1.2.Онтология социально-политического действия.

Мы рассмотрели такие категории как: дискурс, поле, габитус, коммуникативный капитал и коммуникативная интеракция, однако эти понятия не могут нам ничего сказать без определённого социально-политического аспекта, в котором будет рассмотрена динамика намеченной конструкции, что естественным образом расширит наш категориальный аппарат и установит новую демаркационную линию.

Начнем этот этап исследования с онтологии социального и может быть даже с онтологии вообще. Когда мы говорили о государстве или гражданском обществе в предыдущем параграфе, данные дефиниции определялись через призму их акторной принадлежности, то есть, мы отвечали на вопрос: кто производит непосредственную интеракцию, исходя из чего нами были выдвинуты понятия публики и организации. Но мы расширим проблематику и таким образом отойдем от интенций символического интеракционизма – дело в том, что если трактовка каких-либо акторов касается историчности или генетики этих интеракций, тогда необходимо отойти от их непосредственных взаимодействий².

Данную проблематику вывел ещё Ж.Делез в «Различении и повторении»³, где Гегелевской диалектике абсолютного духа был противопоставлен театр танца Ницше и прыгающий театр Пруста. Таковое противопоставление заключало в себе великий смысл: не актеры создают игру, а его текст: зрители, актеры, сцена и то, что между ними. То есть, мы отходим от актора здесь-и-сейчас, следуя за ним во времени по его следам.

Итак, текст, как его определяет Ж.Деррида², есть совокупность архи-следов. Мы же, следуя за мыслителем, определим текст как движение или точнее, но стилистически неприемлемо, «движенение» («движение» как глагол). Под этим подразумевается совокупность воспринимаемых следов, которая обеспечивает само движение, в нашем случае, социального, именно это и базирует развитие и структурирование общества, и общество как таковое. Ведь общество есть конструкция в голове каждого составляющего его, а так же различных артефактов как объективированной истории³. Таковая конструкция должна постоянно производиться и воспроизводится, исходя из чего валидны приписывания феноменологией социуму механизмы типизации и идеализации. Основой для этого является нечто, которое заставляет двигаться потоки материального и, в конечном счете, воспринимать их.

М.Хайдеггер, различая бытие и существование, уже создаёт сильные предпосылки для концептуализации текста⁴. Ведь погруженность в бытие, а значит невозможность параметра рефлексии «из вне» говорит об обусловленности проявлений бытийного, в том числе и онтологии. Потоки материального дифференцированные во времени не могут поддаваться конечной рефлексии, а следовательно, и изначальному рациональному каждого уникального опыта различению. П.Бурдье, анализируя поле экономики, заменяет эти рациональные конструкции на разумные, что подразумевает собой некоторую ограниченность онтологии социального структурирования. Есть события до нас, которые определяют нас сейчас, которое, в свою очередь, определяет будущее. Таким образом, настоящее есть результат совокупного прошлого, направленного в будущее.

Последнее предложение есть простейшее определение следа, который существует независимо от нашего эксплицитного придания ему значения. Примером тому может послужить то, что демонстрирует нам Б.Латур, показывая невероятную значимость простой двери в «клуб» интеллектуалов¹. Интеракция между человеком и нечеловеком происходит неминуемо, поэтому разделять априори что важно, а что нет, для нас является недопустимым. Исследование должно быть поставлено на рельсы науки под лозунгом «Следуйте за акторами!» как воплощение максимы принципа симметрии, провозглашенной в сильной программе Блура².

Актор может не подозревать о некоторых столкновениях сил³. Так И.Копытофф⁴ говорит о влиянии биографии на ценность того или иного объекта в экономической сфере или Дж.Скотт⁵ на влияние государства на жизнь людей с внедрением в их жизнь фамилий. Однако это не означает, что актор гомогенно подвергается гомогенным потокам восприятия текста. Те или иные следы образуют область мыслимого и разумного, о чем мы говорили выше. Прекрасным примером тому является основной объект критики Дерриды в его ранние годы творчества – логоцентризм как архислед европейской культуры¹, который в добавок ко всему демонстрирует, что восприятие не является чем-то «из вне». Различение важно/неважно происходит за счет уже установленных принципов, что и является следами.

При этом историчность являет собой важнейшую роль текста – его самореферентности², что позволяет абсолютно порвать с метафизикой, ибо движение ссылается на движение или преобразует движение в движение. Отсюда тезис Дерриды «Мир есть текст» является очень валидным и базисным для выстроения нашей теоретической конструкции. Самореферентность в таком контексте появилась не ad hoc для работы категорий, а в силу механизма преобразования текста, заключающейся в том, что наши утверждения здесь-и-сейчас основываются на восприятии текста при этом динамика делает их следами в силу референтности мышления или некого подражания (в контексте теории Г.Тарда³). Следы есть точки прошлого направленные в будущее через миг конституированного ими настоящего, именно в последнем производятся сами следы – образуется самореферентность – что и требовалось доказать.

Теперь рассмотрим онтологические основания придания категории текста его единственного свойства - движения. В данном случае под движением понимается способность к изменению, к производству нового. Онтологически это обосновывается следующей теоретической конструкцией. Условно примем за точку отсчета фактуальность, например, поезда в 9.00, тогда его следующей точкой в нем линейном восприятии будет топографически и во времени иной поезд – поезд в 9.01. Метафизически эти оба поезда есть один поезд, основанием аутентичности и демаркация которого может основывать лишь на его «природе». Границы выстраиваются за счет придания поезду или, наоборот, выражения поездом его «поездовости», это отнюдь не предполагает собой отсылку к Платону, ибо проблематика здесь гораздо шире. Поезд здесь-и-сейчас образует имплицитное единство с поездом в прошлом и поездом в будущем, что может иметь свои основания лишь в семиотическом рассмотрении этого случая. И действительно, воспринимая поезд как знак, избитое соссюровское различение означаемого и означающего являет себя в жизнь, поскольку поезд начинает фигурировать как некий знак «поездовости», что включает себя придание знаку символизма со стороны наблюдателей и структурирование смысла самим знаком. Тогда потоки интенций пронизываю знак-поезд в тексте обоюдно направленных смыслов.

Однако стройность такой трактовки явления дифференцированного поезда во времени происходит за счёт априорного включение связки движения. Поезд как знак является лишь эпифеноменом движения, то есть, производной текста. Исходя из чего, такое простое восприятие является неверным, если мы претендуем на более глубокое рассмотрение сути. Поезд в каждый отдельный момент является разным, о чем нам говорит феноменология¹. Но в силу того, что есть отношения вокруг поезда, которые его определяют как поезд в его движении, скажем в пространстве, мы можем говорить об экзистенциальной трактовке поезда². Вместе с его движением меняется то, что происходит вокруг – элементарно это можно продемонстрировать на примере восприятия людей, находящихся в поезде и первым законом термодинамики. Люди в поезде видят всё новые пейзажи, в которые включен и сам поезд, что происходит на уровне восприятия каждого актора – пассажиры видят текучий лес через заляпанное снаружи окно поезда. А поезд, создавая вибрации рельс и своих составных частей, распугивает птиц шумом, которых видят пассажиры через тоже окно. Соответственно, представление об увиденном со стороны создаст разные картины. Таким образом, движение поезда, движимого энергией топлива, управлением машиниста, которому заплатили из налога на доход, который берет государство со всех граждан, образует причудливую сеть движения в движении, что позволяет на основе предыдущего движения двигать или создавать всё новые и новые картины, в частности семиотические картины¹.

Но такие картины могут накладываться на всё новые пейзажи посредством механизмов идеологии или задаваемых специфических рамок мышления, тогда изменение текста неминуемо происходит, но не происходит смены его восприятия, то есть символические формы эпистемы социума направленно воспроизводятся, блуждая по собственным следам или в терминах марксизма – переводя структуры надстройки в базис. Однако это не имеет тотальный вид, поскольку движение происходит всегда – вопрос тогда лишь заключается в способности сил идеологического обеспечения к столкновению с неминуемым движением онтологического², ибо накопление следов есть дело практики.

Исходя из различных практик интеракций, задаются основы для будущего поведения человека, что особенно проявляет себя, когда интеракции переходят черту повседневности. Хайдеггер назвал это «дазайном» - мы не думаем о взаимодействии с ручкой двери, мы на неё просто нажимаем и дверь открываются и когда из 100 опытов открывания двери с помощью ручки 1 опыт не даёт того же результата, это становится феноменом, но с накоплением таковых для актора нет ничего удивительного в том, что дверь не открывается. Данная ситуация демонстрирует нам изменение текста через связку объективного и субъективного.

Следы в любом случае являются объективными, поскольку есть уникальный опыт взаимодействия субъектов, на основе которого будут производится знаковые системы или определённые фреймы. Причем опыт восприятия может быть фактическим - через индивидуальные практики – или созданным вне отдельного индивида, таковыми выступают различные мифы о происхождении нации или определенная интерпретация событий давно минувших лет. Для понимания текста тогда необходимо производить дистинкцию между фактическим и мыслимым. Каждый опыт ничего сам по себе ничего не означает без вложенных интерпретаций, поэтому необходимо вводить данное различение. Но, вместе с тем, необходимо произвести синтез различаемого, чтобы составить текст эпохи, ибо театр движется не только за счёт актеров – есть нечто, что образует пласты эпохи, состоящие из объективизированных различений¹, сложившихся унивёрсумов, индивидуальных интерпретаций, изобретений, в конечном счете, техник, именно они образуют застывший для восприятия текст прошлого.

Этот текст образует уникальнейшие направления развития социального бытия, выходя за рамки формулы Дюркгейма: искать социальное в социальном. Прошлое проникает в настоящие через генетику текста, рельсы того самого поезда. Мы можем не замечать многие вещи, мы их принимаем как наличные факты по типу: они всегда были, таковыми выступают государство, институт брака, определённая биополитика и т.п. Будучи последовательными материалистами, скажем, что, например, посреди города N не висит баннера с надписью: «Это город N», но вместе с тем это не указывает на наличие, как это саркастически заметил Латур, невидимых структур. Есть определенная биография взаимодействий, существуют разумные ставки агентов и их траектории в социальном пространстве, которые позволяют согласиться жителям города с содержанием баннера.

Различение воспринимаемого текста и текста вообще имеет невероятно большое значение для понимания социума. Текст, как нами было показано выше, имеет неранжированное множество следов. Многие следы остаются за пространством восприятия, что неминуемо приводит нас опять к самореферентности текста. В тексте вырабатываются такие следы, которые позволяют осуществлять выборку следов. Ведь на самом деле текст представляет собой для будущего множество позиций – суперпозиций. Социум всегда должен осуществлять выборку суперпозиций текста иначе он не сможет в линейном движении воспроизводить свой онтологический статус. В теории систем это является простейшим бинарным различением система/не система. По сути, осуществляется квантование текста за счет производства нового. На этом основании происходит выстраивание логических пространств и формальных систем, которые мы разберем ниже и покажем их взаимосвязь. Пока лишь скажем, что любое установление тем или иным способом преобразуют текст подобно движению в театре танца, но не без прыжков театра Пруста в виде таких явлений как геноцид, который ставит травму для целых наций.

Пытаясь концептуализировать категорию текста, мы ответили на вопрос: что это такое, теперь же ответим на вопрос как определить текст и отделить от всего другого, в том числе и от другого текста. На наш взгляд лучше всего ответил на этот вопрос Ф.Ницше в небольшой статье «Об истине и лжи во вне нравственном смысле»¹. Там он показал ущербность рациональных конструкций различения и придания свойств отдельно взятому предмету на примере немецкого слова «змея», которое произошло от слова извиваться или изгибаться. Ницше задаёт сильнейший риторический вопрос: «И это единственное, что вас интересует в змее?!». Рациональные конструкции порочны в узкой выборке насыщенного мира, который в такой трактовке становится похож на римский колумбарий.

Вместо такого способа видения присущего европейской культуре с её пороками антропоцентризма и восхваления cogito, великий мыслитель предлагает инструмент неотделимый от самой жизни, таким инструментом выступает эстетическое восприятие. Воспринимая мир без специально наращенных конструкций восприятия, актор воспринимает потоки текста здесь-и-сейчас, не разбивая его целостность, при этом субъект не претендует на объективность восприятия, Мир течет вместе с ним, если угодно. Это и есть цель феменологической редукции.

Если же мы говорим об исследовании текста то, мы должны принять принципы симметрии и следовать за акторами, тщательно анализируя вножество факторов вне установленных априори причинно-следственных связок. Расширяя ответ на вышезаданный вопрос, мы можем так же обратить внимание на принцип негации¹, предложенный Т.Адорно – он позволяет расшатывать концептуальные решетки, а значит обеспечивать движение мысли, перманентно изменяя заданную матрицу эпистемологической системы социума.

Таким образом, мы обозначили концептуализацию категории текста, определив его как совокупность следов в контексте генетики социального. Теперь же нам необходимо обозначить как этот текст актуализируется в нашем взаимодействии человека с окружающем миром, ибо, напомним, что текст есть движение, состоящее из точек прошлого, направленных в будущее. Наша задача заключается в нахождении настоящего в жизни людей.

Каждый мыслящий субъект постигает различные практики через опыт взаимодействия с текстом отношений, которые включают в себя самого мыслящего субъекта и его самого. Отсюда валидно рассмотрение видения актора как знаковой системы, в которой каждый знак есть лишь знак всей ситуации здесь-и-сейчас. Тогда знак может выражать лишь один смысл, который посредством его восприятия актуализируется в настоящем, но это означает, что знак весьма одноразовая вещь. Например, если мы рассмотрим любой памятник или просто дорожный знак, то увидим, что его значение является установленным с одной стороны, что не относится к актору на прямую, и с другой, есть некое пространство актора, попадая в поле которого означающее знака проходит опосредование означаемого актором.

По сути, актор выучил правила движения, согласно которым знак N означает «А», и в конкретной ситуации может его видеть лишь как означающей «Б» исходя из той совокупности ситуации. Поэтому ему приходится делать то, что Гофман назвал траспарированием¹, то есть субъект переносит некий установленный смысл в правилах на ситуцию. Интересно, что правила могут носить самодельный характер, что не изменит их сути, лишь переориентирует исток действия. В конце концов взаимодействие актора и знака происходит на уровне места знака в тексте и некой логики актора.

Почему логики? Потому что актор всегда имеет не всегда устойчивую и последовательную дедукцию присваивания значений. Она нарушается лишь тогда, когда человек выходит за рамки повседневных взаимодействий. Но обычно, область значений тогда расширяется - что называют приобретением опыта. В основе это логики стоят некие принципы, определяющие дальнейшее присваивание значений, что было исследовано в некоторой степени Г.Тардом². Данный мыслитель определил логику актора как индивидуальную логику, но это было бы не верно, с точки зрения простого взгляда на социальные траектории людей – зачастую силлогизмы не срабатывают, поскольку не делаются связки, которые и рассматривал Г.Тард, и поэтому у него в исследовании всё так стройно и получилось. Поэтому мы применим термин «логическое пространство», что предполагает собой отсылку к взглядам Г.Гарфинкеля¹, Л.Витгенштейна² и П.Уинча³ как противостоящим неокантианской позиции разделения мира действия и мира смыслов и, соответственно, знания – они соединяются в мире практик и специфических повседневных смыслов.

Логическое пространство мы определяем как индивидуальное пространство смыслов производящих значения, а, следовательно, функционирующих как набор диспозиций восприятия потоков текста. Такая постановка вопроса делает возможным определить истоки метакоммуникативных сообщений, то есть, устоявшихся следов, в силу чего они обладают свойством саморефентности, посредством чего некоторая совокупность таких следов образует пространство лишь определенных действий – фрейм. Обнажённую В.Вахштайном⁴ проблему несовместимости под одной теоретической конструкцией категорий «фрейма» и «вовлечения» нами предложенная категория в полном виде решает, поскольку подразумевает под собой задействование следов через повседневные практики в рамках логики действий, которые, как мы покажем далее и говорили до этого, могут задаваться акторами.

Наконец, мы подошли к той проблеме, когда смыслы пытаются задаваться, например, посредством договора или в результате символического насилия. С одной стороны они не работают как текст, с другой являются здесь-и-сейчас принципом действия акторов. Данную проблему мы решим, если, соответственно, противопоставим категорию текста категории система.

По сути, существует две противоборствующие традиции понимания социального: понимание общества через систему и понимание общества как текст. В реальном научном дискурсе невозможно увидеть их противостояние, так как и те и другие используют обе категории, однако оно есть на уровне смыслов, если мы углубимся в них, то увидим это. Итак, традиция системы восходит, как известно, к Аристотелю, который понимает систему как нечто большее, чем сумма его частей, - это эффект эмерджентности. Далее, системный подход теоретизировал Т.Парсонс, - для него система является открытой и сводится к системным эффектам на социальное действие. Апогеем системного подхода стала теория систем Н.Лумана. Великий социолог представил общество как систему коммуникации, где социальное действие стало рассматриваться в качестве её актуализации, более того, система приобрела свойства аутопоэсиса и самореференции.

Надолго не останавливаясь на системных трактовках общества, обрисуем суть противоречия, так как вторую традицию мы уже изложили. Когда мы говорим о системе, то подразумеваем, что все элементы работают так, как заложено в систему и конструируются, исходя из неё же. Получается, что система и действия отделены друг от друга в силу работы системы. Значит, система функционирует только в случае тогда, когда место в системе имплицитно или эксплицитно сознаётся каждым её элементом в каждом его действии, что является лишь частично правдой, поскольку люди в повседневной жизни не могут определять каждый элемент как элемент. Конечно, последователи скажут, что с этим справляется коммуникация, но дело в том, что коммуникация не работает вне каждого элемента системы. Например, около банковских автоматов люди ведут себя определённым образом – и действительно, здесь есть своя роль коммуникации, однако следуя законам подражания, человек копирует это поведение для собственного опыта. И тут Тард бы закончил цепочку рассуждения, но мы продолжим, сказав, что наступает момент собственного уникального для опыта взаимодействия с автоматом, что уже нельзя объяснить системой коммуникации. Тем не менее, можно заметить, что такой опыт является достоянием стоящих сзади, и, фактически, в форме имплицитного согласия со статусом прецедента человек повторяет действие. Получается, что происходит взаимодействие логического пространства и реифицированного статуса прецедента в качестве договора между участниками - и вот только тогда это и становится системой коммуникации.

Следовательно, в такую систему закладывается собственная совокупность аксиом, которая начинает производить значения, тогда упрощается сам опыт взаимодействия, его текст – валидны фразы по типу: «Просто суёшь бюллетень и идешь к выходу». Значит, системы функционируют лишь как определенная заданная и расширяющееся система значений, что приводит нас к мысли о категории «формальная система». Теперь всякая система, действующая в жизни или в дискурсе (фигурирующая совокупность значений определяется как система большего «текстового числа») является формальной системой.

Определим формальную систему как систему структурирующих и структурированных значений в том смысле, что система конструируется через выстраивание аксиоматики и последующих значений. В такой трактовке формальная система является отличной от категории текста, но не от логического пространства (но до этого мы подойдём чуть позже). Формальная система является дистанцированной от текста через формализацию, что соответствует математической трактовке этой категории. В математике и аналитической философии формальные системы рассматриваются через теорию множеств. Начало непосредственной формализации математики лежит в работах Г.Грассмана¹, очевидной ошибкой для нас в его идеях были: 1) Определение значений вне языка функционирования созданных исследователем множеств; 2) Грассман не отделяет сути множеств друг от друга, то есть, не структурирует.

Со второй проблемой пытался справиться Б.Рассел посредством теории типов², с первой справился К.Гёдель очень изящным, несмотря на громоздкость, способом. В чем суть второй проблемы? Дело в том, что когда мы задаём значения, то мы можем фактически конструировать парадоксы и любые другие связки между значениями. Однако, когда появляются множества по типу «Я сейчас лгу», то мы сталкиваемся с таким парадоксом хотим мы того или нет. В этой связи Грассмановская формализации не работает. Подобные парадоксы пытался разрешить Б.Рассел, определив типы множеств. Позже он создал более интересную теорию – теорию дескрипции, исходя из чего подучилось, что некое описание множества не принадлежит множеству, а в случае с упомянутым высказывание так, дескать, и получается: «Я сейчас лгу» описывает множество, но не является им, то есть, это ложь, которая не входит в высказывание. Есть, соответственно, один недочет – это неправда, ибо это работает лишь с фразой «Я лгу» или «Всё китайцы лгуны». Более того, ни одно множество не может быть взято без контекста определения позиций и значений, из чего следует, что не удачная попытка Б.Рассела заключается в нерешённости им главной проблемы, а именно первой проблемы Г.Грассмана, с которой вы столкнётесь уже на первых страницах его произведений.

Эту главную проблемы решил уже заявленный победителем К.Гёдель, который создал то, что теперь называется гёделевским языком. Все значения, все переменные и их связки (например, «для любого») он закрепил за определённым порядковым числом, причем выбор данного числа почти не важен. Далее он создал верное утверждение, но редуцируя его, разбирая всё по ниточкам он пришёл к тому же, что и было заданно по типу «Т=Т», отсюда замкнутое пространство смыслов-значений, переменных и связок основывается только лишь на себе самом, а значит любая формализация порочна, далее А.Тарский доказал бесконечность придаваемых значений формальной системой. Тем самым, К.Гёдель можно с лёгкость назвать аналитическим философом в рамках лингвистического поворота.

Рассмотрим теперь вторую проблему в её связке с первой. Проблема математических построений Г.Грассмана обнаруживает себя сразу же на первых страницах «Очерка общего учения о формах». Дело в том, что анлитическую и синететическую связки он даёт априорные суждения о простом суждении «а=а», которое достигается им через разделение «а» на «Б» и «С», что соответствует аналитической связке, а потом «Б» и «С» становятся равны «а» посредством синтеза. Тем самым Грассман опускает ещё одну стадию, когда «Б» и «С» становятся таковыми. Это очень важно для самого метода исследования.

От внесения этого упущения математика изменяется метод рассмотрения множеств. Теперь необходимо разделить не только во времени действия с множествами, но и в интеллектуальном пространстве, - мы разделили пространство «а» и пространство его «частей», «Б» и «С». Исходя из этого можно предположить, что пространства взаимодействуют – логические потоки переходят из одного в другое. Действуя в рамках различения аналитического/синететического Грассмана, образуем следующий логико-топологический ряд: 1) «а» аналитически разделяется на Б и С, синтетически соединённых между собой, поскольку мы не можем наперед знать о них, ибо тогда в чём суть; 2) далее «а» проходит в той же связке с другим пространством, в котором Б аналитически реализует себя в отношениях с С; 3) после чего Б и С в аналитической связке синтентетически образуют «а». Таким образом, мы получаем нить «а=а».

Грассман упустил фактически вторую часть логического построения, как и Б.Рассел, как в теории типов, так и в теории дескрипции, а ведь именно в ней вся суть, когда работают, перенося это в социально-политическую сферу, механизмы символического насилия, механизмы реификации и выстраивания договорённостей, в экономической сфере, рынков и т.д. - это то, что структурировано и структурирует.

Тогда, с одной стороны, формальная система работает как самостоятельный элемент процесса, но вместе с тем сам процесс обеспечивается заданными различениями и повторениями. В этой связи, операции смены знака «аналитического», но «синтетическое» может замещаться конструированием аксиоматики внутри формальной системы.

По сути, такая перемена знака имеет под собой природу замещения формальными системами самого текста, именно отсюда Г.Гарфинкель не мог получить ответ на вопрос: «что вы подразумеваете под этим словом или действием?». Исходя из этого, можно утверждать, что положение Грассмана валидно только в уже выстроенной аксиоматике, порождающей значения и образующей основы формальной системы. Но сама аксиоматика не способна обеспечить работу формальной системы – она работает только в процессе, а именно процессе придания значений, которые, так или иначе, принимаются исходя из текста.

Ещё одним важным вопросом для понимания концепта является следующий вопрос: а чем это отличается от логического пространства?

Формальные системы могут создаваться в относительном отрыве от истории, поскольку зачастую являются результатом работы не времени, а лиц принимающих решения и вырабатывающих его. Формальная система конструируется здесь-и-сейчас. Отдельно взятая формальная система хуже адаптируется к новому тексту, чем логическое пространство.Она имеет более строгие границы действия, нежели логическое пространство, поэтому мы, например, можем выявлять интенции, которые исходят из черного ящика принятия решений. Но, как вы понимаете, это лишь количественные различия, качественным различием выступает природа формальных систем – они находятся в пространстве «между». Если логическое пространство являлось ни чем иным как повседневной логикой восприятия потоков текста, то формальная система является логикой между восприятиями. По сути, она стоит на границе между логическим пространством одного актора и пропастью другого и друго актора и пропастью первого. Именно так определяет Ж.Рансьер¹ политическое, что является важным для нас, поскольку политика является самым удачным примером формального пространства, и в частности работа государства или то, что Маркс назвал государственной властью. Из «поля» политики поступают огромное количество проектов, в тот же момент как реализуется проект политического. Даже договорные формы поведения основанные на историчности отношений являются реификацией и застывшим текстом с заданной выборкой его суперпозиций – то есть, формальной системой, ибо находятся между логическими пространствами.

Таким образом, мы определили три важнейших категории онтологии социального и политического, однако так и не ответили внятно как происходит взаимодействие текста, логического пространства и формальной системы. Текст есть основание любого действия, его актуализация на уровне индивидуального есть логическое пространство (здесь для удобства мы пренебрегаем некоторыми нашими положениями), а на уровне между субъектами есть формальная система. Однако формальная система плана города, сталкивается с текстом этого города, а при реализации этого плана с логическим пространством, которое составляет уровень реальной эффективности плана, то есть его легитимности, при этом логическое пространство и формальная система образуют следы, которые изменяют текст, поэтому юридическая составляющая оказывает большое влияние и выстраивает дела в течение поколений, прекрасным примером тому является юридическая система, основанная на прецеденте, - её работа есть само воплощение нашей идеи, которую мы пытаемся донести в этой части исследования.

Здесь мы не будем останавливаться на работе представленной концепции, но в последующих частях исследования мы обозначим как это работает на практике, тем самым показывая сущность коммуникативной интеракции и методы изменения социально-политической реальности.