От кошицкого привилея к варшавским статутам

В истории средневековой польской государственности большое место принадлежит династическим союзам, с помощью которых феодальные круги искали решения своих внешне- и внутриполитических проблем. Случай заключить унию с Венгрией представился в 1370 г., когда со смертью Казимира III, не оставившего сыновей, оборвалась династия Пястов.

В споре за опустевший трон могущественная малопольская знать поддержала венгерского короля Людовика I Великого (1342 - 1382 гг.). Ее ориентацию на союз с Венгрией определили не столько родственные связи (венгерский монарх, чья мать была польской королевой, приходился Казимиру III племянником) или прежние договоры о престолонаследии, сколько надежда упрочить свою власть; приглашение короля чужестранца открывало здесь широкие возможности.

Действительно, Людовик (польский король в 1370—1382 гг.), лишенный твердой опоры в чужой

стране, поневоле шел навстречу притязаниям ее влиятельных феодальных группировок. Еще в 1355 г., при жизни Казимира III, он издал привилей (жалованную грамоту), обещав после своего вступления на польский трон не вводить чрезвычайных налогов, возмещать рыцарям расходы, понесенные ими в зарубежном походе, и т. д. Привилей 1355 г. примечателен прежде всего тем, что обещания были даны не одному какому-либо лицу или роду, а всему дворянскому сословию. После воцарения Людовика в Польше поводом для нажима на королевскую власть послужил вопрос о том, к кому в будущем перейдет корона. У нового монарха, как и у последнего Пяста, не было мужского потомства. Признание поляками прав на престол за одной из своих дочерей король оплатил Кошицким привилеем 1374 г. Дворяне были освобождены от всех регулярных податей, за исключением ланового побора в размере двух грошей с лана надельной крестьянской земли, и их обязательная военная служба ограничивалась пределами Польского королевства. Аналогичная податная льгота - с тем отличием, что для монастырских владений установили двойную ставку, по четыре гроша с лана, - в 1381 г. склонила духовенство тоже признать венгерскую королевну наследницей трона.

Кошицкий привилей не являл собой чего-то чрезвычайного в европейской практике: венгерские феодалы, к примеру, добились таких же и даже больших прав еще ранее. В то же время новый податной порядок давал польскому дворянству в руки инструмент, посредством которого оно - с необыкновенной, надо отдать ему должное, ловкостью - будет толкать королевскую власть на дальнейшие уступки. Не слишком высокий с самого начала лановый побор вскоре заметно обесценился из-за частой в XIV-XV вв. порчи монеты. Увеличить размер платежа, зафиксированный в грамотах 1374 - 1381 гг., правительство не имело права, хотя постоянно нуждалось в деньгах. Значит, нельзя было обойтись без чрезвычайных налогов, на сбор которых каждый раз необходимо согласие дворянского сословия. Тем самым казна попадала под его непосредственный надзор.

Выгодный для польских феодалов тем, что принес им важные сословные привилегии, союз с Венгрией в остальном не был удачным. Центр тяжести венгерских внешнеполитических интересов лежал на юго-востоке Европы, тогда как дела в Прибалтике — особенно важные для Польши — стояли на заднем плане. В свою очередь, Краков мало прельщали проекты короля Людовика, желавшего ради отпора туркам, уже начавшим завоевание Балканского полуострова, и в противовес могуществу Чехии укрепить узы с Венгрией. Помимо всего этого, уния 1370 г. не устранила раздоров между союзниками: венгры по-прежнему притязали на Червонную Русь, и даже ввели туда свои гарнизоны (которые будут выбиты Польшей только в 1387 г.). Поэтому усиливались трения. Союз с Венгрией выглядел все менее привлекательным в глазах польских можновладцев. Когда осенью 1382 г. умер Людовик, они резко повернули руль внешней политики: после неурядиц, приведших в Великой Польше даже к военным схваткам, в 1383 г. королевой признали младшую дочь Людовика двенадцатилетнюю Ядвигу, тем самым разорвав личную унию с Венгрией, где корону унаследовала ее старшая сестра. Не состоялось и обручение

Ядвиги с австрийским принцем, которое, по замыслу венгерских политиков, являлось залогом сближения с Габсбургами. Ее рукой малопольская знать распорядилась по-своему, выдав юную королеву за великого князя литовского Ягайло. Этот брак и, следовательно, союз с Великим княжеством Литовским, сильно разросшимся и окрепшим после присоединения при Гедимине (1316—1341 гг.) и Ольгерде (1345 - 1377 гг.) западнорусских территорий вместе с Киевом, сулили польским феодалам много выгод. Союз должен был обезопасить границу на северо-востоке от частых литовских набегов, облегчить полякам проникновение в русские земли, а главное — объединить силы против Тевтонского ордена. Кроме того, католический епископат рассчитывал подчинить себе не только языческую до той поры Литву, но и территории с православным

восточнославянским населением. Для литовской (точнее, литовско-русской) стороны на первом месте тоже стояла борьба с Орденом, который угрожающе навис над державой Гедиминовичей. Действовали и иные соображения. Так, Ягайло, незадолго перед тем лишился своего партнера — татарского темника Мамая, чье войско в сентябре 1380 г. разбил Дмитрий Донской на Куликовом поле, и перспектива возместить потерю союзом с Краковом весьма привлекала литовского князя.

Личная уния Литвы и Польши, 14 августа 1385 г. скрепленная договором в Крево, предусматривала включение Великого княжества в Польское государство. Однако это желанное для поляков условие останется мертвой буквой. После отъезда Ягайло в Краков, где он, приняв христианство по католическому обряду и обвенчавшись с Ядвигой, стал королем Владиславом II (1386—1434 гг.).

Литовско-русское боярство, возглавленное его двоюродный братом и давним соперником в схватке за власть Витовтом, помешало инкорпорации Литвы. На исходе XIV в. из-за раздоров между польскими и литовско-русскими феодальными кругами уния была временно расторгнута. Возобновленный в 1401 г. на условии признания самостоятельности Великого княжества, где фактически правил Витовт, союз и потом не раз висел на волоске. По Городольской унии 1413 г. Литва обязалась не вступать в союз с врагами Польши, но одновременно были подчеркнуты равенство и суверенность сторон. Цепь малозначительных самих по себе, но в конечном итоге сильно повлиявших на формирование сословно-представительной монархии случайностей, начатая пресечением династии Пястов и переходом престола к Людовику Венгерскому и его дочери, в конце XIV— начале XV в. получила продолжение. Свадьбе и коронации Ягайло предшествовал не предусмотренный протоколом торжественный акт в Люблине; съехавшиеся для встречи великого князя литовского польские дворяне объявили его королем. Этим правлению нового государя был придан особый оттенок. В глазах современников Владислав II - не потомственный монарх, а дворянский избранник. Люблинскую церемонию станут воспринимать как веский довод шляхетской суверенности.

К неблагоприятным для судеб Ягеллонской династии обстоятельствам добавилось и то, что брак с

Ядвигой не дал наследника трона. Будь у Ядвиги сын, по феодальному обычаю, его право на

престолонаследие было бы бесспорным, т. е. принцип избирательной монархии не имел бы тогда под собой юридической основы. Случилось иначе. Ядвига рано умерла. У Владислава II только на старости лет, от четвертого брака, появилось мужское потомство, чьи права на польский трон выглядели по меньшей мере проблематично. Шляхетские идеологи не упустили случая в противовес претензиям монарха и поддерживающей его части магнатов показать, что лишь от воли дворянства зависит, избрать ли сына Ягайлы королем или нет.

В 1425 г., через год после рождения королевского первенца, нареченного, как отец, Владиславом, на съезде в Бресте они прямо обусловили сохранение династии Ягеллонов расширением сословных привилегий. Королю уже доводилось удовлетворять требования шляхты (Петрковский привилей 1388 г., Червинский - 1422 г., Вартский - 1423 г.). Уступил он и на сей раз, но затем передумал, понадеявшись на поддержку знати. Расчет не оправдал себя. Разразился публичный скандал. Негодующая шляхта изрубила саблями изданную ею в Бресте грамоту об избрании малолетнего Владислава. Король пошел на попятную; и по Едлинскому привилею 1430 г., подтвержденному и расширенному три года спустя, дворянство и клир в обмен на объявление королевича наследником трона получили даже больше того, на что претендовали вначале. Среди уступок со стороны королевской власти — признание принципа личной неприкосновенности: дворянина нельзя ни арестовать, ни покарать без надлежащего судебного приговора. Оно дополнило вырванное у короны в 1422 г. обязательство не конфисковывать дворянских имений без постановления суда.

Зримо нараставший внутриклассовый конфликт - столь характерное для периода сословной

монархии противоборство среднего и мелкого дворянства, шляхты с феодальной аристократией, - обострился при Владиславе III (1434 - 1444 гг.), преемнике Ягайло. В течение четырех лет, до совершеннолетия нового короля, Польшей правил регентский совет. Погоду в нем делали малопольские аристократы во главе с краковским епископом Л Олесницким, который долго еще будет самой влиятельной фигурой в государстве. Против него и против олицетворяемых им олигархических устремлений быстро зрело недовольство. Вожди шляхетского лагеря в конце 1430-х годов сформировали блок оппозиционных сил — Корчинскую конфедерацию. Она без обиняков выразила недоверие властям, сделав упор на печальном состоянии казны. В ответ сторонники Олесницкого собрали свою конфедерацию. Политическая борьба носила конфессиональный оттенок. На нее падал отблеск бурных событий в соседней Чехии, давно притягивавших внимание польского общества.

Олесницкий, в годы гуситских войн (1419-1434 гг.) приложив все старания, чтобы помешать сближению Кракова с Прагой, оставался ярым врагом «чешской ереси», тогда как гуситские идеи — в их умеренном варианте - были популярны среди враждебных всесильному краковскому епископу дворян. 5 мая 1439 г. в битве под Гротниками войска Олесницкого одержали победу. После этого католический клир смог заключить новую польско-венгерскую унию, способствовав избранию весной 1440 г. Владислава III на трон Венгрии. В жертву этой политической комбинации были принесены интересы Польши на северо-востоке. Фактически был признан распад союза с Литвой, где великокняжеский престол в том же 1440 г. после долгих усобиц перешел к младшему сыну Ягайло, Казимиру Ягеллончику, за которым стояли влиятельные литовско-русские роды. С другой стороны, унии Венгрии и Польши не лишена была резонов. Она могла бы помочь Сербии, Боснии, остаткам Византийской империи и другим странам региона в борьбе с турецкой экспансией. Однако на деле соединения сил не произошло. Рим, видя в скорейшем развертывании натиска на турок средство поднять свой пошатнувшийся в католическом мире авторитет, вдохновил Владислава III на авантюру. Тот нарушил выгодное для Венгрии десятилетнее перемирие с султаном, подписанное летом 1444 г., и в октябре того же года

двинулся за Дунай. Три недели спустя он вместе со своим небольшим войском погиб в сражении у

Варны (10 ноября 1444 г.). С гибелью девятнадцатилетнего короля распался союз, мало отвечавший

национальным интересам Польши.

Хотя катастрофа под Варной пошатнула позиции церковно-олигархической партии, епископат не

считал свое дело проигранным. На съезде в Серадзе весной 1445 г. Олесницкий предложил призвать на трон великого князя литовского Казимира Ягеллончика и тем самым возродить унию с Литвой. В пользу такого решения говорили близость внешнеполитических целей обеих стран, укрепление торговых связей между городами Короны и Княжества. Единомышленников же Олесницкого план прельщал другим - надеждой на инкорпорацию в будущем литовско-русских земель и возможностью, как им казалось, продиктовать Казимиру свои условия избрания.

Энергичный и властный, рано освоивший искусство политической игры Казимир не поддался нажиму. Он всячески оттягивал свой отъезд из Литвы, не подействовала даже угроза магнатов отдать польскую корону бранденбургским Гогенцоллернам. Время работало на Казимира, обостряя разногласия среди олигархических группировок. Сам он искал - и нашел - опору в шляхте, особенно великопольской. Благодаря поддержке дворянства он, в 1447 г. прибыв наконец в Краков и став королем, так и не связал себя никакими определенными обязательствами.

Влияние Олесницкого на политику упало. Одновременно Казимир IV (1447-1492 гг.) использовал обретение польской короны, чтобы ослабить мощь литовско-русского боярства.

Социальная природа военно-служилого мелкого и среднего дворянства сталкивала его с феодальной аристократией, в чьих руках были сосредоточены политическое могущество и земельный богатства. Уже одно то, что магнаты мешали централизации государства, делало шляхту естественной союзницей короля. И она действительно поддерживала Казимира IV, когда тот ломал самовластие знати, не остановившись перед конфликтом с князьями церкви. Позднее он не побоялся ссоры с Римом, силой присвоив себе право подбирать кандидатуры на освобождающиеся епископские места.

Но такая классическая для Европы XIV- XV вв. расстановка политических сил внутри правящего класса оказалась в Польше деформированной. Через семь лет после воцарении Казимира Ягеллончика шляхта выступила со своими собственными требованиями, показав, что скромная роль опоры королевского трона ее гая удовлетворит. Посполитое рушенье Великой Польши, из-за начавшейся войны с Тевтонским орденом собранное летом 1454 г. в лагере под Цереквицей, предъявило ультимативные требовании, хорошо сознавая, что правительству без него сейчас не обойтись. Лишь после издания королем надлежащего привилея шляхтичи пошли воевать. Выдвинули претензии и другие ополчения. Результатом трудных переговоров в ноябре —декабре 1454 г. было издание Казимиром IV Нешавских статутов. Оно обозначило новую ступень в развитии сословно-представительной монархии.

При Пястах и первых Ягеллонах можновладство активно влияло на внутреннюю и внешнюю политику Короны через королевский совет, куда входили высшие светские и духовные сановники.

Прочие социальные группы допускались к государственным делам спорадически и выборочно. В критических ситуациях монарх и королевский совет запрашивали мнение рыцарства, а также клира и горожан, как например, при заключении Калишского мира с Орденом в 1343 г. Ради этого собирались региональные, провинциальные (отдельно для Великой и для Малой Польши), общегосударственные съезды. За год до Нешавских статутов на таком общепольском съезде королевский совет и представители с мест впервые заседали порознь, в этом можно видеть зачаток будущего двухпалатного сейма. Однако съезды созывались нерегулярно, от случая к случаю. Их состав и компетенции были достаточно неопределенными.

Нешавские статуты и практика их реализации внесли известную систему в порядок принятия важнейших решений, показав одновременно, что в политической структуре происходит значительный сдвиг. Короля обязали не вводить новых податей и не собирать посполитого рушенья без согласия земских сеймиков - региональных собраний дворянства, какие существовали с давних пор, но до 1454 г. ведали местными делами и не имели большого политического веса. Теперь, с приданием сеймику важных функций, ущемлялись права магнатов. Тому же служили те статьи статутов, что запрещали одному лицу занимать несколько высоких должностей и оттесняли сановников от местного судопроизводства. Шляхта, таким образом, отчасти действовала в унисон с королем и в то же время налагала ограничения на саму центральную власть, ставя казну и войско под прямой контроль земских сеймиков. Что знаменательно — в этом контроле не участвовали горожане.

Будь Нешавские статуты преходящим эпизодом, им нетрудно было бы найти аналогии в истории

любой европейской страны. Но ими отражали постоянный политический курс, а вместе с ним

специфику социально-политической эволюции: тот факт, что в Польше не сложилось сколько-нибудь прочного союза королевской власти с городами. Это не значит, что мещанство и корона не поддерживали друг друга. Казимир III последовательно поощрял торговлю и ремесла, а города пополняли его казну. Ягеллоны продолжали эту политику. В правление Казимира IV мещанство, кровно заинтересованное в приобретении Польшей выхода к Балтике, щедро давало деньги на войну с Орденом, а правительство предоставляло городам, их торговым и ремесленным корпорациям привилегии, порой весьма значительные. Тем не менее события XV в. убеждают в том, что городское сословие в Польше не стало активным партнером центральной власти.

Чем объяснить такую аномалию? Историография XIX в. видела причину преимущественно в

немецкой колонизации, в том, что этнически чужеродная часть городского населения мешала

объединению страны и не поддерживала централизаторских тенденций, олицетворявшихся Короной.

Другой причиной считали слабость польских городов. Оба объяснения не представляются

убедительными. Примеру краковского восстания против князи Владислава Локетка в 1311 г., всегда приводимому как образец антинациональной политики онемеченных городских верхов (патрициата), легко противопоставить, скажем, позицию Гданьска и Торуня - поморских торгово- ремесленных центров, максимально затронутых германизацией и, несмотря на это, поднявших в 1454 г. оружие против Тевтонского ордена, чтобы воссоединиться с Польшей. Собственно, в обоих случаях политику патрициата определяли не этнические соображения, а материальный интерес: богатым краковским купцам в начале XIV в. выгоднее было владычество Чехии, их поморским собратьям в XV в. — вхождение в Польское королевство. Неубедительна и ссылка на слабость города. По численности жителей, размаху торговых операций, количеству цехов и т. д. Краков, Познань, Гданьск занимали далеко не последнее место в тогдашней Европе. Очевидно, главную причину того, что в Польше королевская власть не нашла надежного союзника в третьем сословии, надо искать в ориентации крупнейших городов на внешнюю, транзитную торговлю.

Развитие торговых связей с Русью, генуэзскими колониями на Черном море, Фландрией, Скандинавией и другими краями, обогатив и усилив патрициат Кракова или Гданьска, по-своему определило приоритеты в политике городских верхов. Им было желанно государственное объединение, которое наводит порядок в стране и облегчает контакта внутри страны и за ее пределами. Но ради пего они не хотели поступиться своими партикулярными интересами и вольностями, хотя бы даже те становились анахронизмом, помехой на пути формирования широкого внутреннего рынка по мере политического и хозяйственного сплочения прежде разобщенных областей. Так, города ревниво защищали свое право, по которому чужим купцам запрещалось провозить товар мимо города и они были вынуждены сбывать его здесь. Позиция богатых и влиятельных горожан польского происхождения похожа на ту, какую занимала торговая верхушка Новгорода и Пскова, для которой местнические выгоды перевешивали

заинтересованность в централизации Русского государства. По-иному смотрели на политику

королевской власти широкие торгово-ремесленные круги, которые были крепко связаны не с внешним, а с внутренним рынком. Однако им мелким и средним торговцам, цеховым мастерам — не хватало сил на то, чтобы самостоятельно и весомо выступить на общеполитической арене.

Следствием всего этого был определенный перекос в системе сословной монархии. В других странах монархия, по своей классовой сути оставаясь феодальной, находила опору не только в дворянстве, по и в городском сословии и потому, располагая известной свободой маневра, крепла. Во Франции XV век ознаменовался началом абсолютизма. Королевская же власть на берегах Вислы должна была развиваться в иных условиях. Шляхта пользовалась выгодами своего положения для того, чтобы, поддерживая государя, теснить аристократию, чтобы добиваться от правительства уступки за уступкой. Не упускало дворянство и возможности урезать права городского сословия. Если до поры до времени малопольский горожанин, ранивший дворянина, отвечал перед своим, городским судом, то Нешавские статуты распространяли на Малую Польшу старую великопольскую норму, согласно которой такая тяжба подлежала ведению городского («замкового») суда, никак не склонного сочувствовать плебею. Этот и подобные ему шаги подогревали рознь городов с феодалами. Взаимная ненависть постоянно прорывалась наружу. Большой резонанс вызвали события 1461 г. в столице. Краковский люд расправился со знатным

дворянином Анджеем Тенчиньским, который избил ремесленника и не понес за это кары. Правительство не без основания усмотрело в происшествии не просто вспышку страстей, а опасный прецедент и жестоко наказало горожан, не особенно разбираясь, кто из них виноват, кто нет.