Сколь многие реформы подвергаются поруганию от твоего имени!»

Лирические воззвания Лоуи к свободе, сданной во имя расширения избирательных прав, вполне подхо­дили к финальному аккорду речи, но в основном тексте его речи можно найти несколько более подробные раз­мышления о том, какой именно вред воспоследует из предлагаемого законодательства. Основной тезис вовсе не является неожиданным: распространение права го­лоса на рабочий класс и нищих, как считалось, логиче­ски должно было привести к тому, что большинство в парламенте и правительство примут меры для конфис­кации имущества у богатых — напрямую или посред­ством грабительского налога. Тем самым окажется нару­шенной базовая свобода — право владеть имуществом и накапливать его. Лоуи откровенен в этом вопросе:

Я либерал... И я считаю величайшей опасностью... Пред­ложение. .. Забрать власть у собственности и разума и пе­редать ее в руки тех, чья жизнь посвящена непрестанной борьбе за существование15.

В другом месте Лоуи умело использует авторитет Маколея, который был одним из творцов и пылких адвокатов Билля о реформе 1832 г., но который резко возражал против всеобщего избирательного права на том основании, что оно, по его мнению, просто обязано было привести к «ограблению» богатых. В своем знаме­нитом письме к американскому корреспонденту Мако- лей написал: «Я уже давно убежден в том, что сугубо де­мократические институты рано или поздно уничтожат или свободу, или цивилизацию, или и то, и другое»¹⁶. Данный аргумент был двояким: ограбление богатых,

вытекающее из всеобщего избирательного права, само по себе станет посягательством на базовую свободу — свободу владеть собственностью; более того, попытка ограбить богатых скорее всего приведет к военному вмешательству или к диктаторскому правлению, след­ствием чего будет гибель свободы. В подтверждение последнего утверждения Маколей указывал на то, что введение всеобщего избирательного права во Франции после революции 1848 г. вскоре привело к установле­нию режима Луи Наполеона с его «деспотизмом, пу­стыми трибунами и порабощенной прессой»¹⁷.

Помимо тревоги относительно прав собственности, главным возражением против «демократии» в целом и против реформы избирательной системы в част­ности стал страх за стабильность парламентских ин­ститутов Англии, а также за сохранение гражданских свобод. Тот факт, что беспокойство противников ре­формы 1832 г. оказалось, что показали последующие десятилетия, безосновательным, не отвратило консер­вативных мыслителей от тезиса о том, что, несмотря на спокойную обстановку всех прошедших лет, новая реформа будет иметь просто катастрофические по­следствия. Историк УЭ.Х. Леки сделал еще один шаг и в 1890-х годах нарисовал «золотой век», наступивший в эпоху между двумя реформами. Этот век пролетел для Англии незаметно, и собственно, она сама по глу­пости его и прервала: «Мне кажется, что мир не знал лучшей Конституции, чем та, что существовала в Анг­лии между реформой 1832 г. и реформой 1867 г.»¹⁸

Враждебное отношение к избирательному праву на том основании, что оно поставит под угрозу доброде­тельное правление и «свободу», разделялось в послед­ние десятилетия XIX в. и иными консервативными мыслителями, например, Джеймсом Фитцджеймсом

Стивеном, сэром Генри Мейном, а также Гербертом Спенсером. Их взгляды повторяли друг друга, и было бы крайне утомительно подробно на них останавли­ваться. Большая часть их аргументов была изложена Робертом Лоуи в процессе жарких споров вокруг вто­рого Билля о реформе. Создав целую палитру тезисов об опасности, Лоуи утверждал, что «демократия» под­рывает институты посредничества, что она угрожает независимости судебной системы и что она увеличи­вает риски военных конфликтов¹⁹.

Особенно интересное обличие тезиса об опасно­сти — это его применение в экономической сфере. Од­ним из основным противников Лоуи в Палате общин был либерал Джон Брайт, который за двадцать лет до этого во время отмены хлебных законов познал свой величайший триумф и который ныне был на самом переднем крае борьбы за расширение избирательного права. По ходу своей речи от 26 апреля 1866 г. Лоуи на­помнил Брайту об опасности, которой будут подверг­нуты прежние завоевания в области свободы торговли после того, как право голоса будет предоставлено так называемым массам: «Посмотрите на свободу торгов­ли. Если у нас и есть какая-то жемчужина, то это наша политика свободной торговли. Она все для нас. А как демократии смотрят на свободу торговли?»²⁰ Далее сле­дует детальное описание протекционистской политики, принятой во всех странах с всеобщим избирательным правом: начиная с Канады, Виктории и Нового Южно­го Уэльса в Австралии и заканчивая Америкой, которая просто «перещеголяла всех в этом отношении».

Данная конкретная разновидность тезиса об опасно­сти — демократия поставит экономический прогресс под угрозу — получила позднее куда более детальное разви­тие у сэра Генри Мейна в его воинственно антидемокра­тической работе «Народное правительство» (1886):

Пусть каждый [достаточно образованный человек] поду­мает об эпохах великих научных открытий и обществен­ных изменений, которые мы наблюдали в последние два столетия, и пусть он задумается о том, чтобы случилось, если бы в те годы существовало всеобщее избирательное право. Всеобщее избирательное право, которое сегодня лишило Соединенные Штаты свободной торговли, без всяких сомнений, запретило бы прядильный и ткацкий станок новой конструкции; оно бы наложило запрет и на молотилку²¹.

Мейн настолько обожал данный аргумент, что он украсил им и другое свое эссе из рассматриваемой книги:

Все, что сделало Англию знаменитой, все, что сделало Англию богатой, было результатом работы меньшинств, иногда совсем крошечных. Для меня очевидно — если бы последние четыре столетия у нас существовало широко распространенное избирательное право, то у нас не было бы ни Реформации, ни смены династии, ни терпимости к инакомыслию, ни даже точного календаря. Молотилка, ткацкий и прядильный станок а также, возможно, паро­вой двигатель были бы запрещены. Даже сегодня поста­новления о вакцинации находятся в опасности. Можно сказать, что постепенное проникновение масс во власть есть самый худший знак для любого законодательства, основанного на научном мнении²².

Как это ни странно, но схожий аргумент был исполь­зован почти десять лет спустя и другим уже известным нам антидемократическим аналитиком. Я имею в виду Густава Лебона:

Если бы демократия обладала таким же могуществом, как теперь, в ту эпоху, когда было изобретено машинное производство, пар и железные дороги, то реализация этих изобретений была бы невозможна, или же она осу­ществилась бы ценой повторных революций и побоищ.

Большое счастье для прогресса цивилизации, что власть толпы начала нарождаться уже тогда, когда были совер­шены великие открытия в промышленности и науке²³.

Среди позитивных аспектов опыта XIX в. экономи­ческий прогресс и целый ряд технических инноваций, несомненно, были самыми важными. К середине сто­летия мир и каждодневное существование были за­метно преображены железной дорогой и иными нов­шествами. Те, кто искал действенные доводы против предложений по социальному и политическому ре­формированию, просто не могли избавиться от иску­шения заявить о том, что подобные реформы поставят под угрозу дальнейший технический прогресс. В от­личие от случая со «свободой», утверждать, что «де­мократия» уничтожит уже имеющиеся технические новшества, было достаточно трудно. Поэтому тезис об опасности принял несколько иную форму: после вве­дения всеобщего избирательного права не будет боль­ше никакого технического прогресса. Как Мейн, так и Лебон независимо друг от друга выдвинули данный тезис в два последние десятилетия XIX в. Сходство тут очень значимо, оно подтверждает настоятельную нуж­ду приводить одну и ту же аргументацию (хотя сами аргументы были очевидно абсурдными, это выясни­лось почти сразу же).

Принятие Билля о реформе 1867 г. было экстраорди­нарным подвигом того,что я называю reformmongering, в этом смысле была превзойдена даже реформа изби­рательной системы 1832 г.²⁴* В биографии Гладстона Джон Морли назвал данное событие «одним из наи­более любопытных в истории парламентаризма на­

шей страны»²⁵. Главный парадокс заключался в том, что Билль был принят благодаря усилиям только что сформированного консервативного правительства под руководством лорда Дерби и Дизраэли, а вовсе не либералов Гладстона, которые изначально предла­гали гораздо более скромную реформу. Если консер­ваторы все же возглавили движение за реформу, то, значит, многие из них уже не верили в пророчества в духе тезиса об опасности, которые озвучивал Роберт Лоуи и его единомышленники, о дурных последствиях предоставления права голоса значимой части низше­го и среднего класса. Собственно, сам Лоуи тут и там говорил о том, что именно либеральное большинство Палаты общин, а вовсе не свобода, больше всего по­страдает в случае принятия закона. Обращаясь к ли­бералам, он предупреждал, что «огромное множество этих новых избирателей придерживаются консерва­тивных мнений. Я полагаю, что выборы в правитель­ство лишат мандатов ряд достойных джентльменов из лагеря либералов, и одновременно то же число джентльменов пополнит консервативный лагерь па­латы»²⁶. После принятия реформы это было одним из объяснений той роли, которую в данном процессе сы­грали консерваторы:

Фантом консервативной демократии казался реально­стью многим независимым и умным мужам. Смутные идеи о том, что бедняки куда лучше поддаются управле­нию со стороны богатых, ...что простой люд окажется более восприимчивым к традиционным настроениям, ...все эти аргументы... стали твердым убеждением мно­гих представителей консервативной партии²⁷.

Именно на этих основаниях Моска чуть позднее выступал против расширения избирательного права

в Италии: как мы видели, он утверждал, что отмена те­ста на грамотность даст право голоса сельским массам с юга, голоса этих людей будут или куплены, или еще как-то заполучены полуфеодалами тех мест. Таким образом, расширение избирательного права усилит власть правящих групп.

Условия Англии второй половины XIX в. сильно отличались от условий экономически и политически отсталого юга Италии. Именно потому, что индиви­дуальные свободы уже давно укоренились, а массы мыслились «почтительными» и «глупыми» (как любил повторять Уолтер Бейджхот), опасности, о которых го­ворил Лоуи, никто не воспринимал всерьез. Как было отмечено в предыдущей главе, даже такие консерва­торы, как Джеймс Фитцджеймс Стивен, критиковали идею расширения избирательного права именно в русле тезиса о тщетности, а вовсе не извращения или опасности.

Более того, апелляция к опасностям для свободы, о которых говорили противники реформ, вполне могла быть нейтрализована иными гипотетическими опас­ностями, упоминаемыми сторонниками Билля. Один из «прогрессивных» аргументов выглядел так: в от­сутствии реформ массы станут прибегать к тем дей­ствиям, которые окажутся еще более опасными для общества, чем выборы. Этот важный аргумент был приведен Лесли Стивеном, братом либерала Джейм­са Фитцджеймса Стивена, который уже цитировал­ся как выразитель тезиса о тщетности. Лесли Стивен утверждал, что голосование — это средство направить волнение народа в сравнительно безвредное русло и делегитимировать наиболее опасные формы народ­ного протеста вроде забастовок и мятежей²⁸. Согласно этому аргументу именно провал в принятии Билля, а вовсе не его реализация, таит в себе опасности для за­кона, порядка и свободы.

Франция и Германия: от опасности к несовместимости

Споры вокруг второго Билля о реформе служат образцовым примером полного развертывания тези­са об опасности в ответ на распространение избира­тельного права. По общему мнению, к 1860-м годам в Англии был совершен впечатляющий прорыв в сто­рону упорядоченного, экономически прогрессивного и разумно «свободного» общества. Особенно очевид­ным это казалось по сравнению с другими странами. Соответственно беспокойство относительно того, что предполагаемая демократизация избирательного пра­ва поставит под угрозу эти высоко чтимые достиже­ния, было вполне естественным.

В других странах дело обстояло совсем иначе, про­грессивный переход от «гражданско-правового» (civil) к «политическому» измерению гражданства был го­раздо менее упорядочен. Случай Франции представ­ляет особый интерес. За XIX в. страна прошла через ряд революций, реакций и смен режимов, так что ин­дивидуальные права едва ли были прочно укоренены. В результате тезис об опасности звучал не слишком правдоподобно — трудно утверждать, что нечто нахо­дится под угрозой, когда его попросту нет.

Более того, всеобщее избирательное право для муж­чин во Франции не было результатом долгих продол­жительных дискуссий, как то было в Англии. Право волеизъявления попросту разом сменило цензовую систему июльской монархии во время первых сумас­шедших дней революции 1848 г. С тех пор всеобщее избирательное право так и не было никогда формаль­но отменено. Придя к власти в 1851 г., Луи Наполе­он уничтожил некоторые важные ограничения (на­пример, ценз оседлости), принятые в 1850 г. для того, чтобы не допустить низшие слои к голосованию. При своем репрессивном режиме он проводил плебисциты на основе безоговорочного всеобщего избирательного права, подтверждая тем самым идею о том, что всеоб­

щее избирательное право, тогда часто называемое «де­мократией», не только не сопровождается «свободой», но может даже ей противоречить.

Прево-Парадол, известный либерал тех лет, откли­каясь на закрытие газеты, для которой он писал, пря­мо сказал, что «прогресс демократии не имеет ничего общего с прогрессом свободы, общество может стано­виться все более демократическим, не имея даже при­близительного представления о том, что такое свобод­ное государство»²⁹. Не удивительно, что этот приго­вор обильно (но в отрыве от контекста) цитировался Робертом Лоуи в предисловии к собранию его речей в Палате общин, направленных против реформы.

В результате этих исторических обстоятельств те­зис об опасности во Франции принял совершенно ра­дикальные очертания: он превратился в утверждение о том, что демократия и «свобода» в принципе несов­местимы между собой. Прототипом данной концеп­ции следует считать уже упоминавшееся знаменитое разделение Бенджамина Констана на свободу у древ­них — свобода (и обязанность) участвовать в обще­ственных делах — и свободу у современных — право на обширную сферу, в которой может протекать част­ная жизнь индивида без всякого вмешательства или препятствования со стороны государства. Хотя Кон- стан и ощущал необходимость совместить обе свобо­ды, выводимое им разделение подразумевало понятие двух полностью отдельных измерений свободы, чье смешение (сначала у Руссо, а затем и у следовавших за ним якобинцев) якобы имело катастрофические исто­рические последствия. Почти полвека спустя раздель­ность и несовместимость двух концепций была вновь провозглашена консервативным историком Фюстелем де Кюланжем в его известной работе «Древний город», опубликованной в 1864 г. (но это было сделано без ого­ворок и смягчений Констана, работа которого даже

не упоминалась). В этой академической и во многих отношениях прорывной работе, посвященной пере­осмыслению религии и институтов древних греков и римлян, Фюстель сразу же дает понять, что книга пи­салась им с явной целью — представить древнее обще­ство и древнюю свободу как нечто совершенно чуждое современному пониманию и чувствительности:

Мы постараемся выяснить те коренные и существенные различия, которые делают совершенно непохожими друг на друга древние и новые народы... Ошибки же в этой об­ласти могут быть очень опасны. Представления, созданные о Греции и Риме, не раз волновали умы наших поколений. Так как учреждения древнего мира были плохо поняты, то явилась мысль, будто их можно снова воскресить к жизни среди нас. Свобода у древних была неверно понята, и эта ошибка подвергла опасности свободу народов новейших. Последние восемьдесят лет нашей истории ясно показа­ли, что одним из больших препятствий на пути прогресса современного общества является привычка вечно видеть перед глазами древних греков и римлян³⁰.

В отличие от Бенджамина Констана Фюстель даже не допускает мысли о том, что древние развивали и практиковали хоть какую-то значимую разновидность свободы. В последней главе он с презрением пишет о достижениях афинской демократии:

Обладать политическими правами, голосовать в народ­ных собраниях, назначать должностных лиц, иметь право стать архонтом — вот это называлось свободой; но чело­век был от того не менее порабощен государством³¹.

Уравнивая «истинную свободу» с «индивидуальной свободой», Фюстель полагал, что свободы у древних просто не существовало — они «не имели о ней даже и понятия».

[Д]ревние не знали ни свободы частной жизни, ни сво­боды воспитания, ни свободы религиозной. Человеческая личность значила чрезвычайно мало по сравнению с той священной, почти божественной властью, которая назы­валась отечеством или государством... государство имело право подвергать наказанию и совершенно невинного че­ловека по той единственной причине, что тут могли быть затронуты интересы государства... Известное правило, что благо государства — есть высший закон, было фор­мулировано древними³².

Тезис Фюстеля был таков: прославленная демокра­тия античности влекла за собой полное отсутствие свободы в современном понимании данного слова. Полагать иначе — значит подвергаться «одному из са­мых больших среди всех человеческих заблуждений». Урок, извлекаемый из истории, очень напоминал те­зис об опасности: подражайте греческому городу- государству, вводите демократическое правление, и вы лишитесь той свободы, которая досталась вам с таким трудом. Подобный взгляд выходил далеко за пределы того, что имел в виду Бенджамин Констан.

Идея о том, что демократия несовместима с поддер­жанием индивидуальных свобод, утратила достовер­ность в Англии сразу же после того, как стало ясно, что после принятия второго закона о реформе в 1867 г. участие масс в народных выборах не нанесло никако­го вреда сложившейся в стране системе гражданских свобод. Но что насчет других стран? Там идея впол­не могла спасти свое реноме, особенно если тезис об опасности мог бы быть выражен в гораздо более об­щей форме: демократия несовместима с неким преды­дущим наследием, например, со столь ценимой нацио­нальной самобытностью.

Идеи такого рода могут быть сведены вместе из различных работ английских и зарубежных наблюда­телей. Их объединяет беспокойство насчет того, что сегодня называют личностным основанием демокра­

тии. Есть ли такой тип личности, который делает де­мократическое правление возможным, и есть ли такой тип личности, который, наоборот, препятствует де­мократии? Не потребуется ли отказаться во имя де­мократии от некоторых характерных черт? Учитывая, что существуют разные страны с разным «националь­ным характером», есть ли среди них такие, чьи граж­дане имеют меньший вкус к демократии, при этом де­монстрируя лучшие способности, например, в сфере ремесла? Размышления такого рода стали особенно притягательными, когда после Реформации и в еще большей степени после Французской революции по­литические пути и опыт ведущих европейских стран, т.е. Англии и Франции, разошлись (как казалось, на­долго) в совершенно разные стороны³³. Предпринима­лись попытки объяснения этих различий посредством апелляции к противоположным характерам англичан и французов. Берк внес свой вклад в подобного рода усилия, в 1791 г. в открытом письме к французскому корреспонденту он блестяще написал:

Общество не может существовать без власти, контроли­рующей волю и естественные инстинкты, и чем меньше такой власти внутри нас, тем больше ее должно быть из­вне. Извечным порядком вещей предопределено, что на­туры неумеренные не могут быть свободными. Их стра­сти куют им оковы.

Верность этой сентенции подавляющая часть ваших со­отечественников продемонстрировала на себе³⁴.

Тут Берк использует культурно-расистско-климати- ческую теорию, приписывая недостаток свободы во Франции бурному темпераменту ее граждан. Соответ­ственно в своих «Размышлениях» Берк подчеркивал некоторые особые черты британцев: «наше упрямое

сопротивление нововведениям и присущая нацио­нальному характеру холодность и медлительность», также он обращал внимание на тот факт, что «вместо того, чтобы отбросить все наши старые предрассудки или стыдиться их, мы их нежно любим именно потому, что они предрассудки»³⁵.

Для Берка все эти черты (та самая знаменитая бри­танская «флегматичность») есть сущностные ингреди­енты цивилизованной политической жизни страны, а также столь милых сердцу слабостей. Отсюда один шаг до того, чтобы рассматривать их как обузу, как цену, которую приходится платить за сохранение свободно­го общества. Данный тезис развивал Уолтер Бейджхот, который почти шестьдесят лет спустя после Берка вновь сравнил британскую и французскую полити­ческую систему и характеры двух стран. На этот раз поводом послужила еще одна «конвульсия» в соседней стране — февральская революция и июньская резня с государственным переворотом в 1848-1851 гг. Анализ отличий англичан и французов Бейджхота схож с ана­лизом Берка, за исключением того, что первый в силу своих парадоксальных формулировок заставляет Анг­лию казаться чуть менее привлекательной. Так, он пи­шет об «избытке тупости», которую считает «одним из самых существенных ментальных качеств свободного народа», также он провозглашает, почти перефрази­руя Берка, что «нации, равно как и индивиды, могут быть слишком умными, чтобы быть практичными, и не слишком тупыми, чтобы быть свободными»³⁶.

Один из комментаторов недавно заметил, что неко­торые из наиболее возмутительных пассажей Бейдж-

хота, например, только что процитированный, «долж­ны быть отмечены звездочкой со сноской — pas devant les domestiques³⁷*»³⁸. Даже еще более важным было держать эти пассажи втайне от недоброжелательных иностранных наблюдателей и в особенности от нем­цев. Ведь через шестьдесят лет во время очередной конвульсии (на этот раз — Первая мировая война) вы­дающийся немецкий социолог — всегда проницатель­ный Макс Шелер — начал все тот же спор и заявил, что некоторые личностные атрибуты демократии, описанные Берком как милые сердцу особенности, а Бейджехотом как парадоксальное достояние, на са­мом деле есть серьезные и фундаментальные пороки. На этот раз сравнение шло между англичанами и нем­цами, оно касалось соответствующих наклонностей к демократии у двух народов.

В эссе, опубликованном в 1916 г., Шелер пытается опровергнуть тезис союзников о том, что война столк­нула «демократии» с «автократиями»; он утверждает, что все «великие нации» развили свою собственную разновидность демократических форм³⁹. Противопо­ставляя английский и немецкий тип, Шелер выводит «трагический закон человеческой природы», согласно которому «духовная свобода» индивида неизбежно находится в обратнопропорционалъных отношениях с политической свободой: в Германии «потрясающая тяга к духовной свободе, духовной широте и к отделе-

нию государства от самых интимных сфер личности» соседствует с «иногда излишне охотным подчинени­ем [индивида] государственной власти, ...а также с определенной склонностью к политическому рабству», тогда как в Англии «акцент на политической свободе.., традиционное опасение вмешательства со стороны государственной власти и даже замечательная способ­ность... добиваться коллективных целей» имеют свое­го негативного двойника в «относительной косности мышления, интеллектуальной узости, недостатке тяги к свободе оригинального индивидуального интеллекта, а также в непонятном для нас, немцев,.. .консерватизме». Согласно Шелеру, эти различные негативные аспекты тесно и неотрывно связаны с позитивными сторона­ми; более того, особая связь позитивных и негативных свойств, добродетелей и грехов английской и немецкой системы никогда не будет разорвана, по крайней мере, пока «все еще существует единая духовная сущность того, что мы называем "немецким народом"»⁴⁰.

Идея несовместимости — т.е. того, что один вид свободы может реализоваться лишь за счет другого — была сформулирована здесь в своей наиболее ради­кальной форме. В отличие от Роберта Лоуи, который утверждал нечто подобное с целью не допустить вве­дения нового типа свободы (расширения права голо­са), Шел ер создал образ разных стран, делающих вы­бор между различными доступными комбинациями свободы и рабства в соответствии со своим народным (volkisch) гением⁴¹*. Данная странная конструкция, описывающая игру с нулевой суммой, как я покажу ниже, выявляет базовый (а равно и в высшей степе­ни спорный) концептуальный компонент тезиса об опасности и функционирует как своего рода сведение

к абсурду тезиса в его наиболее опасной форме. Сам аргумент явно представлял собой следствие страст­ных национальных симпатий Шелера во время войны. Собственно, сразу же после войны Шелер отверг как пагубное «немецкое заболевание» ту самую комбина­цию Innerlichkeit⁴²* с рабским отношением к власти, ко­торую он еще три года назад преподносил как «закон человеческой природы», как неустранимую характе­ристику немецкой разновидности демократии!⁴³

ГОСУДАРСТВО ВСЕОБЩЕГО БЛАГОСОСТОЯНИЯ КАК УГРОЗА СВОБОДЕ И ДЕМОКРАТИИ

Тезис о том, что движение в сторону демократии ставит под угрозу индивидуальные свободы, полнее всего был разработан в Англии во второй половине XIX в. Как уже указывалось, причина этого заключа­ется в неравномерном развитии «свободы» и «равен­ства» (в смысле равных избирательных прав для муж­чин) в более крупных европейских государствах: лишь в Англии индивидуальные права были крепко укоре­нены в истории страны, и потому, когда мощные по­литические силы начали ратовать за расширение тогда еще очень ограниченного избирательного права, их вполне можно было изображать как нечто, что может в результате пострадать (этому сильно способствова­ли наблюдения за потрясениями во Франции).

Теперь я перехожу к последующему воплощению тезиса об опасности. Гораздо более современный и знакомый аргумент — это аргумент о том, что государ­

ство благосостояния ставит под угрозу как индивиду­альные свободы, так и демократическое правление. Как это ни удивительно, но корни данного аргумента также восходят к Англии: он был намечен Фридри­хом Хайеком в его знаменитой работе «Дорога к раб­ству» (1944), написанной в Лондоне во время Второй мировой войны⁴⁴. Тот факт, что новая разновидность тезиса об опасности также возникла в Англии, вовсе не так случаен, как может показаться. Как и в 1860-х, в 1930-х годах индивидуальные свободы (подобно де­мократическому правлению сегодня) в Англии были живы и здоровы; и вновь можно было вполне прав­доподобно писать об угрожающей им опасности как потому, что они составляли часть прочной традиции, так и потому, что в другой «развитой» стране, на этот раз в Германии-Австрии, они были поглощены враж­дебными силами. Подобно тому, как в Англии 1860-х возник большой запрос на значительное расширение права голоса, во время Великой депрессии в Англии 1930-х — отчасти под влиянием Кейнса — также уси­лились требования более активного участия государ­ства в экономике. В этот самый момент Хайек, человек с опытом проживания в Австрии, который прекрасно понимал всю хрупкость свободы, опубликовал свое красноречивое предупреждение о том, что государ­ственное вмешательство в «рынок» может оказаться разрушительным для свободы.

В книге есть глава девятая, которая называется «Сво­бода и защищенность», она посвящена именно вопро­сам социальной политики. Сегодняшние неоконсерва­торы, прочитай они ее, были бы поражены, ведь Хайек заходит удивительно далеко в своей поддержке того, что позднее будет названо государством всеобщего благосостояния. Он выступает за «гарантированный минимум для всех», т.е. за «минимум в еде, жилье и одежде, достаточный для сохранения здоровья и ра­

ботоспособности», равно как и за государственные га­рантии от болезней, несчастных случаев и природных катастроф. Конечно, он критикует особый род «пла­нирования, опасного для свободы, ...планирования во имя защищенности», кроме того, он предупреждает, что «действия правительства, предоставляющего при­вилегии защищенности то одной социальной группе, то другой, очень быстро могут привести к созданию условий, в которых стремление получить гарантии экономической стабильности окажется сильнее, чем любовь к свободе»⁴⁵. Но все же критика Хайеком поли­тики государства всеобщего благосостояния остается необычайно сдержанной, учитывая весьма воинствен­ный задор книги во всех остальных отношениях. Воз­можно, он просто не мог не разделять — или просто не хотел задевать — всепоглощающее чувство соли­дарности и общности, столь характерное для Англии времен войны. Отражением подобного чувства ста­ла почти единогласная поддержка со стороны обще­ственного мнения доклада Бевериджа, этой Великой Хартии государства всеобщего благосостояния, кото­рый был опубликован в 1942 г., т.е. примерно за год до «Дороги к рабству»⁴⁶. Как мы увидим, позиция Хайека стала гораздо более критической, как только настрое­ния времен войны сошли на нет, а политика государ­ства всеобщего благосостояния в целом ряде стран в первые послевоенные десятилетия усилилась.

При всей своей сдержанности «Дорога к рабству» все же дает достаточное основание для вывода о том, что государство всеобщего благосостояния ставит под угрозу свободу и демократию. Книга была направле­на прежде всего против «планирования», против того, что Хайек трактовал как тенденцию или принуждение

к более активной роли государства в различных об­ластях экономической политики. Однако его аргумен­тация была настолько общей, что она оказалась как нельзя кстати, когда меры по социальной поддержке стали главной темой повестки дня реформаторов.

Базовая структура аргументации была на удивление простой: любая подвижка государства, направленная на увеличение его роли, представляет угрозу для сво­боды. Данное утверждение опиралось на следующие соображения: 1) люди готовы согласиться лишь с очень небольшим количеством общих целей; 2) чтобы быть демократическим, государство должно опираться на согласие; 3) таким образом, демократическое государ­ство возможно лишь в том случае, если оно ограничи­вает себя немногими действиями, по поводу которых возможно всеобщее согласие; 4) если государство все же надеется взвалить на себя дополнительные важные функции, то окажется, что это возможно лишь путем принуждения. Таким образом, как свобода, так и де­мократия окажутся уничтоженными. «Цена, которую мы должны платить за демократическую систему, это ограничение государства теми областями, в которых может быть достигнуто согласие». Так Хайек сформу­лировал свою основополагающую мысль уже в 1938 г. в работе, которую он упоминает в предисловии к сво­ей «Дороге к рабству». Там указано, что в этой работе содержится «главная идея» его книги⁴⁷. Другими сло­вами, путь к «рабству» в любой стране заключается в монотонном расширении полномочий государства. Данный упрощенный тезис так и остался основопола­гающим ядром тезиса об опасности в его применении к государству благосостояния.

Сам Хайек перешел к открытым нападкам на госу­дарство всеобщего благосостояния в своей следую­

щей ключевой работе «Конституция свободы» (1960). Данной теме посвящена вся третья часть работы (гла­вы 17-24), которая называется «Свобода в государстве всеобщего благосостояния». В первой главе этой ча­сти «Упадок социализма и восхождение государства всеобщего благосостояния» Хайек ретроспективно почти открыто сожалеет о том, что в работе «Дорога к рабству» он избрал неверный путь; по целому ряду выявляемых им причин основные объекты крити­ки данной книги, т.е. «планирование» и социализм в их ортодоксальной марксистской разновидности, в послевоенный период практически утратили свою привлекательность как для рабочих, так и для интел­лектуалов. Но все обстоит отнюдь не так хорошо, как хотелось бы, все еще есть угрозы, которых необходимо опасаться: эти угрозы даже более страшны, так как они куда коварней. Прежние социалисты и сторонники планирования сегодня ратуют за «распределение при­были, которое бы соответствовало их представлению о социальной справедливости... следовательно, хотя социализм и перестал быть осознанной целью, до сих пор нет никакой уверенности в том, что мы не устано­вим его, пусть и непреднамеренно»⁴⁸.

С точки зрения такого подхода именно государ­ство всеобщего благосостояния отныне оказывается главной угрозой свободе. Хотя некоторые здравые формулировки из «Дороги к рабству» сохраняются — например, на первых страницах главы о социальной защите — в основном тексте Хайек, по сути, разверты­вает тотальную детальную критику. Так, социальная защита осуждается (в несколько общих понятиях) на том основании, что распределение прибыли сегодня повсеместно превратилось в «настоящую признанную цель» этой защиты. Главный же мотив снова и снова — мотив опасности: «Свобода оказывается под угрозой, когда государство получает эксклюзивную власть

оказывать определенные услуги; эта власть, чтобы до­стичь своих целей, просто должна прибегать к контро­лируемому лишь ей самой принуждению индивида»⁴⁹.

Утверждение о том, что государство всеобщего благосостояния представляет угрозу свободе и демо­кратии, в 1960 г., когда его сделал Хайек, не выгляде­ло особенно правдоподобным. Во время первых двух послевоенных десятилетий общественное мнение на Западе было практически полностью убеждено в том, что расширение программ социальной поддержки, осуществленное в большинстве стран после войны, внесло важный вклад не только в экономический рост и преодоление экономического цикла, но также и в со­циальный мир, и в укрепление демократии. Те самые лекции Т.Х. Маршалла 1950 г., посвященные «граж­данству и социальному классу», которые уже неодно­кратно упоминались по ходу нашей работы, освящали государство всеобщего благосостояния как вершину достижений западного общества, дополняющую ин­дивидуальные свободы и демократическое участие целым рядом социальных и экономических прав. Кон­сенсус по поводу данной идеи был прекрасно описан Ричардом Титмусом, который в 1958 г. писал:

С 1948 г. правительства, как консервативные, так и лейбо­ристские, занимались обеспечением более эффективного функционирования различных служб, подразумевающе­го расширение полномочий здесь и регулирования там; обе партии, как правящая, так и оппозиционная, деклари­ровали сохранение «государства всеобщего благосостоя­ния» как неотъемлемую часть своей веры⁵⁰.

Схожая ситуация наблюдалась и в большинстве прочих индустриально развитых стран. Всеобщее одобрение и популярность, с которых началось долгое послевоенное время расцвета государства всеобще­

го благосостояния, разительно отличались от повсе­местной враждебности (об этом см. вторую главу), с которой столкнулся процесс расширения права голоса в XIX в. Были, конечно, голоса инакомыслящих, напри­мер Хайека, но по сравнению с более ранней эпохой удалось достигнуть впечатляющего консенсуса: соглас­но господствовавшей точке зрения, демократическое правление, кейнсианское макроэкономическое управ­ление, гарантировавшее экономическую стабильность и рост, и государство всеобщего благосостояния не только прекрасно сочетались друг с другом, но чуть ли не по воле Провидения усиливали друг друга.

Все это изменилось в один момент вместе с целым рядом событий конца 1960-х — начала 1970-х годов: студенческие волнения, Вьетнам, нефтяной шок, стаг­фляция. В результате был подготовлен плацдарм для решительного вторжения в публичное пространство обновленного набора тезисов об опасности.

Упор делался не на то, что государство всеобщего благосостояния ставит под угрозу демократию или свободу, а на то, что оно несовместимо с экономиче­ским ростом. Подобно тому, как во второй половине XIX в. Роберт Лоуи и прочие британские критики ре­формы избирательного права предупреждали о том, что расширение права голоса подорвет технический прогресс и свободную торговлю, эти наиболее цени­мые достижения прошедшей эпохи, так и теперь на­чались разговоры о том, что государство всеобщего благосостояния поставит под угрозу заметные эконо­мические успехи послевоенной эпохи, т.е. динамиче­ский подъем, низкую безработицу и умело «сглажен­ные» экономические циклы.

Сирена впервые завыла именно на левом фланге, который всегда особо внимателен к нарождающимся «противоречиям» капитализма. На тот момент доми­нирующее кейнсианское мышление рассматривало рост и стабильность, с одной стороны, и траты соци­ального государства — с другой, как поддерживающие

друг друга феномены — увеличенные «вливания», ко­торые стали возможными в силу экономического ро­ста, оказывали обратную реакцию, действуя подобно знаменитым «встроенным стабилизаторам», способ­ным поддерживать потребительский спрос в условиях любой рецессии.

Данная конкретная теория гармонии (Harmonielehre) была имплицитно раскритикована в начале 1970-х го­дов Джеймсом (УКоннором в его статье «Фискальный кризис государства», которая затем переросла в книгу с тем же названием⁵¹. Там, где другие говорили о гармо­нии, О'Коннор заговорил несколько об ином, сформу­лировав удивительный тезис о том, что современное капиталистическое государство оказалось вовлечено в исполнение «двух основных и зачастую противо­речивых функций»: во-первых, государство должно следить за тем, чтобы осуществлялись постоянные чи­стые инвестиции, чтобы происходило формирование капитала (накопление капиталистами — если исполь­зовать терминологию Маркса) — т.е. это «накопитель­ная функция» государства; во-вторых, государство должно следить за поддержанием своей легитимности, гарантируя населению должные стандарты потребле­ния, здоровья и образования — т.е. это «легитимирую­щая функция» государства⁵².

Почему две эти функции должны противоречить друг другу, почему они должны перехлестываться, производя тем самым «кризис»? В отличие от тонкого силлогизма Хайека, связывающего увеличивающуюся «сферу» государственной активности с разрушением свободы, (УКоннор так и не сформулировал четкий тезис, хотя он и делает обобщения из задокументи­рованных им тенденций к дефициту бюджета, инфля­ции и уклонению от налогов, ставших результатом

экспансии того, что он называет военно-социальным государством (warfare-welfare state). Данный термин, несомненно, был введен им с целью критики госу­дарства всеобщего благосостояния слева. Однако по целому ряду аспектов атака О'Коннора пересекалась с критикой с противоположной стороны политического спектра, о чем свидетельствует следующее предложе­ние, в котором он ближе всего подходит к выявлению предполагаемого противоречия: «Накопление соци­ального капитала и социальных трат [на здравоохра­нение, образование и социальную поддержку], с точки зрения административной слаженности, фискальной стабильности и в потенциале прибыльного накопле­ния частного капитала, есть в высшей степени ирра­циональный процесс»⁵³.

В среде множества недовольных в 1970-е годы но­вость о том, что в Америке было открыто доселе неиз­вестное противоречие капитализма,распространилась очень быстро, даже несмотря на шаткие основания данного открытия. На левом фланге Юрген Хабермас обильно ссылался на него в своей крайне влиятельной книге Legitimationsprobleme im Spatkapitalismus («Проб­лемы легитимации в позднем капитализме»), которая в США была опубликована под несколько резким и загадочным заглавием «Кризис легитимации»⁵⁴. Од­нако вскоре и консервативный фланг осознал свою близость к тезису О'Коннора. Но вместо того чтобы рассматривать рост трат государства всеобщего бла­госостояния как препятствие для капитализма, они трансформировали тезис и начали утверждать, что эти траты с их инфляционными и дестабилизирую­щими последствиями представляют серьезную угрозу демократическому правлению.

В таком обличим тезис об опасности вновь всплыл в критике государства всеобщего благосостояния, а проблемы с управлением, с которыми столкнулись различные страны Запада в середине 1970-х годов, придали данному аргументу правдоподобность, кото­рой ему не хватало тогда, когда за пятнадцать лет до этого его использовал Хайек. Возросшая политическая нестабильность в разных странах Запада на самом деле имела совершенно различные истоки: Уотергейтский скандал в США, слабость как консервативного, так и лейбористского правительства в Великобритании, рез­кий скачок террористической активности в Западной Германии, волнения во Франции, связанные с уходом де Голля. Однако целый ряд политических аналитиков принялся говорить об общем «кризисе управляемости (или неуправляемости) в демократиях», как если бы это был единый недуг. Кроме того, была масса разго­воров о «перегрузке правительства», данный термин спровоцировал начало лавины диагнозов «кризиса», укоризненно указывающих на различные неназван­ные инициативы государства.

Данное беспокойство стало столь распространен­ным, что оно было выбрано в качестве предмета изу­чения со стороны Трехсторонней комиссии — группы, которая была сформирована в 1973 г. из выдающихся ученых Западной Европы, Японии и Северной Аме­рики для рассмотрения общих проблем. Доклад для Комиссии был написан тремя обществоведами и опуб­ликован в 1975 г. под броским заглавием «Кризис демократии»⁵⁵. Глава о Соединенных Штатах, написан­ная Самюэлем Хантингтоном, стала широко читаемым и влиятельным манифестом. В ней выдвигался новый аргумент, который делал недавнее расширение соци­

альных трат ответственным за так называемый кризис управляемости американской демократии.

Мысль Хантингтона достаточно прямолинейна, хотя и не лишена риторической красоты. Первый раз­дел, посвященный событиям 1960-х годов, как кажет­ся, воспевает «витальность» американской демокра­тии, проявившуюся в «обновленной приверженности идее равенства» для меньшинств, женщин и бедняков. Однако затем на первый план выводится темная сто­рона этого якобы замечательного плана, и акцентиру­ется внимание на издержках этого «демократического подъема»: «Витальность демократии в США в 1960-х годах привела к значительному росту государственной активности и значительному упадку государственно­го авторитета»⁵⁶. Упадок авторитета, в свою очередь, оказывается основной причиной «кризиса управляе­мости».

Какой же в таком случае была природа того роста государственной активности — или же «перегрузки» государства — которая оказалась сопряжена со столь тяжелыми последствиями? Во второй части своего эссе Хантингтон дает ответ на этот вопрос, указывая на абсолютный и относительный рост различных трат на здравоохранение, образование и социальное обес­печение в 1960-х годах. Он обозначает это расширение как «социальный поворот», противопоставляя его гораздо более узкому «оборонному повороту», кото­рый последовал за корейской войной 1950-х годов. Тут Хантингтон неоднократно цитирует О'Коннора и его неомарксистский тезис, согласно которому источник «кризиса» также заключается в расширении социаль­ных выплат. Хантингтон критикует О'Коннора лишь за то, что тот посчитал кризис кризисом капитализма, т.е. увидел в нем экономическую составляющую, тогда как на самом деле он был именно политическим⁵⁷.

Оставшаяся часть эссе посвящена красочным опи­саниям эрозии государственного авторитета на про­тяжении конца 1960-х — начала 1970-х годов. Как это ни странно, но в своих выводах Хантингтон не упоми­нает государство всеобщего благосостояния, которое ранее было обозначено им в качестве изначального виновника «кризиса демократии». Он просто высту­пает за большую умеренность и меньшую «фанатич­ность» со стороны граждан, видя в этом лекарство от болезней демократии. Однако всякий внимательный читатель данной статьи получает стойкое ощущение, что с государством всеобщего благосостояния, если американской демократии все же суждено восстано­вить былую мощь и былой авторитет, нужно срочно что-то делать.

Хантингтон нигде не ссылается на Хайека⁵⁸, хотя он и разделяет его представление о том, что свобода и демократия поставлены под угрозу новой практикой вторжения государства в сферу социального обеспе­чения. Однако причины, объясняющие возникнове­ние угрозы, с точки зрения двух авторов, различны. Согласно Хайеку, демократического консенсуса уже больше нельзя достигнуть, так как государство берет на себя все больше функций, что делает принуждение неизбежным. Данная схема изначально была вырабо­тана Хайеком для доказательства следующего тезиса: то, что он называет коллективистским экономическим планированием, либо невозможно, либо тоталитарно, либо и то, и другое вместе. На самом же деле новая по­литика социального обеспечения, проводившаяся раз­личными западными государствами в послевоенную эпоху, а затем вновь продолженная в 1960-1970-х го­дах, стала результатом именно того национального

консенсуса, который Хайек априорно провозгласил немыслимым. Хантингтон же полностью признал этот «демократический подъем», но затем провозгласил, что подрыв авторитета и кризис демократии есть его непреднамеренные, непредвиденные и неизбежные последствия.

Данный тезис, по сути, был приложением к ситуа­ции в США более раннего тезиса об опасности, кото­рый уже сослужил добрую службу Хантингтону в его анализе политической жизни обществ с низкими до­ходами. В целом ряде публикаций, утвердивших его статус передового политического ученого, Хантинг­тон выдвигал тезис о том, что экономическое развитие подобных обществ не просто не способствует «поли­тическому развитию», т.е. движению в сторону демо­кратии и прав человека, но, наоборот, оказывает все возрастающее давление и предъявляет все большие требования к существующим плохо институционали­зированным политическим структурам, результатом чего становится «политический упадок» и военные перевороты⁵⁹.

Частичное подтверждение данных идей в случае по­литических кризисов и волнений в целом ряде латино­американских и африканских стран в 1960-1970-х го­дах вполне могло побудить Хантингтона попытаться применить их и для анализа «Севера», в частности, Соединенных Штатов. Однако в этом случае свиде­тельства того, что за возложение на государство новых функций придется платить страшную цену — утерю свободы и демократии, — были в лучшем случае не­однозначными. США и прочие демократии Запада в се­редине 1970-х годов по общему признанию считались «неуправляемыми», обреченными на увядание, если не на разрушение, по причине своей «перегруженности»,

однако в результате эти страны без каких-либо значи­мых происшествий и сбоев продолжили существова­ние. А тема «кризиса управляемости» ушла из публич­ного пространства так же быстро, как и вошла туда.

Но не то чтобы дискуссии о государстве всеобщего благосостояния прекратились. Наоборот, вскоре на­чались еще более энергичные атаки, которые отныне направлялись непосредственно на политику социаль­ной помощи, провозглашавшуюся на основе тезисов об извращении и тщетности контрпродуктивной и вредной.

РАЗМЫШЛЕНИЯ О ТЕЗИСЕ ОБ ОПАСНОСТИ Опасность и связанные с ней мифы

«Ceci tuera cela» («это убьет то») — так называлась знаменитая глава в романе Виктора Гюго «Собор Па­рижской Богоматери». «Это» обозначало там печата­ние и книгу, которые, как объяснял Гюго, с изобрете­нием переносных моделей заменят «то», т.е. соборы и прочую монументальную архитектуру в качестве основополагающих манифестаций западной культуры. Недавно примерно тот же сценарий был спрогнозиро­ван и в отношении самой книги: согласно Маршаллу Маклюэну, «линейное» печатание и книгоиздание об­речены на вымирание, по мере того как будет наби­рать оборот «элекрическая циркулярность» в общем и телевидение в частности.

Можно вспомнить еще множество подобных пред­сказаний взаимосвязанного подъема и упадка, но я сразу же перейду к двум своим наблюдениям.

1. Данные пророчества полностью сбылись, кроме тех случаев, когда этого не произошло.

2. По той причине, что количество аналогичных про­рочеств сильно превышает количество данных сцена­риев в реальности, подобного рода мышление должно обладать некоторой присущей ему интеллектуальной привлекательностью.

Отчасти данная привлекательность обусловлена уорхоловским обещанием пятнадцатиминутной сла­вы, гарантированной автору любого такого предска­зания. Например, когда новый материал (допустим, нейлон) выходит на рынок прежнего (шелк), объявить о том, что результатом станет полное исчезновение последнего, не просто проще, но именно более эффек­тно, чем пытаться изучить то, как оба товара будут со­существовать, заняв в конце концов свои устоявшиеся рыночные ниши.

Если обобщать, то подобное частое использование тезисов в духе ceci tuera cela может быть проинтерпре­тировано как упрямое и коренящееся в ментальности стремление видеть всюду «игру с нулевой суммой». Игра с нулевой суммой, когда приобретения победи­теля математически равны потерям проигравшего, это очень распространенный принцип в мире игр, он ока­зывает колоссальное влияние на наше стратегическое воображение. Пару лет назад антрополог Джордж Фо- стер для обозначения подобной ментальности предло­жил культурологически гораздо более осмысленный термин — образ дефицитных благ. Он занимался из­учением крестьянских общин в Мексике, в результате которого пришел к выводу о существовании широко распространенного убеждения, что любое приобрете­ние индивида или группы в одной сфере неизбежно будет сбалансировано, а значит, и нивелировано, рав­ной потерей в другой.

Однако после более тщательного изучения оказыва­ется, что тезисы в духе ceci tuera cela указывают скорее на негативный исход, чем на исход в духе «нулевой суммы»: мы теряем или приобретаем, но то, что мы те­ряем, оказывается более ценным, чем то, что мы при­обретаем. Это пример случая «шаг вперед и два назад»: то, что вначале выглядит как прогресс, оказывается не просто иллюзией, но именно ухудшением. Подобные ситуации вновь вызывают в памяти последователь­ность мифа о Немезиде и высокомерии, когда человек

оказывается наказан богами за доступ к запретному знанию или же за излишнюю власть, богатство или успех; в конце концов он оказывается в положении еще худшем, чем вначале (если, конечно, он попросту не умирает).

Тезис об опасности значительно усиливается за счет связи с подобными мифами и стереотипами. Аргумент, согласно которому новое достижение поставит под угрозу старое, чрезвычайно правдоподобен, как и идея о том, что древняя свобода просто обязана быть более ценной и фундаментальной,чем новая («новомодная»). Вместе эти два аргумента представляют собой сильное противоядие против любых попыток нарушить сло­жившийся status quo. Не исключено, что сторонники подобных суждений удовлетворялись столь шатки­ми аргументами потому, что полагались на простую и автоматическую взаимосвязь тезиса об опасности с прочно засевшими ментальными образами. Решив исследовать основные моменты интеллектуальной истории, когда участники прибегали к тезису об опас­ности, я ожидал столкнуться с куда более утонченны­ми разновидностями «реакционной» аргументации, чем те, с которыми мне пришлось иметь дело в данной работе. Мои ожидания не увенчались успехом. Вместо богатой исторической аргументации, которой я искал, сторонники тезиса об опасности — от Роберта Лоуи и до Самуэля Хантингтона — довольствовались про­стым провозглашением аргументов типа ceci tuera cela. Например, в случае с Хантингтоном связь между пово­ротом к политике государства всеобщего благосостоя­ния и возрастающей «неуправляемостью» Соединен­ных Штатов постулируется лишь на том основании, что одно следовало за другим: поворот предшествовал всплеску неуправляемости американской демократии в середине 1970-х годов — всплеску, который оказался лишь мимолетным явлением. Тут предполагается, что можно убедительно доказать каузальную связь путем простого указания на последовательность подъема и

падения: и на этом основании делается поспешный вывод о тесной связи двух явлений.

Опасность против взаимной поддержки

Тезис об опасности — это лишь один из способов сопряжения двух успешных попыток социальных из­менений или реформ. Представить себе альтернатив­ную форму аргументации просто: уже существующая реформа или институт А будет скорее усилен, а не ослаблен (как предполагается в тезисе об опасности) предполагаемой реформой или институтом Б; реали­зация Б требуется для придания крепости и осмыслен­ности А; Б необходимо для дополнения А. Подобного рода аргумент, предполагающий взаимодополнение, гармонию, синергию или взаимную поддержку, скорее всего будет шествовать чуть впереди тезиса об опас­ности: позитивный аргумент будет использоваться первыми «прогрессивными» сторонниками Б задолго до того как сам Б станет неизбежной или наличной реальностью, которая затем сподвигнет реакционеров на их риторику. Данный временной интервал между возникновением двух противоположных аргументов объясняет то, почему они никогда друг с другом не сталкиваются.

Спор о социальной политике — показательный при­мер данной ситуации. Когда данная политика впервые предлагалась и принималась, основной аргумент в ее поддержку заключался в ее необходимости как для спасения капитализма от последствий своих же соб­ственных эксцессов (безработица, массовая миграция, распад сообществ и семейных связей), так и для удосто­верения в том, что нововведенное и расширенное изби­рательное право не будет использовано во вред масса­ми необразованных, нездоровых, нищих избирателей. Подобные вполне разумные и даже сильные аргументы в пользу социальной политики по большому счету ока­зались проигнорированными теми, кто позднее на раз­

ные лады рассуждал о том, что государство всеобщего благосостояния вступает в конфликт с капитализмом, свободой или стабильностью демократии.

Однако трудно поверить в то, что критики государ­ства всеобщего благосостояния, подчеркивавшие на­висающие опасности и апеллировавшие к истории, могли полностью забыть о более ранних аргументах, указывавших на гармонию и взаимную поддержку. Если они правы, то им следовало бы так или иначе показать, почему прежние аналитики глубоко за­блуждались: вместо укрепления капитализма и под­держки демократии социальная политика оказывает­ся их губителем. Если чуть обобщить, то получается следующее: действие, предпринятое для недопущения некоторого нежелательного события, неожиданным образом способствует его наступлению. Консерватив­ные мыслители просто должны были испытывать осо­бого рода наслаждение в процессе выявления подоб­ного рода закономерности. Здесь удается поместить тезис об извращении на самый пик тезиса об опасно­сти, так как показывается, что действие приводит к ре­зультату, прямо противоположному задуманному По сути, данная последовательность выявляет самую суть бессилия «осмысленного» человеческого действия и планирования — подобно мифу об Эдипе, в котором сама активность царя-отца, его попытка избежать предначертанной судьбы (путем приказания убить сына Эдипа) оказывается важным звеном в последо­вательности событий, которая в конце концов привела к исполнению божественного пророчества. Осведом­ленный и вполне удовлетворенный подобной после­довательностью Жозеф де Местр в своей знаменитой формулировке тезиса об извращении, изложенной во второй главе, описывал ее как особого рода «манер­ность» Провидения.

При помощи еще одного мифа некоторые сторон­ники тезиса об опасности еще больше убеждаются в своей правоте, глядя на тезис о взаимной поддержке

и ту поразительную — но не вызывающую у них са­мих никакого удивления — легкость, с которой люди склонны впадать в заблуждение. Однако другие наблю­датели вполне способны понять, что два противопо­ложных тезиса охватывают широкое поле переходных возможностей, которые содержатся в большинстве исторических ситуаций. Как только тезисы об опасно­сти и взаимной поддержке начинают рассматривать­ся как два крайних в равной степени нереалистичных сценария, оказывается возможным узреть огромное множество сложных путей, какими новая реформа может взаимодействовать со старой, результаты кото­рой уже устоялись⁶⁰.

Одна из очевидных возможностей — это признание того, что и сторонники тезиса о взаимной поддержке, и сторонники тезиса об опасности по-своему правы: новая реформа на некоторое время усиливает старую, но затем она вступает с ней в конфликт по мере того, как новая реформа проходит определенный рубеж. Или можно представить противоположный сценарий: борьба за новую реформу создаст высокую напря­женность и нестабильность, поставив тем самым под угрозу институты, которые воплощают некое прежнее достижение «прогресса»; но со временем и новая ре­форма, и старые институты притираются друг к дру­гу, начиная друг друга подпитывать. Подобные схемы, когда опасность и взаимная поддержка столь четко чередуются между собой, все еще достаточно прими­тивны. Более сложные ситуации не просто мыслимы, но даже куда более реалистичны. Например, всякая новая реформа или всякое новое «прогрессивное» движение вполне может иметь различные аспекты, подразумевать различные действия и оказывать раз­личное влияние, часть этих аспектов будет усиливать устоявшуюся реформу или институт, тогда как другая часть будет ей перечить. Будут и те аспекты, которые никак не затронут прежние достижения. Более того,

то, будет ли — и если будет, то в какой степени — но­вая реформа оказывать позитивное, негативное или нейтральное влияние, зависит скорее от особых со­путствующих обстоятельств, чем от сущностных ха­рактеристик самой реформы.

Перед лицом подобной многомерности «реального мира» неудивительно, что дискуссии о связи прошлого прогресса с запланированным оказались по большо­му счету ограниченными двумя крайностями. Поиск устойчивых сочетаний старого и нового без впадения в иллюзию о взаимной поддержке и при условии осо­знания опасности алармизма составляет вопрос прак­тической исторической изобретательности.

Опасность против топтания на месте

Несмотря на свою близость к схожим мыслитель­ным шаблонам — подъем и упадок, игра с нулевой суммой, ceci tuera cela и т.д., — область тезиса об опас­ности куда более ограничена по сравнению с областью тезисов об извращении и тщетности. Тезис об опасно­сти требует для себя особой исторической обстанов­ки и осознанности: когда в каком-то сообществе или нации ратуют за «прогрессивные» меры или пытаются их воплотить, требуется наличие живой памяти о бо­лее ранней в высшей степени ценимой реформе, инсти­туте или достижении, которые вполне могут оказаться под угрозой из-за нового движения. Конечно, это не является жестким ограничением. Просто некоторые общества куда лучше осведомлены о своей социаль­ной и политической истории, о том, что им удалось пройти упорядоченную последовательность выверен­ных прогрессивных шагов. Как обычно, за подобное высокомерие приходится платить свою цену: данные общества становятся основной ареной разворачива­ния тезиса об опасности.

В связи с этим можно рассмотреть некогда очень обсуждаемую тему «политического развития». Как

указывали различные авторы, в Западной Европе раз­нородные «задачи» или «требования» нациестрои- тельства — достижение территориальной идентично­сти, закрепление власти над территорией, вовлечение масс и управление ими — решались одна за одной на протяжении столетий, «новые нации» третьего мира столкнулись со всеми этими задачами одномомент­но⁶¹. Точно так же маршалловская история — переход от гражданских прав к массовому участию в политике через предоставление всеобщего права голоса, а затем и социально-экономических прав — в Великобрита­нии протекала куда более вальяжно и «упорядоченно» по сравнению с иными ключевыми странами Евро­пы, не говоря уже об остальном мире. Именно поэто­му тезис об опасности использовался прежде всего в Англии, а также в США — за исключением рабства, консолидация индивидуальных свобод и демократи­ческих институтов и развитие современной социаль­ной политики также происходили здесь в известной последовательности.

В споре о так называемом политическом развитии разделение на меньшинство стран, которые смогли решить свои проблемы одну за другой за достаточно длительный промежуток времени, и на все остальные (якобы менее удачливые), для которых этот промежу­ток был крайне мал, служило очевидной цели: пока­зать, что перед запоздавшими в развитии стоит пугаю­щая задача; передать ощущение особой сложности, с которой сталкивается нациестроительство в XX в. Подхватим на мгновение этот аргумент. Запоздавшие получают как минимум одно преимущество: когда

дело доходит до учреждения у них, например, инсти­тутов государства всеобщего благосостояния, против этого невозможно выступать, апеллируя к идеалу со­хранения традиции демократии или индивидуальных свобод, так как подобной традиции просто не суще­ствует. Другими словами, в данной ситуации тезис об опасности попросту неприменим.

«Риторическое» преимущество, облегчающее жизнь поборников государства всеобщего благосостояния в запоздавших странах, кажется лишь небольшим уте­шением перед лицом «реального» недостатка — необ­ходимости одновременно решать целый ряд проблем нациестроительства, с которыми приходится иметь дело подобным обществам. Однако этот недостаток начинает казаться менее угрожающим, как только под­разумеваемый аргумент ставится под вопрос.

Прежде всего, неверно утверждать, что развитые страны всегда обладали такой роскошью, как возмож­ность решать проблемы постепенно, а все без исклю­чения запоздавшие вынуждены решать все проблемы одновременно. Вспомним этапы индустриализации: возможно, из-за недостатка общения между экономи­стами и политическими учеными тот факт, что в дан­ном случае имеет место обратное отношение, не удо­стоился должного внимания. В условиях, когда капитал и технологии можно получать из-за рубежа, именно за­паздывающие в развитии страны — в соответствии с динамикой взаимодействия отсталого с передовым — получают возможность вальяжно переходить от позд­них этапов производства к более ранним, вплоть до производства средств производства (если в своем раз­витии они когда-либо достигнут этой стадии), тогда как индустриальные страны-первопроходцы зачастую вынуждены одновременно производить все необходи­мые компоненты, включая собственные средства про­изводства, пусть даже и кустарным способом. Однако в этом случае необходимость для стран-первопроходцев следить за всеми стадиями производства одновремен­

но считалась преимуществом (с точки зрения дина­мики индустриализации), тогда как последовательная природа процесса индустриализации в странах с до­гоняющим развитием рассматривалась соответствен­но как препятствие из-за риска застрять на стадии производства конечных потребительских товаров. Эти риски вполне реальны: как я показал в другой своей работе, «промышленник, который до этого работал с импортированными материалами, нередко враждебно относится к зарождающейся отечественной промыш­ленности, занимающейся производством данных мате­риалов». Или, обобщая, «первые самостоятельные шаги [индустриализации] предпринять легко, но потом они могут затруднить шаги последующие»⁶².

Сравнение динамик индустриализации и полити­ческого развития, на первый взгляд, позволяет сделать лишь одно весьма озадачивающее обобщение: неза­висимо от способа решения проблем — постепенного или одновременного, — развитые страны всегда име­ют преимущество. Но такое положение дел вряд ли должно вызывать удивление — это и есть одна из мно­гих переплетающихся причин того, почему эти страны являются развитыми.

Тем не менее у данного аргумента есть и своя поль­за. Прежде всего, он подчеркивает формальный мо­мент: риск застрять на начальной стадии некоего про­цесса, риск так никогда и не перейти к следующему этапу есть зеркальное отражение тезиса об опасности, который подчеркивает риск разрушения прежних до­стижений новыми действиями. В обоих случаях вы­разители данных двух тревог мыслят в категориях

двух последовательных стадий, якобы являющихся конфликтными и несовместимыми. Но тут есть и раз­личие: те, кто беспокоится о риске застрять, считают вторую стадию в высшей степени желательным и даже необходимым итогом; те же, кто говорит об угрозах разрушить достигнутое, куда больше заботятся о до­стижениях прежней стадии.

Сравнение двух динамик позволяет сделать и бо­лее значимые выводы. Вальяжное последовательное решение проблем, вопреки исследованиям политиче­ского развития, не всегда является благом⁶³*. Последо­вательное решение проблем несет в себе риск застрять на одном месте, этот риск относится не только к по­следовательности производства потребительских то­варов, оборудования и промежуточной продукции, но также и к последовательности, описанной Маршаллом в виде прогресса от индивидуальных свобод к всеоб­щему избирательному праву, а затем и к государству всеобщего благосостояния. Не обязательно исповедо­вать тезис об опасности (например, в форме тезиса об абсолютной несовместимости программ социального обеспечения с сохранением индивидуальных свобод), для того чтобы признать следующее: общество, кото­рое выступило первопроходцем в обеспечении ин­дивидуальных и политических свобод, вполне может испытывать специфические трудности при последую­щих попытках наладить всеобъемлющую социальную политику. Те же самые ценности, которые сослужили обществу добрую службу на одной стадии — напри-

мер, вера в высшую ценность индивидуальности, упор на индивидуальные достижения и индивидуальную ответственность, — могут порой становиться и пре­пятствием, когда появляется необходимость в утверж­дении коммунитаристского этоса солидарности.

Возможно, это и есть одна из основных причин того, почему политика государства всеобщего бла­госостояния впервые начала проводиться в бисмар- ковской Германии, стране, которая была не слишком отягощена сильной либеральной традицией. Поэтому же недавние риторические нападки на государство всеобщего благосостояния в континентальной Запад­ной Европе так и не смогли приблизиться по своему накалу к дискуссиям в Англии и Соединенных Шта­тах. Однако все это никоим образом не значит, что в странах, имеющих сильную либеральную традицию, невозможно проводить целостную социальную по­литику. Просто для этого требуются исключительные обстоятельства, например вызов в виде депрессии или войны, а также особый подвиг социального, политиче­ского и идеологического строительства. Более того, по­сле своего введения институты государства всеобщего благосостояния сразу же окажутся под огнем критики. Противоречие между либеральной традицией и но­вым этосом солидарности в течение долгого времени будет оставаться неразрешенным, и в такой ситуации тезис об опасности будет всплывать с предсказуемой регулярностью, неизменно находя восприимчивую аудиторию.