Декабристы: начало публицистической критики

На знамени декабристов создававших граждански ориентированную литературу и критику, хорошо различимы два слова: народность и свобода.

Требование народности, т.е. национальной самобытности, распространилось в литературе особенно после 1812 года. Явились обличения офранцузившегося высшего общества и безнациональной литературы – «Письма из Москвы в Нижний Новгород» (1813 – 1815) И. М. Муравьёва-Апостола, отца трёх декабристов, и «Рассуждение о причинах, замедляющих успехи нашей словесности» Н. И. Гнедича (речь, произнесённая в 1814 г. в торжественном заседании Публичной библиотеки). Декабристы подхватили обличительный пафос (ср. близкие им филиппики Чацкого) и пошли гораздо дальше: они объявили подражательной всю предшествующую русскую литературу от Ломоносова до Карамзина. «Мы воспитаны иноземцами. Мы всосали с молоком безнародность и удивление только к чужому», – сетовал А. А. Бестужев («Взгляд на русскую словесность в течение 1824 и начале 1825 годов»).

Второе требование декабристов – свобода творчества – имело не только гражданский, политический смысл. Они исходили из того непреложного факта, что творить может только раскрепощённый дух. Этот тезис они обратили против нормативной эстетики классицизма. Через головы классицистов декабристы-романтики апеллировали к опыту истинно свободных художников, каковыми в их глазах были гении всех веков – Гомер, Шекспир, Данте, Гёте… Здесь важно было и само это выставленное вперёд понятие: гений представлялся им разрушителем оков, «рабских» правил во имя «стремления бесконечности духа человеческого» (А. Бестужев). Навязывать гению какие-то нормы, как писал тот же Бестужев, всё равно что учить молнию летать, как бумажный змей.

Свобода и народность художественного творчества и составляют, как полагали декабристы, двуединую сущность нового литературного направления – романтизма.

Литературная трибуна декабристской критики, окончательно оформившейся в 1823 – 1825 гг., это альманахи «Полярная звезда», где издатели Бестужев и Рылеев собрали весь цвет тогдашней словесности, и «Мнемозина» под редакцией декабриста В. К. Кюхельбекера и любомудра В. Ф. Одоевского. Под влиянием декабристов оказались еще два журнала – «Соревнователь просвещения и благотворения», орган Вольного общества любителей русской словесности, и «Сын Отечества» Н. И. Греча.

В «Соревнователе…» в 1823 г. была напечатана большая программная статья (точнее даже цикл из трёх статей) Ореста Сомова (1793 – 1833) «О романтической поэзии», где изложено декабристское понимание новой литературной школы. Само деление современной поэзии на «классическую» и «романтическую» происходило от знаменитой статьи мадам де Сталь «О Германии» (1813). Вместе с тем Сомов решительно оспорил идущее от немцев и пропагандируемое де Сталь возведение романтизма к средним векам и сложившимся тогда христианским началам покаяния, самоуглубления, созерцания бесконечного (Сомов называет всё это «унылой мечтательностью»). Взамен предлагалось понимание романтической поэзии как исключительно свободной от всяческих стеснений сферы человеческого духа, прежде всего от «раболепия» классицистов перед «мифологией древних», но также и от религиозных оков.

Пришедшая на смену классицизма новая русская поэзия не удовлетворяет Сомова – она (подразумевалась поэзия Жуковского и его последователей), по мнению критика, «наложила на себя новые узы» заимствованного из Европы направления – «везде унылые мечты, желание неизвестного, утомление жизнью, тоска по чём-то лучшем». Всё это, полагает Сомов, не соответствует характеру русского народа, «славного воинскими и гражданскими добродетелями, грозного силою и великодушного в победах»… Граждански-пафосный романтизм декабристов обособлялся таким образом от того созерцательного, «элегического» направления, которое приняла новая русская поэзия под воздействием карамзинистов и прежде всего Жуковского.

Статья Сомова в чём-то перекликалась с недавним, 1816 года, спором о балладах Жуковского («Людмила») и Катенина («Ольга»), разгоревшимся на страницах журнала «Сын Отечества». И Гнедич, поддержавший изысканный карамзинистский стиль Жуковского, и Грибоедов, защитник «грубого», «простонародного» стиля Катенина, сошлись тогда в осуждении потусторонних, мистических мотивов, введённых Жуковским в отечественную поэзию.

Боевые действия в том же направлении развернул Вильгельм Кюхельбекер (1797 – 1846) в нашумевшей статье «О направлении нашей поэзии, особенно лирической, в последнее десятилетие» (1824). Подражательными поэтами объявил он и Жуковского, и Батюшкова. Особенно досталось первому. Кюхельбекер дал насмешливый реестр поэтических образов Жуковского: «Картины везде одни и те же: луна, которая – разумеется – уныла и бледна, скалы и дубравы, где их никогда не бывало… вечерняя заря; изредка длинные тени и привидения, что-то невидимое, что-то неведомое…»

Ещё более откровенно о вредном влиянии Жуковского «на дух нашей словесности» выразился чуть позже Кондратий Рылеев в письме к Пушкину: «мистицизм… мечтательность, неопределённость и какая-то туманность… растлили многих и много зла наделали». Пушкин решительно не согласился с такой оценкой, данной его учителю в поэзии, но к тому времени он и сам всё чаще попадал под ферулу суровых адептов гражданского романтизма.

Включаясь в спор о том, что же такое романтизм, Кюхельбекер в указанной статье ведёт его не от немцев с их отвлечённостью, а от Данте. Силу чувств, мыслей и языка критик не находит даже у лучших русских элегиков Жуковского, Пушкина, Баратынского, не говоря уже об их эпигонах. Он поэтому сожалеет, что на русском Парнасе женственные элегия и послание вытеснили мужественную оду. Кюхельбекер и как критик, и как поэт (вместе с Рылеевым) пытается возродить старый жанр к новой жизни. Это не означало возврата к классицистской оде, в старые меха вливалось новое вино – ода должна была стать ведущим жанром гражданской лирики.

Пушкин иронически описал данный эпизод в четвёртой главе «Евгения Онегина»:

Но тише! Слышишь? Критик строгой

Повелевает сбросить нам

Элегии венок убогой, –

И нашей братье рифмачам

Кричит: «да перестаньте плакать

…

Пишите оды, господа…

и т.д.

Добродушной ремаркой остужает автор разыгравшееся в декабристской критике «волненье бурных дум»: «Владимир <Ленский> и писал бы оды, Да Ольга не читала их».

Напомню: декабристы начинали с утверждения свободы творчества от канонов (то же в своей статье продекламирует и Кюхельбекер). В итоге же получалось, что на смену старым канонам они выдвигали новые, ничуть не менее жёсткие: «строгий» Кюхельбекер, как тонко уловил Пушкин, именно «повелевал». Устанавливалась иерархия: гражданские добродетели должны быть поставлены выше ценностей частной жизни.

Декабристы убеждены были в том, что литература предназначена к исполнению высокого долга – общественного служения. Тем самым, вольно или невольно, они возвращались к классицистским представлениям о назначении поэзии, с той лишь разницей, что классицисты желали служить государству, а декабристы – обществу, народу, как они его понимали. И в том, и в другом случае находим одно общее слово – «служение». Функциональное истолкование искусства декабристами было отступлением от кантовской эстетики (красота как бесцельное с целью), уже пришедшей в русскую критику через Карамзина, Жуковского, Пушкина.

Ведущим критиком-декабристом по праву считается Александр Бестужев (1797 – 1837). Хотя годовые обзоры литературы существовали и до него (первый такой обзор находят у Н. И. Греча), но именно Бестужев из вялого перечисления вышедших за прошедший год произведений сделал боевой жанр публицистической критики, отстаивающей ценности определённой литературно-общественной партии.

Первая проба – обзорная статья Бестужева «Взгляд на старую и новую словесность в России» (альманах «Полярная звезда» на 1823 год) – заложила основы жанра. Бестужев вводил в критику принцип историзма: «новая» словесность рассматривалась на фоне «старой», читателю преподносился краткий курс истории русской литературы. Задача критика-историка была уловить «дух народа», который в полноте своей оказался в «Слове о полку Игореве», но затем обесцветился под властью чуждых влияний. Так, в заслугу Ломоносова и Державина, Карамзина, Жуковского и Батюшкова критик поставил лишь становление поэтического языка, что само по себе немало, но в похвалах Бестужева слышна известная сдержанность: «дух народа» проявляется ведь не только в языке.

Бойчее, откровеннее, острее написан последний из обзоров Бестужева – «Взгляд на русскую словесность в течение 1824 и начале 1825 годов» («Полярная звезда» на 1825 г.). «Нас одолела страсть к подражанию, – решительно гнёт свою линию критик. – …Когда будем писать прямо по-русски? Бог весть!» Бестужев начинает этот свой обзор с тезиса, возвращающего нас, с одной стороны, к спорам о критике начала XIX века, а с другой, к речи Андрея Тургенева в Дружеском литературном обществе в марте 1801 года об отсутствии самобытной словесности в России. Во всём мире, как полагает Бестужев, критическая мысль расцветала на почве богатой литературы (что не совсем верно, укажем лишь на пример Лессинга, к авторитету коего часто отсылали противники излагаемой Бестужевым точки зрения). «Так было везде, кроме России; ибо у нас век разбора предыдет веку творения; у нас есть критика и нет литературы; мы пресытились, не вкушая…» Подражательность литературы русской и была, по Бестужеву, главной причиной такого неестественного хода событий.

С Бестужевым тогда же не согласился Пушкин и в письме к критику выдвинул противоположный тезис: «… фразу твою скажем наоборот; литература кой-какая у нас есть, а критики нет…» Здесь одинаково важны обе части пушкинского антитезиса. «Критики нет» – означало, что нет критики как «науки», т.е. критики аналитической, аргументированной, философски-эстетической. Увы, таковой не была и критика самого Бестужева, не утруждавшего себя доказательствами высказываемых критических оценок. «Литература кой-какая у нас есть» – эта фраза Пушкина направлена против явной недооценки Бестужевым (и декабристами в целом) современной русской литературы. Бестужев в своём обзоре раздавал похвалы и Крылову, и Грибоедову, и Жуковскому, и самому Пушкину, но как-то сдержанно, и все эти достижения не отменяли, на его взгляд, печальной сентенции «у нас нет литературы».

В поле зрения Бестужева уже была первая глава «Евгения Онегина». Критик её похвалил, но без энтузиазма и лишь в тех частях, где он заметил «поэтический жар». Ему гораздо более понравилось предпосланное Пушкиным в качестве предисловия стихотворение «Разговор книгопродавца с поэтом», поскольку там есть «благородные порывы человека, чувствующего себя человеком».

Намёки легко расшифровываются, особенно если обратиться к письмам самого Бестужева и его соратников, которых новое творение Пушкина откровенно разочаровало, они ставили его ниже прежних романтических поэм. Не устраивал заглавный герой, «холодный», уставший от жизни «мизантроп», не устраивало странное, с точки зрения декабристов, сочувственное отношение к нему автора. Бестужев строго вопрошал (письмо к Пушкину 9 марта 1825 г.): «Поставил ли ты его в контраст со светом, чтоб в резком злословии показать его резкие черты?» Цитируемое письмо обнажило роковое противоречие декабристской критики. С одной стороны, Бестужев не может не покориться поэтической «прелести» пушкинских стихов, а с другой, не может не напомнить поэту о его более важных обязанностях: писать о том, «что возвышает душу», избрать другой, более значимый «предмет» для своих стихов.

Получалось, что Бестужев занимается им самим осмеянным делом – учит молнию летать, как бумажный змей. Можно представить, что бы вышло, если бы Пушкин послушался этих советов, разумеется, благородных и высоких, но утверждающих в конечном итоге функциональную природу искусства.

Отступив от эстетического направления, уже набиравшего силу в русской критике, декабристы опровергли сами себя: теоретически провозгласив свободу творчества, они на практике навязывали литературе новый нормативный канон. Споря с «классиками», или «древними» (как их предложил называть Рылеев), наши радикально настроенные «романтики» («новые», по терминологии Рылеева) обнаружили некое глубинное эстетическое родство со своими противниками. Как иронически сказано в той же первой главе «Евгения Онегина»: «И старым бредит новизна».

Впрочем, этот граждански оправдываемый антиэстетизм, дошедший до своего крайнего выражения в словах Рылеева «я не поэт, а гражданин», и неустаревающая страсть к нормативности будут и далее преследовать «прогрессивную» публицистическую критику.