4.6 Скептицизм М. Монтеня
.pdfМишель Монтень (1533-1592).
"Что я знаю?" было написано на стене его кабинета.
Опыты
Странное дело, в наш век философия, даже для людей мыслящих, — всего лишь пустое слово, которое, в сущности, ничего неозначает; онаненаходит себеприменения и неимеет никакой ценности ни в чьих-либо глазах, ни на деле.
[Главный порок схоластики] подавление свободы наших суждений… установившаяся по отношению кнашимвзглядамтирания...Аристотель — этобогсхоластической науки...Его учение является у нас незыблемым законом, а между тем оно, быть может, столь же ошибочно, как и всякое другое.
…уверенность в несомненности есть вернейший показатель неразумия и крайней недостоверности…
[...] У нас, по-видимому, нет другого мерила истинного и разумного, как служащие нам примерами и образцами мнения и обычаи нашей страны. Тут всегда и самая совершенная религия, и самый совершенный государственный строй, и самые совершенные и цивилизованные обычаи (I, 261).
Приглядитесь, каковы были первоначальные воззрения, положившие начало этому могучемупотокумнений,которыеныневнушают почтениеи ужас; тогдавы убедитесь, что они были весьма шаткими и легковесными, и вы не удивитесь тому, что люди, которые все взвешиваютиоцениваютразумом, ничегонепринимаянаверуинеполагаясьнаавторитет, придерживаются суждений, весьма далеких от общепринятых (II, 297). Кто пожелает отделаться от всесильных предрассудков обычая, тот обнаружит немало вещей, которые как будто и не вызывают сомнений, но, вместе с тем, и не имеют иной опоры, как только морщины и седина давно укоренившихся представлений. Сорвав же с подобных вещей эту личину и сопоставив их с истиною и разумом, такой человек почувствует, что, хотя прежние суждения его и полетели кувырком, все же почва под ногами у него стала тверже (I, 149—150). [...] Об истине нельзя судить на основании чужого свидетельства или полагаясь на авторитет другого человека (II, 207).
Если чудесаисуществуют,тотолькопотому,чтомынедостаточнознаемприроду,авовсе непотому,чтоэто ей свойственно.Привычкапритупляет остротунаших суждений.Дикари длянаснисколько не большее чудо, нежели мы сами для них (I, 141—142). Посколькулюди в силу несовершенства своей природы не могут довольствоваться доброкачественной монетой, пусть между ними обращается и фальшивая. Это средство применялось решительно всеми законодателями, и нет ни одного государственного устройства, свободного от примеси какой-нибудь напыщенной чепухи или лжи, необходимых, чтобы налагать узду на народ и держать его в подчинении. [...] Именно это и придавало вес даже порочным религиям и побуждало разумных людей делаться их приверженцами... любой свод законов обязан своим происхождением кому-нибудь из богов, что ложно во всех случаях, за исключением лишь тех законов, которые Моисей дал иудеям по выходе из
1
Египта (11,353). Все правительства извлекали пользу из благочестия верующих (11,214). Мог ли древний бог яснее обличить людей в незнании бога и лучше преподать им, что религия есть не что иное, как их собственное измышление, необходимое для поддержания человеческого общества, чем заявив — как он это сделал — тем, кто искал наставления у его треножника, что истинной религией для каждого является та, которая охраняется обычаем той страны, где он родился? (II, 292).
Признаем чистосердечно, что бессмертие обещают намтолько бог и религия; ни природа, ни наш разум не говорят нам об этом (II, 261).
[...] Каких только наших способностей нельзя найти в действиях животных! Существует ли более благоустроенное общество, с более разнообразным распределенном труда и обязанностей, с более твердым распорядком, ЧРМ у пчел? Можно ли представить себе, чтобы это столь налаженное распределение труда и обязанностей совершалось без участия разума, без понимания? (II, 146). Все сказанное мною должно подтвердить сходство между положением человека и положением животных, связав человека со всей остальной массой живых существ. Человек не выше и не ниже других (II, 151).
Вместе с Эпикуром и Демокритом, взгляды которых по вопросу о душе были наиболее приняты, философы считали, что жизнь души разделяет общую судьбу вещей, в том числе и жизни человека; они считали, что душа рождается так же, как и тело; что ее силы прибывают одновременно с телесными; что в детстве она слаба, а затем наступает период ее зрелости п силы, сменяющийся периодом упадка и старостью (II, 256).
Несомненно,чтонашисуждения,нашразуминашидушевныеспособностивсегдазависят от телесных изменений [...]. Разве мы не замечаем, что, когда мы здоровы, наш ум работает быстрее, память проворнее, а речь живее, чем когда мы больны? [...] Наши суждения изменяются не только под влиянием лихорадки, крепких напитков или каких-нибудь крупных нарушений в нашем организме — достаточно и самых незначительных, чтобы перевернуть их (II, 273—274).
В начале всяческой философии лежит удивление, ее развитием является исследование, ее концом — незнание. Надо сказать, что существует незнание, полное силы и благородства, в мужествеи чести ничем не уступающеезнанию, незнание, для постижения которого надо ничуть не меньше знания, чем для права называться знающим (III, 315).
[...] Нелегко установитьграницынашемуразуму: он любознателен, жаден и столь жемало склонен остановиться, пройдя тысячу шагов, как и пройдя пятьдесят. Я убедился на опыте, что то, чего не удалось достичь одному, удается другому, что то, что осталось неизвестнымодномувеку,разъясняетсявследующем;чтонаукииискусстванеотливаются сразу в готовую форму, но образуются и развиваются постепенно, путем повторной многократной обработки и отделки [...]. Так вот и я не перестаю исследовать и испытывать то, чего не в состоянии открыть собственными силами; вновь и вновь возвращаясь все к тому же предмету [...], я делаю этот предмет более гибким и податливым, создавая таким образом для других, которые последуют за мной, более благоприятные возможности овладеть им [...]. То же самое сделает и мой преемник для того, кто последует за ним. Поэтому ни трудность исследования, ни мое бессилие не должны приводить меня в
2
отчаяние, ибо это только мое бессилие. Человек столь же способен познать все, как и отдельные вещи (И, 269).
Что бы ни говорили, но даже в самой добродетели конечная цель — наслаждение. Мне нравится дразнить этим словом слух некоторых лиц, кому оно очень не по душе (I, 103—
104).
Апология Раймунда Себундского
Кто уверил человека, что это изумительное движение небосвода, этот вечный свет, льющийся из величественно вращающихся над его головой светил, этот грозный рокот безбрежного моря,—что все это сотворено и существует столько веков толькодля него, для его удобства и к его услугам …мир вращается не для него и не вокруг него, ни богу, ни природе нет дела до судеб не только отдельного человека, но и всего человечества… Почетнеебытьвынужденнымдействоватьпоестественнойинеизбежнойнеобходимости— и это ближе к божеству — чем действовать по случайной и безрассудной свободе; да и гораздо спокойнее предоставить бразды нашего поведения не нам, а природе.
3