Мир как школа

нечности. Вообще говоря, простонародная речь тяготеет к диминутивам ¹²³, и это нетрудно понять. Уменьшительные формы снижают речь, делая ее более скромной, и одновре­менно смягчают ее, делая ее более ласковой. За ними может стоять целое мировоззрение — «каратаевское» мировоззре­ние тех, кто чувствует себя людьми тихими, людьми ма­ленькими, с недоверием относясь к «бойким», а того пуще к «важным» ¹²⁴. Ницшеанец не мог бы употреблять умень­шительные формы, говоря о том, что он любит и принимает всерьез. Конечно, экспрессивности новозаветных и ранне-византийских диминутивов не надо преувеличивать: на фо­не обихода разговорного «койне» ¹²⁵ они выглядят по боль­шей части как лексическая норма. И все же в них есть не­оспоримая выразительность. Когда автор одного новоза­ветного текста хочет сказать, что христиане — дети Божьи, он употребляет в рамках этого общего суждения нейтраль­ную форму TEKva («дети»)¹²⁶; но как только он начинает обращаться с эмоциональными увещаниями и утешениями к своим духовным детям, он говорит вовсе не «дети», а «детушки» (tekvwx). «Детушки! последние времена» ¹²⁷. «Детушки! будем любить не на словах и не языком, но на деле и по истине» ¹²⁸. Значит, для этого писателя и для его читателей интонационное различие между tekvcc и tekvux достаточно внятно.

В истории культуры не раз возникали семантические системы, доверявшие сакральную функцию не патетике «высокого стиля», но просторечно-детскому, просторечно-стариковскому лепету уменьшительных форм. Принципи­ально важно, например, что для первых своих последовате­лей Франциск Ассизский — не просто «бедняк», но «бедня-чок» («Poverello»), и легенды о нем — не «цветы», а «цве­точки» («Fioretti»). Словам тоже велено было «умалиться».

Вернемся, однако, к миру, который есть школа, и к ли­тературе, которая выступает в этом мире как «учительная» литература и несет некие «уроки» (бгбоеуцата).

Усвоение этих уроков связано с усилием, с трудным напряжением ума и сердца, долженствующим внутренне

185

С. С. Авериицсв. Поэтика ранневизантийской литературы

«преобразовать» слушателя или читателя ¹²⁹. «Преобразуй­тесь обновлением ума вашего» ¹³ . Для удовлетворенного, непринужденного любования здесь, как правило, нет места. Роман Сладкопевец призывает человека «возжечь сердце», «пробудиться душой» ¹³¹, «возопиять с усилием сердца» (цетсс ябуои KocpSiou;) ^ш. Поэзия уже не погружает в при­ятное подобие сна, о котором говорили античные поэты ; она окликает душу, как резкий сигнал к пробуждению. Ученик в школе не смеет распускаться. Как сказано у Еф­рема Сирина, «нет отдыха на земле желающим спасе­ния» ¹³⁴. «Никто не восходит на небо, живя прохладно», — подтверждает Исаак Сириянин¹³⁵. «Учительное» слово нельзя слушать, уютно и удобно развалившись. Среди ран-невизантийских гимнов есть один, само название которого

136

выражает запрет сидеть при его исполнении , но в других гимнах повторяется требование духовно «встать» , при­нять строгую и напряженную позу души, выпрямиться и поставить себя в присутствии святыни, а то и поспешить куда-то «в духе» ' ⁸, бегом устремиться на вершину го­ры ¹³⁹. В параллель к метафоре восхождения на гору можно вспомнить слова Евагрия Понтийского: «Вершина духов­ной горы трудно достижима» ^|40. «Потщимся», «поревну­ем», «будем усиливаться» — такие призывы очень часты у Романа ¹⁴¹. Ключевая формула — «усилие сердца». То, че­го требует от человека ранневизантийская сакральная ди­дактика, в некотором смысле «неестественно», и недаром Иоанн Лествичник советовал «причинять своему естеству всяческое насилие» ¹⁴². По формулировке Гегеля, «позитив­ная религия противоестественна или сверхъестественна, содержит понятия, сведения, для разума и для рассудка недосягаемые и чрезмерные, требует таких чувств и дей­ствий, которые никогда не были бы произведены челове­ком естественным» ¹⁴³. Действительно, персонажу, которо­го на языке новоевропейской культуры будут называть «естественным человеком», в описываемой нами школе приходится довольно туго. Перед его умом и воображением поставлена задача, решив которую, он перестанет быть «естественным».