Документ Microsoft Word

Журнал практической

психологии и психоанализа

Ежеквартальный научно-практический журнал электронных публикаций

Основан в 2000 г. Институтом практической психологиии психоанализа

#4 декабрь 2006 г.

Отличие психотической личности от не-психотической

У.Р. Бион

Темой обсуждения в данной статье является отличие психотической личности от не-психотической, заключающееся в тончайшем расщеплении всех частей личности, связанных с осознанием внутренней и внешней реальности, и изгнании этих фрагментов, которые проникают в объекты и поглощают их. Я опишу некоторые детали этого процесса, после чего обсужу следствия и их влияние на терапию.

Выводы, к которым я пришел, сделаны на основе аналитического взаимодействия с шизофреническими пациентами и были опробованы на практике. Я прошу обратить на них внимание, потому что достигнутые с этими пациентами улучшения являются значимыми для анализа и не должны путаться с известной психиатрам ремиссией или с тем видом улучшений, которые невозможно соотнести ни с предложенными интерпретациями, ни с каким-либо соответствующим разделом психоаналитической теории. Я считаю, что наблюдавшиеся мной улучшения заслуживают психоаналитического исследования.

Я должен прояснить распространённую в анализе психотических пациентов неясность, касающуюся главным образом трех работ. Я напомню о них, поскольку это важно для понимания последующего материала. Во-первых, я говорю о предложенном Фрейдом описании психического аппарата, задействуемого принципом реальности; особенно, о той части этого описания, в которой рассматривается процесс осознания данных органов чувств (я упоминал об этом описании в своей статье для лондонского Конгресса в 1953 г.). Во-вторых, представления Мелани Кляйн (Klein, 1928) о фантазийных садистических атаках, которые младенец направляет на грудь в шизоидно-параноидной фазе. И в-третьих, ее открытие проективной идентификации (Klein, 1946). Посредством этого механизма пациент отщепляет часть своей личности и проецирует ее на объект, в котором она утверждается (иногда как наказующая) и покидает психику, от которой была отщеплена, тем самым обедняя ее.

Чтобы не создалось впечатление, что я связываю развитие шизофрении лишь с некоторыми механизмами и исключаю личность, которая эти механизмы использует, я должен сказать, что то, что я имею в виду, является лишь необходимым условием активизации механизмов, на которые я хочу обратить ваше внимание. Есть окружение, которое в данный момент я не рассматриваю, и есть личность, которая демонстрирует четыре существенных свойства. А именно: преобладание деструктивных импульсов - настолько сильных, что даже любовный импульс захлестывается ими и превращается в садизм; ненависть к внутренней и внешней реальности, распространяемая на все, что способствует ее осознанию; страх полной аннигиляции (Klein, 1946) и, наконец, преждевременное и стремительное формирование объектных отношений (из которых самое главное - перенос), интенсивность которых сильно контрастирует со слабостью способности поддерживать эти отношения. Преждевременность, массированность и хрупкость являются патогностическими признаками и имеют важное следствие (о котором я сегодня не могу сказать ничего) в конфликте (но не в шизофреническом способе его решения) инстинктов жизни и смерти.

Прежде чем перейти к рассмотрению механизмов, вытекающих из этих свойств, я должен кратко отметить несколько моментов, касающихся переноса. Тип отношений, которые устанавливаются с аналитиком, - это преждевременная, стремительная и интенсивная зависимость; когда под давлением своих инстинктов жизни и смерти пациент углубляет контакт, становятся явными два конкурирующих потока явлений. Во-первых, расщепление личности и проекция ее фрагментов на аналитика (т.е. проективная идентификация) становятся чрезвычайно активными и вызывают описанные Розенфельдом состояния спутанности (Rosenfeld, 1952). Во-вторых, ментальная и прочая активность, посредством которой доминирующий импульс (вне зависимости от того связан ли он с инстинктом жизни или с инстинктом смерти) стремится выразить себя, сразу подвергается искажению со стороны временно подчиненных импульсов. Обеспокоенный искажениями и стремящийся устранить состояние спутанности пациент возвращается к более ограниченным взаимоотношениям. Колебания между попыткой расширить контакт и ограничить его продолжаются на протяжении всего анализа.

Обратимся теперь к тем свойствам, которые я обозначил как внутренне присущие шизофренической личности. Эти свойства убедительно показывают, что их обладатель проходит шизоидно-параноидную и депрессивную позиции совершенно по-другому, нежели тот, кто этими свойствами не обладает. Отличие заключается в том, что такое сочетание свойств вызывает фрагментацию личности на мельчайшие части, в особенности - фрагментацию аппарата осознания реальности (Фрейд описал этот аппарат как подчиняющийся принципу реальности) и массированную проекцию этих фрагментов личности на объекты внешнего мира.

Некоторые аспекты этой теории я описал в своей статье к Международному Конгрессу в 1953 году (1), когда я говорил о связи между депрессивной позицией и развитием вербального мышления и о важности этой связи в осознании внутренней и внешней реальности. В настоящей статье я говорю о том же, но на более ранней стадии, а именно, на начальном этапе жизни пациента. Я обсуждаю явления, сопровождающие шизоидно-параноидную позицию, которые в конечном счёте связаны с началом вербального мышления. Я надеюсь, теперь удастся выяснить, как это происходит.

Рассмотрим теперь более подробно теории Фрейда и Мелани Кляйн, на которые я ссылался ранее. В своей статье "Неврозы и психозы" Фрейд так описал одну из отличительных черт неврозов и психозов: "в первом случае эго в силу своей преданности реальности подавляет часть ид (жизнь инстинктов), тогда как при психозах то же самое эго, обслуживая ид, отказывается от части реальности." (4) Я полагаю, что когда Фрейд говорит о преданности эго реальности, он говорит о линиях развития, закладывающихся при установлении принципа реальности. Он говорил: "новые требования привели к успешной адаптации, неизбежной в психическом аппарате, который мы, ввиду недостаточности или неопределённости знаний, можем разобрать лишь очень поверхностно." Затем он перечисляет: всё большая значимость обращенных к внешнему миру органов чувств и связанного с ними сознания; внимание, которое он называет специальной функцией, призванной обследовать внешний мир в поисках уже известных данных, которые могут потребоваться при возникновении срочной внутренней потребности; система меток, которая выполняет задачу сохранения результатов этой повторяющейся деятельности сознания, описываемая им как часть того, что мы называем памятью; суждение, которое должно решать, верна или ложна некоторая идея; использование двигательной разрядки при соответствующем изменении реальности, а не буквальной при разгрузке психического аппарата от нарастающей стимуляции; и, наконец, мышление, которое по его словам даёт возможность терпеть фрустрацию, являющуюся неотъемлемой составляющей действия в силу присущего ему качества пробного действия. Будет видно, что я значительно расширяю функцию и роль мышления, в то же время я принимаю данную классификацию функций эго (введённую Фрейдом как предположение), поскольку она наполняет конкретным содержанием ту часть личности, которая рассматривается в данной статье. Данная классификация согласуется с клиническим опытом и проясняет события, которые без неё были бы неизмеримо более неясными.

Для большего согласия с фактами хочу внести две поправки во фрейдовское описание. Мне не кажется (по крайней мере в отношении тех пациентов, которые встречаются в аналитической практике), что эго совершенно отходит от реальности. Я бы сказал, что контакт с реальностью маскируется преобладающей (в мыслях и в поведении пациентов) всемогущественной фантазией, которая стремится разрушить либо реальность, либо стремление ее понять. В результате этого возникает состояние, которое не является ни жизнью, ни смертью. Поскольку контакт с реальностью никогда не теряется полностью, явления, которые мы привыкли связывать с неврозами, никуда не исчезают, но лишь усложняют анализ, возникая попутно с психотическим материалом при достижении некоторого прогресса. Поскольку эго сохраняет контакт с реальностью, можно говорить о существовании параллелей между не-психотической и психотической личностями.

Другая моя поправка касается того, что отрыв от реальности - это иллюзия, а не факт, и возникает она в результате развертывания проективной идентификации, противодействующей работе психического аппарата, описанного Фрейдом. Фантазия доминирует и представляется пациенту не фантазией, а реальным фактом. Пациент ведет себя так, как если бы его восприятия были расщеплены на множество мельчайших фрагментов, проецируемых на объект.

С учетом этих поправок мы приходим к выводу, что достаточно больные пациенты (диагностируемые как психотические) имеют внутри своей психики наряду с не-психотической частью личности, подверженной различным невротическим механизмам, с которыми психоанализ привык иметь дело, также и психотическую часть личности, которая настолько доминирует, что затмевает не-психотическую часть личности (с которой она непосредственно соприкасается и противодействует).

Ненависть к реальности, отмеченную Фрейдом, сопровождают психотические фантазии младенца о садистических атаках на грудь, описанные Мелани Кляйн как часть шизоидно-параноидной фазы (Klein, 1946). Я хочу подчеркнуть, что в этой фазе психотический пациент расщепляет на чрезвычайно крохотные фрагменты как объекты, так и все части своей личности, которые могли бы дать ему возможность осознать ненавистную реальность. Фактически, именно эти фрагменты вызывают у психотического пациента ощущение неспособности восстановить объекты и свое Я. В результате таких расщепляющих атак, с самого начала подвергаются риску все те свойства личности, которые однажды должны были бы составить способность интуитивно понимать себя и других. Все описанные Фрейдом функции, обеспечивающие (на более поздних стадиях) соответствующие развитию ответные реакции на принцип реальности, - такие как, скажем, осознание ощущений, внимание, память, оценка, мышление, - восстают против в тех рудиментарных формах, которые необходимо отнести к начальному этапу жизни: садистические расщепляющие выхолащивающие атаки, в результате которых живое фактически фрагментируется и затем изгоняется из личности, чтобы пронзить объекты или инкапсулировать их. В фантазии пациента изгнанные фрагменты эго начинают жить независимой и неконтролируемой жизнью, внедряются во внешние объекты или заключают их в себя; они продолжают выполнять свои функции так, как если бы суровое испытание, которому они подверглись, служило лишь увеличению их количества и провоцировало враждебное отношение к изгнавшему их психическому. В результате, пациент ощущает себя окруженным странными объектами, природу которых я хочу сейчас описать.

Каждый фрагмент ощущается как часть реального объекта, инкапсулированная внутрь поглотившей его части личности. Сущность этого замкнутого фрагмента будет определяться в какой-то мере свойствами реального объекта (скажем, граммофона), а в какой-то мере - свойствами той части личности, которая его поглотила. Если часть личности связана с зрением, то играющий граммофон будет восприниматься рассматривающим пациента; если с слухом, то - слушающим пациента. Объект, сопротивляясь поглощению, так сказать, расширяется, заполняет и берет под контроль поглощающую его часть личности, - настолько, что эта часть личности становится вещью. Т.к. пациент зависит от этих фрагментов, используемых им как прототипы идей,- позже они станут матрицей, на которой возникнут слова, - такое заполнение части личности наполненным, но контролирующим объектом вызывает у пациента ощущение, что слова являются именно тем, что они означают, и тем самым создают описанную Сегал путаницу из-за того, что пациент отождествляет, но не символизирует. Тот факт, что пациент использует эти странные объекты для мышления, приводит к новой проблеме. Если считать, что в результате расщепления и проективной идентификации объекты пациента освобождают его от знания о реальности, тогда ясно, что он может в наибольшей степени защитить себя от реальности при наименьших затратах усилий, если направит свои деструктивные атаки на связь - какую угодно - которая объединяет чувственные впечатления и сознание. В своей статье для Международного конгресса в 1953 году (Bion, 1953) я показал, что осознание психической реальности связано с развитием способности к вербальному мышлению, а формирование последней - с депрессивной позицией. Здесь я не буду об этом распространяться. Я отошлю вас к работе Мелани Кляйн "О важности формирования символа в развитии эго" (Klein, 1930), а также к статье Х.Сегал, подготовленной для Британского психологического общества (Segal, 1955). В своей статье Сегал показывает важность формирования символа и раскрывает его связь с вербальным мышлением и компенсирующими драйвами, которые обычно относятся к депрессивной позиции. Я рассмотрел более раннюю стадию того же процесса. По моему мнению, вред, который становится более явным в депрессивной позиции, фактически был заложен в шизоидно-параноидной фазе, когда уже должна была быть заложена основа примитивного мышления, но этого не произошло из-за чрезмерного расщепления и проективной идентификации.

Фрейд наделял мышление функцией, обеспечивающей механизм сдерживания активности. Но затем он сказал, что "вероятно, вначале мышление было бессознательным, в той мере в какой оно поднималось над воображением и поворачивалось к отношениям между представлениями об объектах, и что оно было наделено дополнительными свойствами, которые могли быть восприняты сознанием только в связи с мнемическими следами слов" (2). Мой опыт привёл меня к предположению, что на начальном этапе существует особое мышление, связанное, скорее, с символами и зрением, нежели со словами и слухом. Этот вид мышления определяется способностью к сбалансированной интроекции и проекции объектов, и в ещё большей мере - к их осознанию. Сказанное относится к свойствам не-психотической части личности, отчасти в силу расщепления и изгнания уже описанного мной аппарата осознавания, отчасти же по причине, к рассмотрению которой я сейчас перейду.

В результате действий не-психотической части личности, пациент осознаёт, что интроекция ведёт к формированию бессознательного мышления, о котором Фрейд говорил как о "повороте к отношениям между представлениями об объектах". Теперь я считаю, что именно это мышление, которое Фрейд описывал как обращённое к отношениям между объектными представлениями, ответственно за "сознание, связанное с" чувственными впечатлениями. Меня укрепляет в таком мнении его утверждение, сделанное двенадцать лет спустя в статье "Эго и Ид". В этой статье он говорит, что вопрос "Как нечто становится сознательным?" можно сформулировать более корректно: "Как нечто становится пред-сознательным?" Ответ может быть таким: "Посредством связывания предмета с относящимися к нему словесными образами." (3) В своей статье 1953 года я говорил, что вербальное мышление тесно связано с осознанием психической реальности (1); это же я считаю верным также и для раннего до-вербального мышления, о котором я сейчас веду речь. В свете того, что я уже сказал об атаках психотического пациента на сам психический аппарат, обеспечивающий осознание внешней и внутренней реальности, следует ожидать, что развёртывание проективной идентификации будет особенно интенсивным в отношении мышления (какого угодно), обращенного к отношениям между представлениями об объектах, т.к. если такую связь можно усилить, или лучше никогда больше не измышлять, тогда будет разрушено по крайней мере представление о реальности, хотя бы даже сама реальность осталась нетронутой. Однако, фактически разрушительная работа уже наполовину сделана, поскольку материал, на основе которого строится мышление (в не-психотической части - посредством сбалансированной интроекции и проекции), является недоступной психотической части личности, потому что замещение проекции и интроекции на проективную идентификацию оставляет этим частям личности лишь странные объекты, о которых я говорил.

Фактически, атакуется не только примитивное мышление за то, что оно связывает чувственные восприятия реальности с сознанием, но из-за присущей психотикам деструктивности процессы расщепления распространяются на связи внутри самих процессов мышления. Аналогично тому, как Фрейд считал, что мышление обращено к отношениям между впечатлениями от объектов, данная примитивная матрица идеограмм, на которой строится мышление, содержит в себе связи идеограмм друг с другом. Все они атакуются до тех пор, пока, наконец, не останется ни одного объекта, который можно было бы поставить рядом с другим и при этом сохранить присущие каждому из них и еще реализуемые (путём объединения) свойства образовывать новый ментальный объект. В результате, становится затруднительным формирование символов, которые терапевтически влияют на способность соотносить два объекта так, чтобы делать явными их сходства и при этом не терять существующие между ними различия. На более поздней стадии результат таких расщепляющих атак проявляет себя в отказе от членораздельной речи (артикуляции) как от принципа согласования слов. Последнее не означает, что объекты не могут сопоставляться, - я покажу это дальше, когда буду говорить об агломерации, - то есть это ни в коем случает не является верным. Далее, поскольку то-что-связывает не только фрагментируется, но также проецируется на объекты, связывая эти странные объекты, тогда пациент чувствует себя в плену незначимых жестоко вкрапленных связей, которые жестко соединяют объекты.

Чтобы закончить описание фрагментации и изгнания эго в объекты, я должен сказать, что описанные процессы важны в той мере, в какой их удаётся выделить без искажений как фактор при разделении психотической и не-психотической частей личности. Это так в начале жизни пациента. Садистические атаки на эго и на матрицу мышления наряду с проективной идентификацией фрагментов делают более явным всё возрастающее с этого момента расхождение между психотической и не-психотической частями личности, - по крайней мере, до тех пор, пока кажется непреодолимой существующая между ними пропасть.

Для пациента это означает, что он живёт теперь не в мире сновидений, а в мире объектов, являющихся декорациями сновидений. Его чувственные впечатления выглядят изувеченными подобно тому, как грудь ощущается атакованной в садистических фантазиях младенца(5). Войдя в такое состояние сознания, пациент ощущает себя лишённым свободы и неспособным выйти из этого состояния; он чувствует, что ему не достаёт аппарата осознавания реальности, который открывает путь к побегу и одновременно является той самой свободой, к которой пациент пытается бежать. Ощущение несвободы усиливается угрожающим присутствием изгнанных фрагментов, в движение с которыми вовлечён пациент. Эти объекты - пока ещё примитивные комплексы - включают в себя свойства, характерные для не-психотической личности, анальные объекты, ощущения, идеи и супер-эго.

Многообразие этих объектов, зависящее от чувства, которым они окрашены, препятствует не только внешним проявлениям их происхождения, упомянутым мной выше. Связь этих объектов с материалом, на котором строится идеографическое мышление, приводит к тому, что пациент начинает путать реальные объекты с примитивными идеями, а значит, путаться, когда они подчиняются не законам функционирования психики, а естественным законам природы. Желая воскресить в памяти эти объекты и компенсировать эго, пациент, побуждаемый анализом к этим попыткам, должен воскрешать их посредством обратной проективной идентификации, следуя тем же путём, каким они были изгнаны из психики. Вне зависимости от того воспринимает ли он эти объекты как вкладываемые в него аналитиком или как принимаемые, их проникновение он будет ощущать как нападение. Одинаково высокая степень расщепления объектов и эго делает опасной любую попытку синтеза. Более того, избавив себя от "того, что связывает", он начинает воспринимать свою способность к артикуляции и необходимые для синтеза средства как запятнанные; он может сгущать, но не объединять; сплавлять, но не соединять. После изгнания, способность объединять, равно как и всё остальное, что было исторгнуто, воспринимается как бесконечно более худшее, чем при изгнании. Любое объединение вызывает месть, которая, так сказать, совершенно противоположна желаниям пациента в тот момент. В ходе анализа эти процессы сгущения и аггломерации теряют некоторую часть своей злокачественности, поэтому проблемы возникают с новой силой.

Я должен обратить ваше внимание на случай, требующий, вообще говоря, отдельной статьи, но о котором именно по этой причине нельзя не упомянуть. В моем описании подразумевается, что психотическая личность или часть личности должна прибегать к расщеплению и проективной идентификации как к средству, замещающему вытеснение. Там где не-психотическая часть личности использует вытеснение, чтобы отсечь определённые умозаключения от сознания и других форм манифестации и активности, психотическая часть личности пытается освободиться от самого аппарата, с помощью которого психика совершает вытеснение; бессознательное как будто заменяется декорациями сновидения.

Теперь я попытаюсь описать реальную сессию; в данном случае мое описание клинического опыта базируется на представленных теориях, и не является описанием опыта, на основе которого эти теории возникли. Однако, я надеюсь, что мне удастся показать материал предыдущих сессий, который привел меня к той интерпретации, которую я сделал.

Ко времени описываемого фрагмента сессии пациент ходил ко мне шесть лет. Он лишь однажды опоздал на сорок пять минут, но не пропустил ни одной сессии; ни одна сессия не была продлена сверх положенного времени. Утром он пришёл на четверть часа позже и лёг на кушетку. Некоторое время он ворочался с боку на бок, - явно в поисках удобного положения. Наконец он сказал: "Не представляю чем буду заниматься сегодня. Я должен был позвонить матери." Он сделал паузу, потом сказал: "Нет; думаю, будет также." Последовала более долгая пауза; и затем: "Ничего кроме мерзостей и вони." Спустя примерно двадцать пять минут, я предложил интерпретацию, но прежде чем привести её, я должен обсудить некоторый предыдущий материал, который, я надеюсь, сделает мою интервенцию более понятной.

Пока пациент ворочился на кушетке, я думал о том, что мне уже было известно. Пять лет назад он рассказал, что доктор посоветовал ему прооперировать грыжу, и я предположил, что дискомфорт был вызван грыжей, заставлявшей его искать удобное положение. При этом было очевидно, что есть что-то ещё помимо грыжи и рациональных действий, что обуславливало поиск физического комфорта. Тогда я спросил его, что значат эти движения, на что он ответил: "Ничего." В какой-то момент он сказал: "Я не знаю." Мне показалось, что "ничего" было завуалированной попыткой представить мою работу как отрицание чего-то плохого. Спустя недели и годы, я снова задумался о его движениях. Справа от его кармана лежал носовой платок; он изогнул спину (что это - сексуальный жест?). Из кармана выпала зажигалка. Должен ли он её подобрать? Да. А может быть - нет. Хорошо, да. Он поднял её с пола и накрыл платком. Тут же горсть монет просыпалась с кушетки на пол. Пациент лежал и ждал. Возможно, его действия что-то значили, напрасно он стал убирать зажигалку. Похоже, из-за неё высыпалась горсть монет. Он ждал настороженно и с украдкой. Наконец, он сделал замечание, о котором я сказал. Это напомнило мне о его уклончивых действиях, к которым он прибегал, прежде чем пойти в туалет, или спуститься к завтраку, или позвонить матери. Этого не было ни на одной сессии, но появилось спустя много месяцев. Я легко мог вспомнить множество свободных ассоциаций, которые соответствовали бы поведению, продемонстрированному не только в это утро. Но теперь это были мои ассоциации, и стоило мне воспользоваться этим материалом для интерпретации, как это тут же вызвало его реакцию. Я вспоминаю одну интерпретацию, которая имела успех. Я заметил, что эти движения вызывают у него во многом те же самые чувства, как и в случае сновидения, которое он мне рассказывал, - по поводу сна у него не было никаких идей, при этом он был согласен с тем, что "это так". "Кроме того," - ответил я, "Однажды по этому поводу у Вас была идея, Вы думали, что это грыжа." "Ерунда," - ответил он, и почти сразу я понял, что поймал момент. Я сказал: "Ерунда - это, действительно, грыжа." "Никаких идей," - ответил он, "Только грыжа." Я продолжал ощущать, что его "никакие идеи" - это те же самые "никакие идеи", что относились ко снам и движениям, однако, по крайней мере на этой сессии, продвинуться дальше не удалось. Что касается сновидений и действий, то они были ярким примером искажённых попыток вести совместную работу, и на них я обратил его внимание.

Вам в голову могли придти, как это часто бывало со мной, серии мини-сценок, вроде купания или кормления ребёнка, смены пелёнок или сексуального соблазнения. Часто правильней было бы говорить, что эти картинки являются конгломератом частей из нескольких сцен подобного рода, и именно такое впечатление привело меня в итоге к предположению о том, что я был свидетелем идеомоторной активности, которая служила, так сказать, средством выражения идеи без наименования её. Был сделан маленький шаг к тому, чтобы увидеть в этом тот вид двигательной активности, который Фрейд считал проявлением главенства принципа удовольствия.(1) Поскольку пациент не мог вести себя сообразно пониманию внешней реальности (я рассматриваю психотические явления), его действия служили двигательной разрядке, о которой Фрейд говорил как о подчиняющейся принципу удовольствия, "обеспечивающему разгрузку психического аппарата от избытка стимуляции, направляя возбуждение внутрь тела (мимика лица выражает аффект)". Именно к этому впечатлению я вернулся, когда пациент сказал: "Я не ожидал, что должен был что-то делать сегодня". Это замечание могло указывать на то, что он, возможно, чувствовал себя обязанным предоставить материал для интерпретации, или - что то же самое - возможно, я должен был предложить какие-то интерпретации. Фраза "Я должен был иметь подход к матери" могла означать, что наказанием за неудачу в этом стало чувство невозможности что-либо анализировать. Эта фраза могла означать также то, что мать знала как действовать в данном случае, - она могла требовать от него ассоциаций, или от меня - интерпретаций. Что именно она могла требовать - зависело от того, что значила для него мать, но этот момент для меня был во мраке. Мать появилась в анализе в образе обычной женщины из рабочего класса, которая должна была ходить на работу, чтобы кормить семью. Такой взгляд на неё был для пациента столь же убедителен, как и утверждения о высоком уровне достатка в семье. Передо мной промелькнул образ сильно занятой женщины, у которой оставалось слишком мало времени на общение с пациентом (самым старшим её сыном), старшей дочерью (пациент был на два года младше её) и с остальными членами семьи. О ней говорилось (если подобное невыразительное описание можно назвать речью) как о лишённой здравого смысла и культуры, несмотря на то, что она имела обыкновение посещать выставки всемирного значения. Я пришёл к заключению, что в воспитании детей она была чрезвычайно невежественной и наказующей. Могу сказать, что в описываемый период времени о матери пациента я знал чуть больше того, что о ней мог знать человек, избавившийся от Эго тем же способом, каким это делает психотическая личность. Как бы то ни было, у меня сложились эти и другие - опущенные мною - впечатления, и на их основе я строил свои интерпретации. Пациент отвечал на эти интерпретации прямым отвержением, как если бы они были совершенно неприемлемыми в силу ложности, или как если бы они были точными, но некорректными в том смысле, что я был вынужден использовать его психику (в действительности - его способность к контакту с реальностью), не получив на то его согласия. Будет видно, что таким способом пациент выражал завистливое отрицание моего инсайта.