Рикер п. Вопрос о власти Человек ненасилия и его присутствие в истории

[…] Заметки, посвящённые проблеме насилия и ненасилия, вытекают из одного центрального вопроса: при каких условиях ненасилие может отличаться от позиции йога из книги Кестлера, от простого пребывания вне истории?

[…] ценностью обладают ненасильственные формы сопротивления, и подлинный смысл ненасилия, который на самом деле не задан заранее, можно с полным основанием искать среди некоторых искажённых представлений о нём; речь идёт о порой странным образом сходных с ним мягкости, малодушии, лирическом уклонении от действительности, уходе от мира, попустительстве. С самого начала я чистосердечно заявляю, что для меня данная исходная убеждённость неразрывно связана с другой более фундаментальной убеждённостью в том, что "Нагорная проповедь" имеет отношение к нашей истории – истории в целом, со всеми её социальными и политическими структурами, а не только к частым поступкам, лишённым исторического значения […]

[…] "Нагорная проповедь" с её пафосом ненасилия сучиться в двери истории, что она имеет практическое значение, зовёт к претворению в действительность, а не к бегству от неё. Данная исходная убеждённость находит отражение в следующем вопросе: при каких условиях ненасилие может иметь место в нашей истории?... Если ненасилие приемлемо с этической точки зрения, то его следует поместить в один ряд с эффективной, результативной деятельностью, выделяющейся на фоне общего потока взаимопереплетающихся случайностей, благодаря которым созидается история человечества.

Осознание ненасилия

Предположив, что насилие присутствует всегда и повсюду, посмотрим, как возникают и рушатся империи, как утверждается величие отдельных личностей, как борются между собой религии, как завоёвываются и перераспределяются привилегии в обладании собственностью и властью, и даже на то, каким образом закрепляется авторитет властителей дум, как ценой труда и страданий обездоленных создаются предназначенные для элиты культурные ценности.

[…] те, кто занят изучением анатомии войны, общаясь надеждой найти три-четыре главные нити, которые нужно оборвать, чтобы марионетки войны в бессилии упали на подмостки, обрекают пацифизм на наивность и поверхностность. Анатомия войны требует более разностороннего подхода, чем психология насилия.

Следовало бы поискать как на высших, так и на низших уровнях человеческой психики аффекты, соответствующие ужасному в истории. Общая психология эмпиризма, изучающая эмоции удовольствия и неудовольствия, благополучия и счастья, упускает из виду яростную склонность к противодействию, стремление к экспансии, борьбе и господству, инстинкт смерти и, в особенности, способность к разрушению и жажду катастроф, которые являются противоположностью всех тех переживаний, которые строят задание человеческой психики на основе непрочного, постоянно находящегося под угрозой равновесия.

[…] марксистское прочтение истории незаменимо там, где требуется осмыслить воздействие психического фактора на историю в диалектике классовой борьбы: на данном уровне ужасное становится содержанием истории в той же мере, в какой история вершится под влиянием негативных факторов и ужасное является её движущей силой. Именно это с лёгкостью упускают из виду пацифисты, зачарованные зрелищем поля битвы; удобнее не замечать насилия эксплуатации: здесь насилие не сопровождается сенсационными событиями; битва – это событие, событиями являются также и восстания; однако бедность и смерть бедных людей не есть событие; не является событие то, что в эпоху Луи-Филиппа в среде рабочих средняя продолжительность жизни детей равнялась приблизительно 27 месяцам, что на мануфактурах Лилля на 21 000 рождённых приходилось 20 700 умерших. Необходимо пройти трудный путь осознания и разоблачения насилия, допускаемого правом и социальным порядком, путь, который начался менее века назад. Установление мира является грандиозной задачей, если при этом мир должен стать венцом правосудия: не ведёт ли насилие угнетения к насилию бунта против него?

Но психология насилия не может принимать во внимание того, что Государство – это очаг средоточения и трансформирования насилия: если инстинкты – причина ужасного, если борьба классов – основной элемент жизни общества, то тогда насилие внедряется в сферу власти в качестве политического феномена. Собственно говоря, именно власть является целью политики; на самом деле в государстве речь идёт о том, чтобы уяснить, кто повелевает, а кто подчиняется, одним словом, - кто правит, в чьих интересах, в каких пределах и т.д. В государстве управление людьми всегда превалирует над управлением делами. Насилие принимает форму войны, когда сталкиваются две властвующие силы, обладающие равными притязаниями, но несовместимые друг с другом. Итак, с одной стороны, война не выражает сути всякого насилия, так же как борьба между государствами лишь косвенно отражает напряжённость внутри общества; с другой стороны, государство придаёт новое измерение массовому насилию, возведя его в ранг войны. Именно в такой привилегированной форме насилие истории успешно овладевает индивидом, который в каком-то смысле представляет и ждёт этого; такое случается чаще всего, когда группа, связанная с государством, оказывается в катастрофической ситуации, когда глубинный уровень сознания, приобщённого к цивилизации, соединяясь с пафосом абстракции, прорывается наружу; именно в этот момент мне открывается моя причастность к общему начинанию, обречённому на провал, к истории, расколотой на несколько историй, к нити развития истории, которая может быть прервана, именно в этот момент я дохожу до состояния воинствующего и кровавого лиризма, который символизирует "Марсельеза"; эта великая историческая смерть, в которой вплетается и моя личная смерть, приводит в действие наиболее патетические эмоции существования – 1789, 1871, 1914, 1944[…] - которые получают отклик в самых глубинных слоях нашего бессознательного. И, соответственно, ужасное в истории и ужасное в психике взаимно поддерживают друг друга.

Таким образом, возникает предположение о том, что из-за тяготеющего над историей злого рока люди вообще не способны к совместному существованию: одни люди несовместимы с другими. Поэтому не следует заблуждаться относительно того, что целью насилия, тем финалом, к которому оно стремится иплицитно или эксплицитно, непосредственно или опосредованною, является смерть другого – по меньшей мере его смерть или нечто худшее, чем смерть. Именно в этом Иисус усматривает конечный результат обыкновенной злобы: тот, кто гневается на собственного брата, - убийца своего брата. С этой точки зрения преднамеренно совершённое убийство – отличительный признак насилия: в момент осуществления насилия участь другого определяется словом ". Путь насилия, собственно, не имеет конца, так как человек способен убивать неоднократно и в некоторых особых случаях умирающего вынуждают задержаться на грани жизни и смерти для того, чтобы он смог испытать нечто более страшное, чем сама смерть; подвергаемый насилию должен всё ещё быть здесь, чтобы мучиться от осознания собственного уничтожения и переживать разрушение того, что превосходит наше тело, что является источником достоинства, ценности, счастья; и если человек есть нечто большее, чем его жизнь, то насилие стремиться истребить в нём всё, включая и очаг этого "большего", поскольку в конечном счёте именно с существованием такого "большего" не может примириться насилие.

Именно это ужасное творит историю: насилие предстаёт в качестве особого образа действия, посредством которого меняется облик истории, в качестве ритма человеческого времени, в качестве структуры множества сознаний.

Однако если история есть насилие – это большая совесть истории, страх за существование и упование на совесть а исторической ситуации. Подлинное стремление к ненасилию должно стать итогом размышления об истории: такова его первичная и наиболее фундаментальная связь с историей, его вклад в историю. Принимать всерьёз насилие истории означает преодолевать его посредством осуждения. Совесть как этическое качество по самой своей сути противостоит ходу истории. История заявляет: насилие. Совесть решительно возражает и заявляет: любовь. Это решительное возражение – выражение негодования; этим выражением негодования совесть отвергает историю: упраздняет её как насилие; одновременно она утверждает человека, который способен быть другом другому человеку.

Поскольку пацифизм не затрагивает самых значительных форм насилия, он мнит себе, что он вполне возможен и легко осуществим, он полагает, что уже присутствует в мире, что проистекает из мира, из благой природы человека, но ему просто препятствует и не даёт проявить себя чья-то злая воля. Пацифизму неведомо, что его принципы сложно реализовать, что ему противостоит история, что он может прийти только извне, и призывает историю к тому, что не соответствует её естественному предназначению.