А. С. Пушкин: «голос истинной критики необходим у нас»

В июле 1825 г., работая над трагедией «Борис Годунов», Александр Сергеевич Пушкин (1799 – 1837) признавался: «Сочиняя её, я стал размышлять над трагедией вообще». Точно так же Пушкин создавал прозу и лирику, приникая к их родовой сущности: проза вообще, лирика вообще. Обращаясь к литературной критике, он шёл опять же путём проникновения в родовое начало, формируя у нас критику как критику, критику вообще.

Пушкин как поэт, прозаик, драматург служил художественному самосознанию русского общества, и в то же время он поднял на новую высоту самосознание собственно литературы. Художественная «практика» шла об руку с эстетической «теорией», не смешиваясь между собой. Так, художественный взлет Пушкина в болдинскую осень 1830 г. сопровождался необычайной активностью в сфере литературной критики. Оба рода деятельности пребывали относительно друг друга в состоянии нераздельности и неслиянности, как мысль и чувство в единстве человеческой личности. Художественное творчество открывало невиданные горизонты, и попутно формулировались новые «правила игры». Обращаясь к литературной критике Пушкина, следует также учитывать, что эстетические идеи здесь то растворяются в поэтических образах, то аккумулируются в теоретических суждениях поэта, в тех блестящих афоризмах, из которых, как предлагал В. Брюсов, можно составить историю мировой литературы.

Не сразу пришли все эти афоризмы к читателю: многие из написанных Пушкиным критических статей и заметок были опубликованы лишь посмертно, а напечатанные при жизни часто являлись анонимно (такова тогдашняя журнальная практика). Наивно-мудрые пушкинские дефиниции быстро вошли в самый язык русской критики и литературы, обрели власть над нашими умами («Пушкиным умнеем», по удачному выражению А. Н. Островского): «Есть высшая смелость: смелость изобретения», «единый план “Ада” есть уже плод высокого гения», «под словом “роман” разумеем историческую эпоху, развитую в вымышленном повествовании», «переводчики – почтовые лошади просвещения», «он у нас оригинален, ибо мыслит» (о Баратынском), «уважение к минувшему – вот черта, отличающая образованность от дикости», «мы ленивы и нелюбопытны» (об отсутствии интереса к биографии Грибоедова), «где нет любви к искусству, там нет и критики»…

Краеугольный вопрос в эстетике Пушкина – о назначении поэзии, соответствующем её природе. «Ты царь: живи один. Дорогою свободной / Иди, куда влечёт тебя свободный ум…» («Поэту», 1830). Многочисленные утверждения Пушкина подобного рода означали только то, что означали: у поэзии своя дорога. Настойчивое повторение этой истины то в поэтических, то в критических декларациях свидетельствует, как трудно было утвердить её. Для того надо было ни много, ни мало – освободить родовое начало из кокона функциональных «применений».

Друг Пушкина князь П. А. Вяземский в своей книге о Фонвизине доказывал, что поэзия – это дар слова, который даётся обществу на известной ступени развития, делающего возможным «владычество литературы». Пушкин поправлял Вяземского, когда тот отступал от взятого курса. Так, в статье о драматурге Озерове Вяземский написал, что «обязанность всякого писателя есть согревать любовью к добродетели и воспалять ненавистью к пороку». В этой фразе вольно или невольно отозвалась изживаемая литературой нормативность: предполагалась извне заданная добродетель, которую надо любить. Пушкинское замечание, оставленное на полях статьи – урок последовательности: «Поэзия выше нравственности, или, по крайней мере, совсем иное дело. Господи Исусе! Какое дело поэту до добродетели и порока? Разве – их одна поэтическая сторона?» Заметьте, как в четырёх предложениях Пушкин дважды делает обратный ход от абсолютного к относительному, уточняющие возвращения обозначены оговорками «по крайней мере», «разве», вопросительно-взывающей интонацией – так через колебания утверждается мысль о «поэтической стороне», которая не есть служебная. Выбор же в пользу добродетели или порока делает сам человек во всеоружии своей морали и… представлений о прекрасном.

«Ты спрашиваешь, какая цель у “Цыганов”? – писал Пушкин Жуковскому в апреле 1825 г., – вот на! Цель поэзии – поэзия… “Думы” Рылеева и целят, а всё невпопад». Любопытно: Жуковского Пушкин сводит с его литературным антагонистом. Оба фланга русской поэзии, «левый» и «правый», сблизились в неприемлемом для самого Пушкина требовании прямой пользы, открытой дидактики (в одном случае нравственной, в другом гражданской).

Обратим внимание: в ответе Пушкина есть удивление. «Вот на!» – намек на то, что создатель «Светланы» не был ранее таким ригористом. В известной работе «О нравственной пользе поэзии» (1809) Жуковский предостерегал от «ограничения поэзии непосредственным усовершенствованием добродетели», а в статье «О поэзии древних и новых» (1811) с сожалением упомянул о сожжённых в Византии, по причине «непристойности», песнях Алкея и Сапфо. Жуковский тогда стремился, в духе шиллеровского «эстетического воспитания», хотя бы частично преодолеть дуализм художественного и нравственно-полезного, выдвинув идею опосредования: искусство развивает чувственную натуру человека и тем самым делает её способнее к восприятию нравственных впечатлений. Пушкин, несомненно, памятовал об этой позиции Жуковского и своим «вот на!» демонстративно продолжал считать своим единомышленником.

Тема продолжена в статье о стихотворениях Сент-Бёва «Vie, poésies et pensées de Joseph Delorme (Жизнь, стихотворения и мысли Иосифа Делорма)…», напечатанной в 1831 г. в «Литературной газете» Дельвига и Пушкина. «Сохрани нас Боже быть поборниками безнравственности в поэзии, – пишет Пушкин… – Поэзия, которая по своему высшему, свободному свойству не должна иметь никакой цели, кроме самой себя, кольми паче не должна унижаться до того, чтоб силою слова потрясать вечные истины, на которых основаны счастие и величие человеческие, или превращать свой Божественный нектар в любострастный, воспалительный состав. Но описывать слабости, заблуждения и страсти человеческие не есть безнравственность, так, как анатомия не есть убийство…» Перед нами новые колебания маятника пушкинской мысли между отторжением «безнравственности» и утверждением независимости искусства. Пушкин лавирует между крайностями ханжества и «порно» (говоря современным языком), брезгливо отворачиваясь и от того, и от другого. Пройти между Сциллой и Харибдой позволяет чувство меры, вкуса, такта и не в последнюю очередь ответственность перед читателем, «малым сим».

Движение литературного маятника зафиксировано и в незаконченной статье, названной позднейшими публикаторами «О ничтожестве литературы русской» (1834): «роман делается скучною проповедью или галереей соблазнительных картин». Истина, которая находится посередине, по мнению Пушкина, более всего пострадала от «разрушительного» влияния философии Просвещения (Вольтер и др.) Последнее развёрнутое выступление на эту тему – статья «Мнение М. Е. Лобанова о духе словесности, как иностранной, так и отечественной», опубликованная в 1836 г. в пушкинском журнале «Современник». Это отклик на речь драматурга Лобанова перед членами Российской академии. Возмутившись новейшей модой на «кровавые» описания «разбойников, палачей и им подобных», распространяемой так называемой неистовой словесностью (Ж. Жанен, Э. Сю и др.), Лобанов призвал бороться с французской напастью всеми средствами, вплоть до запретительных. Пушкин выступил против чрезмерных цензурных ограничений (он, впрочем, не отвергал цензуру как институт самозащиты общества), полагая, что «никакой закон не может сказать: пишите именно о таких-то предметах, а не о других». Кроме того, консерваторы вроде Лобанова оказались не в ладах с изменившейся исторической ситуацией: «Мелочная и ложная теория, утверждённая старинными риторами, будто бы польза есть условие и цель изящной словесности, сама собою уничтожилась. Почувствовали, что цель художества есть идеал, а не нравоучение». Пушкин имеет в виду растущее влияние романтической эстетики, в частности, Ф. Шлегеля. Относительно «неистовых французов» он в ответе Лобанову заявляет, что они поняли только первую часть романтического законодательства – об уничтожении «пользы», но забыли об «идеале», поставив на пьедестал торжествующий порок. Причина тому – слишком резкая смена литературных ориентиров (от «стеснительных форм» кинулись в другую крайность «забвения всяких правил») и сведение «природы человеческой» к эгоизму и тщеславию. Разбор «мнения» Лобанова под пером Пушкина превратился в программу будущего развития литературы – нравственного и эстетического одновременно.

Пушкин-критик, как уже говорилось, спорит и с «правыми» и с «левыми». Напомню, что в ответ на тезис А. Бестужева: «У нас нет литературы, у нас есть критика», – Пушкин выдвинул свой: «Литература кой-какая у нас есть, а критики нет». Бестужев, разумеется, имел в виду прежде всего декабристскую критику, но именно от неё Пушкин вынужден был защищать Жуковского, родоначальника новой литературы, создавшего новый язык русской поэзии. Как бы к нему ни относиться, к его мистике, к его метафизике, к его теням, видениям и т.п., что высмеивалось Кюхельбекером (а Пушкин середины 1820-х годов уже достаточно критично относится к Жуковскому и не всё у него принимает), следует признать, что с него начинается новая русская поэзия, и в том числе он сам, Пушкин.

Когда Пушкин говорит, что у нас нет критики, он имеет в виду, что русская критика ещё не отвечает своему назначению. Да, есть люди, которые пишут критические статьи, есть журналы, их печатающие. В 1825 году начинает выходить бойкий «Московский телеграф», рядом с ним множество других журналов и в особенности альманахов. Там есть критические отделы, в них печатаются довольно длинные статьи, ведётся полемика. Но Пушкину не по душе, что это критика вкусовая, не в том значении слова «вкус», которое придал ему Карамзин и использовал он сам (как «чувство соразмерности и сообразности»), а в значении вкусовщины, бездоказательных суждений «нравится – не нравится». Поэта раздражала такая критика, тем более что он немало от неё натерпелся.

Утверждение «у нас нет критики» направлено и против самого Бестужева, который в качестве критика не слишком утруждал себя доказательствами. Слабость декабристской критики была ещё и в её эстетической глухоте. Пушкин шёл за Карамзиным и Жуковским, в русле кантовской эстетики. Ему хотелось видеть критику, основанную на законах красоты. Пушкин пытается сам быть таким критиком.

В жанре беллетризованного диалога написана статья «Разговор о критике» (осталась незаконченной), где беседуют господин А и господин Б. Они приходят к выводу, что современные критики напоминают кулачных бойцов, которые выступают для публики, и им нет дела до самого предмета. Им недостает уважения к литературе. Иное дело «учёный и умный» Кюхельбекер, которого Пушкин, при всех несогласиях с ним, готов поддержать только за то, что он объясняет причины своего образа мыслей, приводит доказательства (незаконченное «Возражение на статьи Кюхельбекера в “Мнемозине”»).

Защищаясь от нападок «ребяческой» критики, Пушкин в статьях «Опровержение на критики» (1830) и «Опыт отражения некоторых нелитературных обвинений», из которых напечатал лишь отдельные отрывки, создал для русской словесности прецедент тонкой, изящной антикритики. Близко к ней подходит другой жанр, столь же остроумно разработанный Пушкиным – автокритики или саморазъяснения, вводящего нас в творческую лабораторию писателя («О стихотворении “Демон”», «Заметка о “Графе Нулине”», наброски предисловия к «Борису Годунову»). У Пушкина были сомнения, стоит ли вообще писателю объясняться с критиками. Совет весьма продуктивный даёт один из участников «Разговора о критике»: «Если бы все писатели, заслуживающие уважение и доверенность публики, взяли на себя труд управлять общим мнением, то вскоре критика сделалась бы не тем, чем она есть».

Пушкин вполне последовал этому совету. Своим литературным авторитетом он поддержал начинающих критиков-аналитиков И. В. Киреевского, Н. В. Гоголя, В. Г. Белинского. В «Литературной газете» 1830 г. он посвящает «Обозрению русской словесности 1829 года» Киреевского целую статью под названием «Денница. Альманах на 1830 год…», которую завершает характерным ободрительным напутствием: «там, где двадцатитрёхлетний критик мог написать столь занимательное, столь красноречивое “Обозрение словесности”, там есть словесность – и время зрелости оной уже недалеко». Вообще говоря, благожелательность Пушкина-критика к явлениям литературы, имеющим хоть какую-то ценность, может быть соотнесена с тем человеческим качеством, которое он сам так высоко ценил и наименовал благоволением к людям. П. А. Вяземский назвал Пушкина «критиком метким, строгим и светлым», подчеркнув это последнее определение: «Вообще более хвалил он, нежели критиковал». Такое впечатление, возникавшее даже при наличии серьёзных критических замечаний, свидетельствует о необычайно развитом чувстве такта. Пушкин в этом смысле продолжал традиции «джентльменской критики» Н. М. Карамзина, хотя, в отличие от своего предшественника, он не остановился – в редких случаях, диктуемых литературной совестью, – перед острополемической критикой «на лица».

Назначение критики, полагал Пушкин, ею не исполнено до тех пор, пока «произведения нашей литературы живут и умирают, не оценённые по достоинству». Очевидно, что речь идёт не только о шедеврах: они-то как раз вряд ли умирают, разве только замирают на время от враждебного или равнодушного приёма. Однако литература как таковая не состоит из одних шедевров. В статье «О журнальной критике» («Литературная газета», 1830) Пушкин ставит вопрос о расширении аналитического поля: «Скажут, что критика должна единственно заниматься произведениями, имеющими видимое достоинство; не думаю. Иное сочинение само по себе ничтожно, но замечательно по своему успеху или влиянию; и в сем отношении нравственные наблюдения важнее наблюдений литературных». Среди таких сочинений Пушкин называет популярный роман Ф. В. Булгарина «Иван Выжигин» и вскоре сам берётся исполнить «нравственный» долг критика.

Образец истребованной им журнальной критики Пушкин представил в своих статьях, которыми открыл военные действия против коммерциализованной литературы, паразитирующей на низких вкусах массового читателя (лишь через несколько лет С. П. Шевырёв громко объявит о существовании «торгового направления»). Таковы его отзывы в той же «Литературной газете» 1830 г. на «отвратительные», но «любопытные» мемуары палача («О записках Самсона») и сыщика («О записках Видока»).

В 1831 году под псевдонимом Феофилакт Косичкин Пушкин печатает в журнале «Телескоп» две примечательные статьи. Первая – «Торжество дружбы или Оправданный Александр Анфимыч Орлов». Как и само название, составленное в духе классицистской критики, статья пародийная, восхваляющая третьестепенного писателя Александра Орлова эксплуатировавшего темы Булгарина. Пушкин пишет лукавый панегирик этому писателю, как будто вспомнив времена «Арзамаса», на заседаниях которого произносились хвалебные заупокойные речи в честь здравствующих «губителей русского слова» (то бишь членов шишковской «Беседы любителей русского слова»). Точно так же теперь А. А. Орлова Пушкин ставит выше «самого» Ф. В. Булгарина. Для Булгарина такой панегирик был ударом ниже пояса: какого-то графомана, к тому же его подражателя, ставят выше оригинала. Пушкин коварно хвалит и самого Булгарина: он, мол, похуже Орлова, но тоже неплохой писатель, этот автор «Ивана Выжигина». «Иван Выжигин» – самое популярное тогда произведение, все его читают. Пушкин его тоже нахваливает: «Что может быть нравственнее произведений господина Булгарина?» Он его хвалит за добродетельность, а не за талант. В этом есть коварный подтекст. И вот, наконец, перл двусмысленной апологии: «Из них (из произведений Булгарина) мы ясно узнаем, сколь непохвально лгать, красть, предаваться пьянству, картежной игре и тому под.» Не поздоровится от такой похвалы. Получается, что сочинения Булгарина примитивно-нравоучительны, не более того. Пушкин не впрямую об этом пишет, но с весёлым лукавством, которое так ценил в литературе.

Вторая статья – продолжение первой (образуется некая критическая дилогия), опять якобы хвалебная, исполненная нарочито-слабоумной напыщенности. Она тоже смешно называется: «Несколько слов о мизинце господина Булгарина и о прочем». Подразумевается, что все прочие литераторы не стоят и мизинца прославленного романиста. Пушкин здесь придумывает еще один комический ход, который потом использовал Гоголь в «Ревизоре», где Хлестаков уверяет, что есть какой-то не настоящий «Юрий Милославский», а другого, настоящего написал он, Хлестаков. Пушкин-Косичкин говорит, что «Выжигин», который напечатан, это не настоящий «Выжигин», а вот недавно обнаружен настоящий. И печатает план этого «настоящего». Критик предуведомляет, что роман поступит в продажу, а может быть, останется в рукописи, смотря по обстоятельствам. То есть, может быть, не пропустит цензура. Почему не пропустит, читатель должен был догадаться, ему тонко намекали на всесилие господина Булгарина, осведомителя III отделения. Это, если угодно, фигуральная пощёчина, критик вступился за «честь мундира» русского литератора. В перечне глав Пушкин печатает и такую: «Видок или Маску долой». Видок – известный французский сыщик, то есть получается, что роман создан сыщиком, полицейским доносителем. Пушкинская игра с читателем строится на системе иронических подоплёк, мы видим, как в критике обнаружился художник, хотя и не подменил его собою.

Под пером Пушкина критика явилась этической, эстетической и художественной одновременно, оставаясь при этом «чистой» критикой.