«Поэтическая диэтика» к. Н. Батюшкова

Критика для Константина Николаевича Батюшкова (1787 – 1855) имеет программирующее значение. Он прежде всего поэт (второй, после Жуковского, поэт романтизма) и к критике обращается, дабы объясниться, оговорить законы своего эстетического существования. Поэзия и критика объединились в его книге «Опыты в стихах и прозе» (1817).

К началу XIX века русским поэтам стало очевидно, что поэзия есть стенограмма души. Константин Батюшков, развивая эту мысль, доводя её до предела, требует, чтобы поэт совершенствовал самого себя, и в стихах, и в поступках, а в идеале стремился к гармоническому соединению поэзии, то есть сочинений, и жизни, то есть биографии. Нечто похожее, как вы помните, было провозглашено Жуковским: «Жизнь и поэзия одно». Вот важнейшая максима романтизма. Батюшков формулировал её так: «Живи как пишешь, и пиши как живёшь». Это, я бы сказал, прекраснодушный закон романтизма. Бывает так, что жизнь и поэзия стремятся к слиянию, но они никогда его не достигают вполне и окончательно. Батюшкову и романтикам казалось, что поэту дано обрести царство Божие на земле. Батюшков с этой целью предлагает ввести правила «поэтической диэтики», то есть поэт должен посадить себя на поэтическую диету – постараться жить по законам поэзии. Как он выражается, надо «сделать науку из жизни стихотворца», чтобы жизнь стихотворца тоже была поэзией, из жизни сделать поэтическое произведение.

Сам Батюшков, пытаясь реализовать сию суровую «диэтику», психически надорвался. Пробовали реализовать похожий прожект в начале XX века поздние романтики, символисты, которые стали было создавать произведение из собственной жизни. Один из таких «опытов» – жизненная драма Александра Блока и Любови Дмитриевны Менделеевой. «Прекрасная дама» прекрасна в стихах, а в жизни не всё сходится…

С этим романтическим прекраснодушием уже расстаётся Пушкин, который прошёл в свое время через романтическую диэтику, пытался реализовать её в собственной судьбе, когда он «творил» свою ссылку, изгнание как некий поэтический предмет. В письме к Вяземскому он говорит: «Это моя религия». Заметьте: не поэзия даже, а религия. Страдания, ссылка, тема Овидия и т. д. Потом у Пушкина это проходит, он понимает, что есть какой-то зазор, а точнее сказать, диалектическое единство и борьба противоположностей – жизни и поэзии. У Пушкина есть прекрасное стихотворение на эту тему – «Поэт» («Пока не требует поэта…») 1827 г. «И меж детей ничтожных мира, // Быть может, всех ничтожней он…» – так сказано о поэте в жизни. А потом – «Но лишь Божественный глагол // До слуха чуткого коснётся, // Душа поэта встрепенётся, // Как пробудившийся орёл… » В поэзии, в творчестве происходит это пробуждение. Пушкин предложил более точное и тонкое разделение, он перестал быть романтиком в том значении слова «романтизм», которое ему придавали Жуковский и Батюшков.

Любомудры: попытка философской критики

Слово «любомудрие» – калька слова «философия». Русифицируя интернациональный термин и отмежёвываясь от просветительской французской философии, «Обществом любомудрия» называла себя группа молодых москвичей: В. Одоевский, Д. Веневитинов, С. Шевырёв, И. Киреевский, М. Погодин и др. В 1823 – 1825 гг. кружок собирался регулярно, обсуждались философские, литературные, порой общественно-политические темы, происходило усвоение идей немецкой идеалистической философии, прежде всего Шеллинга. После 14 декабря 1825 года председатель Общества князь Владимир Одоевский на последнем заседании предал огню устав и протоколы. Кружок перестал существовать как организация, но бывшие его члены продолжали трудиться над формированием русской философской мысли. Отечественная словесность представлялась любомудрам той сферой, которая и должна была, в своём развитии, породить самобытную философию. Подобное отношение к литературе идёт от иенской школы немецкого романтизма. Ф. Шлегель утверждал в своих «Критических фрагментах»: «поэзия и философия должны объединиться». Настаивая на интеллектуальных задачах литературы, любомудры, соответственно, видели в критике не школу вкуса, но школу мысли.

Навеки оставшийся гениальным юношей, поэт, философ и критик Дмитрий Веневитинов (1805 – 1827) своими немногими статьями сыграл роль идейного и стилевого камертона, на который настраивались затем любомудры и их последователи. В самоопределении русской философской критики большое значение имела его статья «Разбор рассуждения г. Мерзлякова о начале и духе древней трагедии…» (1824). Веневитинов слушал лекции А. Ф. Мерзлякова в Московском университете и относился к своему учителю в высшей степени уважительно. Свою статью молодой критик начинает и заканчивает латинским изречением «Платон мне друг, но истина дороже». Статья написана с редким для критики того времени тактом: отдавая должное заслугам оппонента и его сильным сторонам, Веневитинов решительно обозначает пункты принципиального расхождения. Главное несогласие – с миметической идеей, лежащей в основании классицистской эстетики: «подражательность не может породить искусств, которые проистекают от избытка чувств и мыслей в человеке и от нравственной его деятельности».

Творчески-преобразующую энергию («сильный голос») романтических «новейших произведений» Веневитинов защищает от «предубеждённой» критики Мерзлякова. Молодой критик поэзию «нашего века» (называются Гёте и Байрон) предпочитает, хотя и замечательной по-своему, «поэзии древних» (Гомер): «Первая, как поток, рвётся к бесконечному; вторая, как ясное озеро, отражает небо, эмблему бесконечного». В этом разделении узнаются контуры «сентиментальной» и «наивной» поэзии Шиллера (см. выше о критике Жуковского). Вскоре Веневитинов на этой основе создаст свою триаду исторического развития искусства (в троичной схеме «тезис – антитезис – синтез» ощущается влияние немецкой философии). Критик изложит её в письме к другу-любомудру А. Кошелеву: в прошлом у нас эпоха элегическая, нынче – лирическая, а впереди – драматическая. В первую эпоху «первенствует не мысль человека, а видимый мир», во вторую всё наоборот, а в третью, т.е. в будущем, произойдёт некий синтез: «мысль будет в совершенном примирении с миром».

В определении третьей эпохи ощутимо проглядывает «философия тождества» Шеллинга, но замечательно, что Веневитинову идеальное соединение субъективного и объективного представляется делом будущего, а современная романтическая (субъективная) литература, таким образом, – переходная, движущаяся к идеалу.

Вооружившись этой философской концепцией, Веневитинов приложил её к текущей литературе. Таким образом он преодолевает свойственный современной критике «недостаток теории», отсутствие «общего взгляда», как сказано в статье о Мерзлякове.

Показателен был и «внутриромантический» спор Веневитинова с Н. Полевым о только что опубликованной первой главе «Евгения Онегина». Николай Полевой (1796–1846) много сделал для формирования русской журнальной критики. В издаваемом им «Московском телеграфе» (1825 – 1834) критика окончательно стала неотъемлемой частью журнала, а фронтальный обзор всех выходящих в России сочинений претендовал на роль, по выражению Полевого, «беспристрастного надзора за отечественной литературой». Рецензия Полевого на первую главу «Евгения Онегина» была опубликована в самом начале издания «Московского телеграфа» (март 1825 г.) и определяла позицию журнала относительно Пушкина. Он единственный из русских поэтов причислялся к тем гениям, чьё творчество «делает честь стране, которой он принадлежит, и веку, в котором живёт».

Эту оценку Веневитинов («Разбор статьи о “Евгении Онегине”…») счёл завышенной и намекнул на меркантильные мотивы, двигавшие критиком и издателем «Московского телеграфа» (расчёт на участие первого российского поэта в журнале, хотя эпизодическое, действительно оправдался). Не ставя под сомнение талант Пушкина, критик-любомудр, со своей стороны, всё же считал его неизмеримо ниже Байрона, который «в пламенной душе своей сосредоточил стремление целого века», а именно запечатлел трагический разлад современного человека с самим собой. Философской, духовной глубины Веневитинов не находит у Пушкина; в отличие от Байрона, русский поэт не «подвинул век», а «только от него не отстал». Следует, правда, заметить, что Веневитинов при этом оговаривался: о целом построении романа ещё нельзя судить по одной опубликованной главе. Впоследствии, когда вышла вторая глава «Евгения Онегина», Веневитинов несколько уточнил свою позицию, отметив оригинальность характера Онегина, его непохожесть на Чайльд Гарольда.

Спор о Пушкине неизбежно оказывался и спором о романтизме. Полевой-романтик сосредоточился тогда на борьбе с нормативной поэтикой «классиков», делая Пушкина знаменем свободного творчества. Веневитинову эти громкие заявления казались не более как данью литературной моде, и он резонно заметил, что и «отсутствие правил» является «предрассудком». Любопытно, что Полевой впоследствии учёл это замечание и прямо говорил о «правилах романтизма».

Не устроило Веневитинова и туманное определение «тайны и причины» романтизма: согласно Полевому, они лежат «в неопределённом, неизъяснимом состоянии сердца человеческого». Веневитинов потребовал от критики ясных и чётких дефиниций. Неопределённые и неточные суждения Полевого он отметил весьма педантично, сохраняя тон аристократической вежливости. «Поэзия не горячка ума, – наставлял Веневитинов, – поэзия неразлучна с философией».

Невозможно однозначно решить, кто был прав в том споре по поводу «Евгения Онегина», продолжившимся обменом «антикритиками». Веневитинов под лозунгом философской концептуальности и во всеоружии язвительного остроумия выглядит предпочтительнее на фоне эклектичной сумбурности Полевого. Но у последнего был свой козырь, так и не побитый Веневитиновым. Пусть ещё неловко, неуклюже, сумбурно, но выдвигался некий эстетический критерий, позднее названный Полевым «истиной изображения». Новизну первой главы «Евгения Онегина» критик «Московского телеграфа» видит в характере «картин», «описаний» (сам заглавный герой предстаёт как только «связь описаний»). Предваряя Белинского, Полевой и самую народность видит в том, как «просто» и «добродушно» Пушкин даёт «описание современных нравов», с какой широтой относится к своему герою («шалун с умом; ветреник с сердцем»). Полевому интуитивно удалось приблизиться к тем действительно оригинальным и перспективным началам пушкинского романа, до которых не добрался Веневитинов на путях теоретической рефлексии. Впрочем, суждение Веневитинова о народности кажется не опровержением, а уточнением сказанного Полевым. Веневитинов народность обнаруживает не в «картинах» самих по себе, но в «чувствах поэта», их одушевляющих.

Некоторое сходство, обнаружившееся у Веневитинова с декабристами (см. их оценку первой главы «Евгения Онегина», сравнение Пушкина с Байроном не в пользу первого), ещё отчётливее проявилось в статье критика-любомудра «О состоянии просвещения в России» (написана, очевидно, в 1826 г., опубликована в 1831). Русская словесность кажется автору сонным царством, интеллектуальной пустыней, поскольку просвещение пришло к нам «извне», как подражание Европе. Потому «мы получили форму литературы прежде самой её существенности», и русская поэзия вместо того, чтобы проникнуться философской мыслью, избрала более мягкий путь выражения исключительно чувства.

Логически последовательный Веневитинов приходит к экстремальному выводу, который вряд ли можно признать адекватным сложившейся в России литературной ситуации: «Надобно бы совершенно остановить нынешний ход её словесности и заставить её более думать, нежели производить». Поэзия ведь уже «думала» (Жуковский, Баратынский, Пушкин…), но по-своему, не как философия. Вот эта специфика ещё никак не давалась любомудрам, они склонны были подменять образ мыслью. К тому же Веневитинов был свято уверен в том, что именно и только философия «заставит Россию развить свои силы и образовать систему мышления». Литературе неизбежно отводилась роль посредника, т.е., в сущности, опять-таки служебная роль.

В созданном уже после смерти Веневитинова, но вдохновлённом им журнале «Московский вестник» (1827 – 1830) ведущим критиком стал Степан Шевырёв (1806 – 1864). В своих выступлениях, продолжая дело Веневитинова, он исходил из существования «науки красоты». Впоследствии умозрительные наклонности молодого критика приведут его к литературоведческим трудам: став профессором Московского университета, он в 1835 – 1836 гг. напишет две свои основополагающие книги – «Историю поэзии» и «Теорию поэзии», а затем первую историю древнерусской литературы. В критических же статьях он прозорливо указал на эстетическую эволюцию Пушкина, первым по достоинству оценив национальное начало в характере Татьяны Лариной и летописца Пимена). В «Московском вестнике» Шевырёв объявил войну преуспевающему Булгарину и издаваемой им газете «Северная пчела», законодательнице литературных вкусов массового читателя. Впоследствии именно Шевырёв даст сущностное определение булгаринского начала как «торгового направления» русской литературы. В «Обозрении русской словесности за 1827-й год» критик соединил глубокие суждения о Пушкине и Баратынском («г. Баратынский более мыслит в поэзии, нежели чувствует») с беспощадно точным судом над Булгариным («писатель без своего воззрения на мир»). И это не только декларации, что традиционно для того времени, – молодой критик не диктует, но пытается анализировать и разбирать, он добивается, чтобы читатель не слепо верил, а убеждался в его правоте.

Дальнейшая эволюция Шевырёва приведёт его в стан так называемой официальной народности. В тридцатые годы он пришёл к убеждению о духовном гниении Запада и поставил задачу уберечь русскую культуру от сего тлетворного влияния. Абсолютизация антиевропейского, антизападнического пафоса привела критика к той нормативности, которой он остерегался в начале своего пути. Множество тонких и не устаревших и по сей день наблюдений сделал критик в статьях о Лермонтове, Пушкине, Гоголе, напечатанных в журнале «Москвитянин» 1841 – 1842 гг., где он вёл отдел критики. Однако односторонняя тенденция заставила его видеть в лермонтовском Печорине «один только призрак, отброшенный на нас Западом», а байронический период Пушкина Шевырёв сурово определил как «вредный эпизод». Говоря о национальном характере «многообъемлющего гения» Пушкина (ср. «всеотзывчивость», позднее пущенную Достоевским), Шевырёв развил свои ранние наблюдения. Однако теперь любомудрствующий критик определённее высказал и явное неудовольствие «эскизностью» произведений поэта. Подобное восприятие гения Пушкина как «недоконченного», «невысказавшегося» долгое время не давало русским критикам по достоинству оценить именно полноту создания его творений, художественно завершённых в своей кажущейся незавершённости, в семантической открытости.

Столь же противоречиво шевырёвское прочтение приятельски близкого ему Гоголя. Ещё в 1835 г. в рецензии на «Миргород» признав за смехом Гоголя, «простодушным» и «неистощимым», все права самобытности, Шевырёв не захотел распространить эту оценку на «петербургские» повести, где «этот юмор малороссийский не устоял против западных искушений и покорился в своих фантастических созданиях влиянию Гофмана и Тика…» Позднее подобную двойственность оценки находим мы в его рецензии на «Мёртвые души» (1842). Содержащаяся в ней глубокая эстетическая характеристика природы смеха вообще и гоголевского смеха в частности приводит тем не менее к достаточно жёсткому суждению об опасности, подстерегающей художника, когда им овладевает «комический демон иронии». Слово «демон» замечательно, оно предвещает будущее наступление на Гоголя, начатое В. В. Розановым.

Окончательный разрыв Шевырёва с современной литературой, с новой натуральной школой обозначен его статьёй «Петербургский сборник, изданный Н. Некрасовым» (1846). Так называемая «филантропическая тенденция», в коей критик обвинил молодых писателей (Достоевского, Тургенева, Некрасова…), была возведена им всё к тому же тлетворному западному влиянию.

Окончательная эволюция талантливого критика, притупление вкуса, утрата эстетического чутья на всё новое, перспективное, объясняется усиливавшейся в нём тенденциозностью крайнего консерватизма. (Консерватизм с его заботой о сохранении традиций исторически необходим, но и консерватизм должен быть умным, т.е. знать свою меру, не превращаться в философию застоя.) Произошедший в итоге разрыв со своим временем резко обозначил и серьёзный изъян критики любомудров в целом, её избыточный, кабинетный теоретизм, когда «теория» исходит не из живой «практики» реальной литературы, а из собственной, пусть замечательной, но априорной концепции. « “Московский вестник” был лишён современности», – не без основания произнёс над ним свою эпитафию Белинский («Литературные мечтания»). Продолжая во многом любомудров, сходную драму неадекватности теории и литературной практики переживут Н. И. Надеждин, славянофилы…