Слово и книга

V ec, piptaov), как их называют эпиграмматисты 63; лучший пример — Каллимах.

Греческая -литература эллинистического и римского времени свидетельствует о таком любовном, даже сенти­ментальном отношении к самой вещественности книги, ка­кое мы напрасно стали бы искать у авторов классической эпохи. Наш термин «библиофил» — слово, составленное из греческих корней, но отнюдь не греческое слово; греки в свое время соединили эти же корни в обратном порядке — «филобибл» (<piA.6p4|$A,o<;); но потребность в таком слове возникла лишь в эпоху эллинизма⁶⁴. Эпиграмма Афинея славит учения стоических философов, «занесенные на свя­щенные извивы свитков» ⁶⁵; для него «священны» не только сами учения, «священны» книги, удостоившиеся их сохра­нять. Ореол осеняет не только «дух», но и «букву».

Стоит привести подробнее изъявление читательской нежности, относящееся уже к заре ранневизантийской эпо­хи — ко второй половине IV в.; оно взято из автобиографи­ческой речи Ливания «Жизнь, или О моей судьбе». Знаме­нитый ритор намерен поделиться с читателем своими дра­матическими переживаниями. У него был экземпляр «Исто­рии» Фукидида, переписанный «письменами, в самой мало­сти своей изящными»; он доставлял своему владельцу «сладострастное наслаждение (ti5ovt|), какого не мог бы до­ставить другой список». «Много и перед многими выхваляя свое достояние, — продолжает Ливаний, — радуясь ему более, нежели Поликрат радовался перстню, я привлек к нему воров». Душевное равновесие книголюба было нару­шено. Ему было вовсе не трудно достать другие экземпля­ры Фукидидова труда, но в письме, которым они были на­писаны, не было «приятности», а потому Ливаний уже не мог получать прежней пользы от изучения великого исто­рика. «Все же, — заключает он с пафосом, — Судьба, хотя и запоздало, возместила мне это удручение»; книга верну­лась к владельцу. «Взяв книгу и воздав ей ласку, какая при­читалась бы дитяти, на столь долгое время утраченному, ныне же обретенному, я отошел к великой радости, возбла­годарив Судьбу тогда и не переставая благодарить ее по сей

208

14 — 1031

209

С. С. Аверинцсв. Поэтика ранневизантийской литературы

д ень». Ливаний чувствует, что его сентиментальная мания не всем понравится. «Пусть, кто захочет, смеется надо мною, как над бездельником, хлопочущим из пустяков; смех невежды не страшит» ⁶⁶. Вот как обстоит дело: кто не способен ощутить в себе и оценить в другом привязанности к искусно выполненной книге, к изящному начертанию ее букв, тот, по мнению Ливания, просто невежда, профан, стоящий за дверями культуры — книжной культуры.

Меняется отношение образованного общества к искус­ству письма; одновременно меняется и само искусство письма, только теперь становясь действительно искусством в собственном смысле этого слова — одним из прикладных искусств, получивших такое значение в системе византий­ской культуры. Мы теперь называем искусство письма «каллиграфией», заимствуя слово из греческого языка; сто­ит отметить, однако, что греческое слово KocXAiypatpioc пер­воначально означало вовсе не изящество письма, а изяще­ство слога⁶⁷. Привычное для нас значение слова появляется как раз в самый канун ранневизантийской эпохи, к исходу III в. — ни раньше, ни позже; теперь «каллиграфом» назы­вают писца особой квалификации, писца-художника, и сло­во это настолько входит в быт, что может войти в законы⁶⁸. Каллиграфия получает фиксированный социальный статус.

Именно IV век, тот самый век, когда жил Ливаний, ока­зался временем, ознаменовавшим собой, как выразился не­когда видный знаток палеографии, «поворотный пункт в истории греческого письма»; по его замечанию, «дистанция между образчиком письма начала IV в. и другим образчи­ком, который возник едва пятьюдесятью годами позднее, так неимоверна, что все изменения, испытанные письмом за предыдущие 220 лет, не идут с этим ни в какое сравне­ние» ⁶⁹. Если Ливанию было так важно, каким почерком переписан его экземпляр «Истории» Фукидида, нас не должно удивлять, что писцы постарались удовлетворить запросы утонченных ценителей.

Итак, любознательность ученых эрудитов и эстетизм утонченных библиофилов — две силы, существенно стиму­лировавшие позднеантичный культ книги; обе эти силы