2.2. Формирование традиции европейской учености

Привычность форм рационального отношения к миру зачастую мешает современному человеку осознать масштабы духовного переворота, произошедшего в европейской культуре на заре Нового времени. Не случайно, однако, культурологи и историки рассматривают процесс становление норм научной рациональности как первую научную революцию. Подчеркнем, что революционность эпохи определялась не столько чередой интеллектуальных новаций, таких как коперниковская модель мироустройства, открытия Галилея и Кеплера, законы Ньютона, сколько изменением оснований и стиля познавательной деятельности. Человеческая способность разумного постижения мира, обнаруженная и взлелеянная античными мудрецами, отточенная до изощренности в многовековых богословских дебатах Средневековья и триумфально воспетая гуманистами Ренессанса, подвергается радикальной ревизии в 17-ом столетии. Уже в своей программе «великого восстановления наук» английский мыслитель Ф. Бэкон говорит о необходимости преодоления «идолов», довлеющих над разумом. Причем в роли «идолов» оказываются не какие-то особенные фантасмагории духа, а совершенно естественные склонности здравой рассудительности. Еще более радикально стремится вычистить «авгиевы конюшни» человеческого ума Р. Декарт. Именно последовательное применение его знаменитого метода сомнения и позволяет провести четкую границу между умом и телом, явлениями материального мира и событиями мира духовного.

Следует принимать во внимание, что вплоть до 17-го века в интеллектуальной традиции просто не было отчетливых и общепонятных критериев различения «состояний сознания» и «состояний реальности». Так, в античном разумении эмоциональные реакции и чувственные переживания безусловно трактовались как телесные (а не ментальные, умственные) проявления. По меткому замечанию современного американского философа Р. Рорти, ум у Аристотеля – это не только зеркало, отражающее внешний мир, но и глаз, этот мир рассматривающий. Смыслы (сущности) явлений, таким образом, оказываются особыми «вещами», которыми овладевает любопытствующая душа в процессе познания. Акт осознания в определенном смысле тождественен акту фактического освоения. В противовес этой, в общем-то, вполне естественной установке, Декарт трактует сознание как внутреннее пространство особого рода, которое заполняется отображениями реальных вещей. Здесь ум оказывается механизмом репрезентации, «Внутренним Глазом» (Рорти), критически рассматривающим этот материал отражения, с тем чтобы добиться максимально точного соответствия ментальных образов порождающим их объектам реальности. В результате такого радикального переформатирования матрицы познавательной деятельности мудрость предшествующих эпох переплавляется в ученость Нового времени. Происходящие при этом изменения основных характеристик познания можно свести в следующую таблицу.

Параметры познания	Мудрость до 17-го века	Новоевропейская ученость
Сущность Предмет Носитель Способ Форма Цель Культурная функция	Человеческая способность духовного постижения мира Сущности (то, что существует) Душа (целостная способность постижения) Понимание («о-своить», т. е., буквально, иное превратить в свое) Целостный синкретичный образ Овладеть смыслом (уместить сущность вещи в свой внутренний мир) Правильно жить	Универсальный механизм производства истинных знаний Идеи (то, что мыслится) Ум (инструмент отображения внешнего мира) Объяснение («о-пределить», т. е. задать пределы, уместить в универсальную схему) Система строгих понятий Установить истину (в знании точно отобразить то, что есть на самом деле) Достоверно и точно знать

В декартовской модели познания, которую нередко именуют репрезентационной, обращают на себя внимание две принципиальных новации. Первая связана с изменением толкования понятия истины. Познание во все времена было ориентировано на поиск истины. Однако в античной и средневековой мудрости это понятие использовалось для характеристики реальности (истинное и неистинное бытие у Парменида или Платона; средневековое понимание Бога как средоточия абсолютной Истины). Постижение истины, таким образом, предполагало либо буквальное «видение» сущности вещей посредством «умо-зрения», либо причастность к Истине, достижимую в иррациональном акте божественного откровения. Декарт же, вослед гуманистической традиции ренессансной эпохи, рассматривает истину как характеристику знания. С момента формирования новоевропейской науки и поныне она трактуется как мера соответствия знания реальности. Поиск истины теперь предполагает стремление максимально полно и точно отразить в знании объективные свойства действительности.

Второе обстоятельство, предопределившее особенности становящейся научной традиции, обусловлено настойчивым стремлением мыслителей 17-го столетия очистить познавательные процедуры от каких бы то ни было субъективных привнесений. Мудрость предшествующих времен органично включала в себя антропологическую размеренность: всякое вопрошание реальности осуществлялось в координатах человеческого интереса. Для искателей истины новой генерации эта гуманистическая призма становится досадным препятствием. Свою задачу они видят в узнавании мира таким, «какой он есть на самом деле». «Не плакать, не смеяться, не проклинать, а понимать» – эта знаменитая сентенция Б. Спинозы стала программной установкой, обеспечившей радикальную дегуманизацию учености. Перестав быть духовной миссией, душевной страстью, человеческим призванием, научное познание институализируется в качестве самостоятельного вида профессиональной деятельности, где прежде всего востребуется обученность, квалификация и мастерство специалиста-интеллектуала.

На заре Нового времени новорожденная наука, с одной стороны, дистанцируется от философии, беспощадно исключив из сферы своих интересов вопросы о смысле и предназначении изучаемых объектов. С другой стороны, она жестко противопоставляет себя религии и морали, не оставляя в проблемном поле научных исследований ни малейшего места для нравственных соображений и гуманистических оценок. В определенном смысле отныне ученый начинался там, где кончался человек. Представляется, что привычный пафос обывательского негодования по этому поводу не совсем уместен, ибо процесс «охлаждения разума» в пространстве научного вопрошания имел сложные и весьма неоднозначные последствия.

Знаменательным, хотя и малоизвестным симптомом рождения новой познавательной стратегии в этот период становится изменение статуса математического знания. На протяжении многих сотен лет математика характеризовалась необычайно плотной мистической содержательностью. Выражая потаенную гармонию Божественных сфер, числа и их соотношения неизбежно приобретали особенный, сакральный смысл. Математика оказывалась причастной к высшим таинствам мироздания, и математические штудии были сродни магическим занятиям¹. Современному человеку необычайно трудно понять и признать этот факт, о котором сегодня напоминают разве что рецидивы мистического восприятия некоторых чисел: «завершающей» тройки, «дьявольской» шестерки, «счастливой» семерки, «чертовой дюжины». Между тем математика лишилась магического ореола как раз в эпоху Нового времени. Отечественный философ К. Свасьян по этому поводу пишет: «Декарт – первый грандиозный обморок математики и ее начисто отшибленная память… Число в платоновско-пифагорейском опыте оттого и было «всем», что шифровало, или цифровало, в себе сокровенный смысл «всего»; у Декарта оно уже не есть «все», а может стать «всем», ибо, очищенное до пустоты, теперь оно оказывается голым инструментом, приложимым к чему угодно волею «правил для эксплуатации». Таким образом, привычной для нас системой формальных принципов, универсальной технологией научной мысли математика стала лишь в 17-м веке, заплатив за это утратой собственной содержательности.

Социально-культурные обстоятельства становления европейского естествознания, его осознанный вызов господствующей традиции умозрительного теоретизирования (вспомним девиз Лондонского королевского общества «Ничего со слов!») способствовали утверждению высокой степени автономности² системы производства научных знаний. Поэтому дисциплинарные матрицы науки формировались главным образом под воздействием внутринаучных факторов. Складывающиеся же в научных сообществах «интерпретационные сетки», с одной стороны, задавали парадигмальные рамки конкретно-научных разработок, с другой, ассимилируясь в культуре, способствовали становлению и закреплению характерного для своего времени образа мироздания.

Триумфальное развитие естествознания на протяжении трех столетий (17–19-й вв.) обусловило утверждение в европейской культуре некоторого устойчивого ракурса рассмотрения реальности, впоследствии поименованного классической научной картиной мира. Видение естества Природы базируется здесь на основе определенных мировоззренческих установок и методологических принципов, заслуживающих отдельного рассмотрения.