Проф. I. А. Покровшй.

ставления; нынешний, даже средний, шаблонный человек уже ценит известные неимущественные блага—имя, честь и т. д.— и требует для них какой-нибудь, хотя бы и несовершенной, охраны. И чем далее, тем более эти запросы будут расти. Не вдаваясь глубже в этот вопрос, скажем только словами германской комиссии:

«У высококультурного народа обязательство имеет своею задачей обеспечивать не только материальные блага, но и блага идеальные, значение и ценность которых растет вместе с ростом культуры»).'

«Гражданский человек» перерос с человека «экономического», впитал в себя некоторую дозу духовности, идеаль­ности.

Но вопрос идет дальше. Если признать, что имуществен­ный характер не составляет непременного признака обяза­тельства, то не получим ли мы чрезмерного и опасного расширения сферы гражданского права? Не следует ли здесь тем более поставить какую-либо «веху»?

Прежде всего нужно напомнить, что «вехи» уже стоять: с одной стороны—непротивность закону, добрым нравам и т. д., а с другой стороны—общая для всякого обязательства «веха»—необходимость юридического animus obligandi. В силу последней сами собой отпадают те «жупелы», кото­рыми пытаются терроризировать в нашем вопросе,— различные обещания протанцевать вальс на балу, пожаловать к обеду и т. д. Нужна ли еще какая-либо особая «веха» сверх того?

И многие отвечают: да, необходим «серьезный» интерес, «достойный охраны» интерес, «ein scbutzwiirdiges Interesse». Необходима «абстрактная ценность, хотя бы и неимущественная, но ценность с точки зрения оборота, с точки зрения общества», причем, разумеется, «в вопросе о серьезности интереса суду должна принадлежать опе­кающая роль'»).

Как видим, тот «гражданский человек», о котором только что было сказано, как о переросшем старого «экономического человека», снова выступает в качестве прину-

Абетр. и конкр. чолов4къ передъ лицомъ гражд. права. 41

дительного «homo cogens». Он впитал в себя известную дозу духовности, но только эту дозу он готов признать и поставить под защиту «опекающего суда»; все же остальное, все выходящее за пределы этой дозы, есть индивидуальная «прихоть», вступаться за которую для суда как-то даже зазорно ¹).

«Гражданский человек», например, уже ценит идеальное благо ночного спокойствия (отдыхать нужно и для человека коммерческого), и потому возможно, что договор с соседними жильцами о том, чтобы они не играли после 10 ч. вечера, будет признан «опекающим судом» достойным охраны. Но я далеко не уверен в судьбе договора о том, чтобы соседи не играли только известной пьесы, которая тяжела для меня в силу каких-нибудь воспоминаний. Не будет ли это признано прихотью? «Абстрактной ценности», «ценности с точки зрения оборота» содержание нашего договора, несомненно, не имеет. А между тем для меня это вопрос огром­ной важности, вопрос всего моего психического равновесия, и если «опекающий суд» признает мой договор недействительным, он принесет меня, живую человеческую лич­ность, в жертву абстрактному «гражданскому человеку», человеку «оборота».

Имеете ли вы на это право? Думаю, что истинно-куль­турное правосознание должно ответить «нет». Пусть жизнь моя сложилась особенно, пусть я стал чувствителен к тому, к чему равнодушны другие,—но ведь надо же жить и мне. Пусть я чудак, но я все же человек, и если право желает докончить свою задачу, оно должно признать и право чудака на существование.

И снова я с полным признанием могу привести высокознаменательные слова той же германской комиссии:

«Надо предоставить индивиду право заключать дого­воры даже, необычного содержания:... достоин охраны (sclmzwiirdig) всякий интерес, который не нарушает границ закона или индивидуальной свободы. Нет надобности в иных границах («вехах»), кроме той, которая тре-

Protokolle. Ed. I. a 281.

!) См. unbHie меньшинства въ германской коиисс1а: «ез wiirde... der Geriohtsg'ewalt eine unwurdige Aufgabe angesonnen werden». Protokolle. 1. cit.

42 Проф. I. А. Покровсшй.

бует, чтобы обязательство не противоречило закону или добрым нравам»).

VI.

Наконец, еще один пример. Как известно, общим правилом всякого культурного гражданского права является признание сделок, заключенных под влиянием принуждения, недействительными. Но что такое то принуждение, которое может послужить достаточным основанием для ниспровержения сделки'?

Как известно, римское право первоначально держалось той точки зрения, что принуждение вообще не может слу­жить обстоятельством, способным опорочить сделку: coactus tamen volui. Лишь в эпоху преторского влияния оно оставило эту точку зрения, но римские юристы все же еще учат, что сделка может быть уничтожена лишь при наличности осно­вательной угрозы—mctus поп vапi hominis, sed qui merito et in hiomine constantissimo cadat. С той поры учение о не­обходимости основательного страха стало общим местом в доктрине гражданского права.

Угроза, говорят, должна быть такою, чтобы она могла оказать влияние и на человека рассудительного. Не требуется, правда, особенной храбрости, но в то же время нельзя обра­щать внимание на чрезмерную трусость. Следует снисходить к болезни, старости или женской слабости, но не ко всякой трусливости вообще ²).

Необходима, далее, согласно общему учению угроза серьез-ным злом, т. е. чтобы она направлялась на такое или иное существенное благо, напр., жизнь, здоровье, свободу или иму­щество самого потерпевшего, или кого-нибудь из его близких.

В связи с этой доктриной находятся и соответственные легальные определения понятия принуждения. Так, напр., ст. 61 нашего проекта определяет:

«Изъявление воли признается последовавшим под влия-нием принуждения, когда оно вынуждено насилием, лише-

!) Protokolle, I. cit.

-) Ср., напр., Eegelsberrer. Pandekten. Bd. 1. S. 530—531.

Абстр. и конкр. челов'Ькъ передъ лицомъ гражд. права. 43

нием свободы, истязание или возбуждением страха угрозою нанести личный или имущественный вред совершившему сделку или кому-нибудь из его близких».

Определения эти могут быть несколько шире или нисколько уже, но, во всяком случае, бесспорно одно: возможно такое принуждение, которое, несомненно, вызвало заключение сделки, но которое не подойдет под законодательное определение и потому не сможет послужить основанием для ниспровержения обязательства. Говоря иначе, возможны случаи, хотя и бесспорного, но, с точки зрения закона, неосновательного страха: некто испугался там, где обыкновенный, средний человек не испугался бы, или испугался за такое благо, за которое обыкновенно не пугаются.

Снова, как видим, на законодательной сцене появляется наш «гражданский человек», наделенный некоторой средней дозой храбрости и чувствительности, и притом снова в роли некоторого принудительного homo cogens: все те, кто не обладают присущей ему дозой храбрости или, наоборот, обладают излишней чувствительностью, объявляются лишенными покровительства закона. Закон, говорят нам, должен счи­таться с нормальным человеком, а не с чрезмерною трусо­стью или особою прихотью отдельных, конкретных лиц.

Но так ли это? Правильно ли самое это положение?

Возьмем в виде базиса цитированную ст. 61 нашего проекта, где говорится об угрозах причинить вред самому «совершившему сделку или кому-нибудь из его близких». Как быть в том случае, если обязательство было выну­ждено угрозой убить человека только знакомого, или даже вовсе незнакомого, а просто человека? Пусть средний «гражданский» человек дорожит жизнью только своею да своих «близ­ких», но все же могут найтись лица вне нормы, для которых подобная угроза может быть пострашнее угрозы на­нести имущественный вред им самим. Неужели мы должны, даже при полном признании в угрозе виновника, признать сделку нерасторжимой; неужели мы должны страх в нашем случае квалифицировать, как прихоть?

Или: вы вследствие пережитых вами личных потерь не можете слышать похоронного пения; проведав про это, я вы­нуждаю у вас обязательство угрозой петь под вашими окнами или у вас за стеной погребальные гимны.

44