отмечает в связи с этим, что самого по себе обоснования концепции «социализм в одной стране» вполне можно было достичь различными способами, но речь шла о гораздо более важном: «Формальное выражение доктрины явилось по существу решительным поворотом в официальной большевистской концепции».44 Бухарин выполнил роль интерпретатора — или соавтора — сталинской теории, разделив вопрос на две части: «полная победа» вполне доказывалась ленинскими работами 1922—1923 гг., в которых говорилось о наличии в Советской России всего «необходимого и достаточного» для превращения страны из «нэповской» в «социалистическую», вопрос же об «окончательной победе» был искусно поставлен Бухариным в зависимость от победы пролетарской революции в других странах.45 Тем самым ему удалось соединить, грубо говоря, «национализм», идущий от сталинской группы, и «интернационализм» ортодоксальной теории социалистической революции, которой прежде поклонялись и сам Бухарин, и все видные лидеры большевизма. Эта дуалистическая формула «социализма в одной стране» получила отражение в решениях XIV партконференции (1925 г.) и была развита в том же духе в сталинской работе «К вопросам ленинизма» (1926 г.).
Бухарин испытывал беспокойство оттого, что тенденция к преувеличению возможностей страны несет опасность утверждения идеологии «национального большевизма».46 Дискуссия на VII расширенном пленуме Исполкома Коминтерна в декабре 1926 г., в сущности, подтвердила эти опасения, хотя сам Бухарин и выступал в ней с защитой концепции «социализм в одной стране». В ходе острейшей полемики между Сталиным (докладчиком), Бухариным, Рыковым и др., с одной стороны, и Троцким, Зиновьевым, Каменевым — с другой, водоразделом послужила оценка стратегии развития страны. Сталин и его сторонники защищали позицию достаточности национальных сил и средств для индустриального развития и модернизации страны без помощи зарубежного
43 См.: Сталин И. О Ленине и ленинизме. М., 1924. С. 40—41.
44 Коэн С. Бухарин: Политическая биография. С. 224.
45 Там же. С. 225. См. также: КПСС в резолюциях... М., 1984. Т. 3. С. 388—392.
46 Коэн С. Бухарин: Политическая биография. С. 225—226.
728
пролетариата и даже без особого учета взаимосвязи СССР с мировым хозяйством. Их оппоненты рассматривали такую платформу как разрыв с социалистической теорией, определение «национальной, а не интернациональной» стратегии развития (Зиновьев) , «подмену международной революционной перспективы» — а она становилась все менее вероятной — «национально-революционной» или «национально ограниченной» (Каменев). Лидеры «объединенной левой оппозиции» небезосновательно усмотрели в концепции «социализм в одной стране» и стремление непомерно форсировать темпы экономического развития.47
Однако главное, что выявилось в связи с появлением концепции «социализм в одной стране», — это несомненное начало постепенного «освоения» сталинским руководством идеологических традиций русской политической и государственной мысли, поначалу в причудливой смеси двух ее основных течений — стремление на пределе сил достичь уровня «западной модели», но при этом с признанием национальных ценностей, окрашенных в «социалистические цвета», в качестве основы стратегии развития. Возникший конфликт создал совершенно новую ситуацию в партийно-государственном руководстве Советской Россией. Постепенно, но все более отчетливо и неумолимо он разрешался в пользу возрождения, пусть модернизированной, национально-самобытнической идеологии как одного из оплотов государственности, или, грубее, — в пользу «национал-большевизма». А это означало, что новая власть сделала еще один крупный шаг к восприятию устоев «старого порядка», на сей раз в области идеологии. На основе новых представлений с конца 1920-х годов, в соответствии со свертыванием «внутреннего нэпа», наблюдается и все более явный переход этой власти на позиции условного «изоляционизма», или автаркии, во внешнеэкономической политике, что выразилось в сокращении или прекращении всех основных видов хозяйственных связей с Западом.
С этого времени «западная модель» вдруг надолго утратила свою привлекательность для партийно-государственного руководства. Свой, доморощенный, путь развития казался ему теперь единственно правильным.
72—74799—Td3, 197—200, 237—239,
ческийотчетм.92б2с. 10— 323—325
47 Пути мировой революции: VII расширенный пленум ИККИ. Стенографи-.. .„„^ ™ -, /-. in 11 -л тх оо_шч 1—200 237—239,