3Полночь приближается, высшие люди, – и вот хочу я сказать вам кое-что на ухо, как тот старый колокол говорит мне на ухо, –

– с такой же таинственностью, так же зловеще, с такой же сердечностью, с какой говорит ко мне этот полночный колокол, переживший больше, чем любой человек:

– уже отсчитавший болезненные удары сердца ваших отцов, – ах! ах! как она вздыхает! как она смеётся во сне! старая, глубокая, глубокая полночь!

Тише! Тише! Слышится многое, что не смеет днём говорить; но теперь, когда воздух свеж, когда стихает шум сердец ваших, –

– теперь говорит оно, теперь слышится, теперь крадётся оно в ночные бодрствующие души: ах! ах! как она вздыхает! как она смеётся во сне!

– разве не слышишь ты, как таинственно, с каким ужасом, с какой сердечностью говорит к

тебе

старая, глубокая, глубокая полночь?

О друг, вникай!

4Горе мне! Куда девалось время? Не опустился ли я в глубокие колодцы? Мир спит –

Ах! Ах! Пёс воет, месяц сияет. Лучше мне умереть, умереть, чем сказать вам, о чём думает теперь моё полночное сердце.

Вот я уже умер. Кончено. Паук, зачем ткёшь ты паутину вокруг меня? Ты хочешь крови? Ах! Ах! роса падает, час настаёт –

– час, когда знобит меня и я мёрзну; он спрашивает, неустанно спрашивает: «У кого хватит сердца для этого?

– кому быть господином земли? Кто скажет:

так

должны вы течь, вы, большие и малые реки!», –

– час приближается; о человек, ты, высший человек, вникай! эта речь для тонких ушей, для твоих ушей –

что полночь говорит? внимай!

5Меня уносит, душа моя танцует. Ежедневный труд! Ежедневный труд! Кому быть господином земли?

Месяц холоден, ветер молчит. Ах! Ах! Разве летали вы уже достаточно высоко? Вы танцевали – но ноги ещё не крылья.

Вы, хорошие танцоры, теперь всякая радость миновала: вино прокисло, все кубки стали хрупкими, могилы забормотали.

Вы летали недостаточно высоко – теперь могилы бормочут: «Спасите же мёртвых! Почему длится так долго ночь? Не опьяняет ли нас луна?»

Высшие люди, спасите же могилы, воскресите трупы! Ах, что точит там червь? Приближается, приближается час, –

– колокол глухо бормочет, сердце ещё скрипит, древесный червь точит, червь сердца. Ах! Ах!

Мир – глубина!

6Сладкозвучная лира! Сладкозвучная лира! Я люблю звук твой, этот опьянённый квакающий звук! – как медленно, как издалека доносится твой звук, издалека, с прудов любви!

Ты, старый колокол, ты, сладкозвучная лира! Все скорби разрывали сердце тебе, скорбь отца, скорбь дедов, скорбь прадедов; речь твоя стала зрелой, –

– зрелой, подобно золотой осени и времени послеполуденному, подобно моему сердцу отшельника, – теперь говоришь ты: мир сам созрел, лоза зарумянилась,

– теперь хочет он умереть, умереть от счастья. О высшие люди, чувствуете ли вы запах? Тайно поднимается из глубины запах,

– благоухание и запах вечности, запах золотистого вина, потемневшего и блаженно-красного от старого счастья,

– от опьяневшего полночного счастья-смерти, которое поёт: мир – глубина,

глубь эта дню едва видна

!

7Оставь меня! Оставь меня! я слишком чист для тебя. Не прикасайся! Разве мой мир не стал сейчас совершенным?

Моя кожа слишком чиста для твоих рук. Оставь меня, глупый, бестолковый, душный день! Разве полночь не светлее?

Самые чистые должны быть господами земли, самые непознанные, самые сильные, души полночные, которые светлее и глубже всякого дня.

О день, тяжёлой поступью идёшь ты за мной? Ты тянешь руки за моим счастьем? Для тебя я богат, одинок, для тебя я клад и сокровищница?

О мир, ты желаешь

меня

? Разве я столь мирской? Разве я столь духовный? Разве для тебя я так божественен? Но, день и мир, вы слишком неуклюжи,

– вам нужны более ловкие руки, чтобы держаться за более глубокое счастье, более глубокое несчастье, хватайтесь за какого-нибудь бога, но не за меня:

– моё несчастье, моё счастье глубоки, ты, дивный день, но всё же не бог я и не ад божий:

скорбь мира эта глубина

.