derzanie_duha

философии. Однако важнее другое: любого из нас еще более увлекает драматизм развиваю­ щейся мысли — не «драма идей», невесть отку­ да взявшихся, изначально ли свыше данных, изобретенных ли «чистым разумом» и застыв­ ших раз и навсегда,— нет, но становление форм человеческого познания, рождение, развитие, столкновение, расцвет и гибель идей, наполняю­ щих живое сознание человечества, воплощаю­ щихся в практической деятельности.

Возьмем, к примеру, VI и V вв. до н. э. От­ вечая потребностям восходящего рабовладель­ ческого общества, преодолевавшего первобыт­ ный и стихийный коллективизм и выставлявше­ го в противоположность этому на первый план инициативу мыслящего индивида, возникает на юге Италии, в городе Элее, одна из известней­ ших философских школ. Она резко противопо­ ставляет мышление и мыслимое бытие, с одной стороны, чувственному восприятию и чувствен­ но-воспринимаемому бытию — с другой. При этом первая сторона у нее выступает безуслов­ ным приматом второй, но в учении, полном ми­ фологических представлений, впервые дается высокая оценка познавательной роли разума. Крупнейший представитель этой школы Парменид заявляет о разграничении истин, основан­ ных на мышлении, и мнений, основанных на чувственности. То, что в настоящее время — азбучная истина всякого философствования, тогда было настоящим открытием. Впоследст­ вии даже говорили, что Парменид «освободил мышление от обмана воображения». И затем, наверное, ничто не толковалось более разноре­ чиво, чем характер отношения между мысли­ мым и чувственным бытием, и это различие ни-

251

когда не исчезало из поля зрения философов. Так было брошено одно из «яблок раздора», не дающее покоя умам и по сей день.

Элейцы учили о том, что чувственный мате­ риальный мир находится в состоянии вечной текучести, которая не дает возможности фикси­ ровать вещи в их полной определенности и разграниченности. Каждая вещь, становясь в каждое новое мгновение все иной и иной вещью, согласно их учению, не дает никакой возмож­ ности схватить ее как целое и как-нибудь наи­ меновать. В связи с этим для познания мира мало одних смутных, неустойчивых ощущений, необходимы еще элементы разума, которые улавливали бы в неустойчивых процессах чув­ ственного мира также и нечто устойчивое, по­ стоянное, нечто такое, что можно было бы на­ звать словом и зафиксировать его определен­ ный смысл и содержание.

Благодаря элейцам философия познала пер­ вые восторги абстрагирующего мышления. Вме­ сте с тем разделение мышления и ощущения вело к падению мифологии, отходу от нее как от единственно возможного мировоззрения. По­ скольку же мышление и ощущение относятся здесь к одному и тому же предмету, а именно к материальному и чувственно данному космо­ су, постольку вместо исконной нераздельности того и другого рождается тенденция к созна­ тельному и намеренному их воссоединению. Так вместо древней мифологии возникают поэ­ зия и художественное мировоззрение.

Уже здесь, в эти начальные века античной философии, мы на каждом шагу находим то, чему нельзя не поучиться. Разве после элейцев можно принципиально не различать мышление

252

и ощущение? Разве после всей досократовской натурфилософии нельзя не чувствовать острой потребности объединить мышление и ощущение в одно неделимое целое? Разве это объединение не достигается только в результате драматичес­ ких, а иной раз даже и вполне трагических уси­ лий? Скульптурный способ мышления разве ми­ новал Демокрита, у которого атомы являются не чем иным, как минимальными статуэтками? И разве у Демокрита космос не является ре­ зультатом беспорядочных процессов мирового хаоса, и разве Демокрит не понимал этого при помощи разума и того же «логоса», отбрасывая изолированное и претендующее на самостоя­ тельность чувственное ощущение как «нена­ стоящее» и «темное»? Разве античные атоми­ сты не сравнивали возникающую из атомов цель­ ную действительность с трагедией и комедией, тоже возникающими при помощи отдельных и как будто бы ничего не значащих букв? И в этом смысле разве Демокрит не называл свои атомы богами? Разве у Гераклита вечность не есть «дитя играющее»? Разве Сократа не каз­ нили за свободу мысли, и Платона тоже разве не хотели убить там, куда он не раз ездил ради философского преобразования общества, и раз­ ве его тоже не продавали в рабство?

Берусь утверждать: если вы представите се­ бе античную жизнь во всей ее специфике и во всей ее целостности, то тут же сделаете для себя самые острейшие выводы и тут же станете ощущать, в чем античность, безусловно, для нас далека и в чем она для нас непременный обра­ зец для подражания.

Очень интересен в истории философии пе­ риод Возрождения. Этот интерес к Ренессансу

253

объясняется не только чрезвычайным богатст­ вом и разнообразием наполняющих его социаль­ ных, политических и культурных событий, ярким взлетом всех видов художественного твор­ чества, но и тем, что это — начало так назы­ ваемого нового времени, к которому принадле­ жим и мы. «Это был,— как отмечал Ф. Эн­ гельс,— величайший прогрессивный переворот из всех пережитых до того времени человечест­ вом, эпоха, которая нуждалась в титанах и ко­ торая породила титанов по силе мысли, страсти и характеру, по многосторонности и ученос­ ти» '.

Школьная, да и университетская практика всегда исходила из резкого противоположения средних веков и Ренессанса. Это вполне понят­ но. Однако сложилось несколько одностороннее представление о нем — типичной стала бур­ жуазно-либеральная лакировка этой эпохи, в которой привыкли видеть только положитель­ ное, игнорируя черты, выраставшие по мере ста­ новления и укрепления капиталистической фор­ мации в чудовищные пороки, резко проявив­ шиеся в прошлом и нынешнем веках.

Средневековый мастер, обретя в деньгах власть, становится в последующие века хищ­ ным эксплуататором. Данное его качество рас­ тет от века к веку, дойдя в конце концов до крайности — претензии владеть земным шаром. Частная инициатива — культ всего. Сознание наполняется крайним индивидуализмом.

Характеризуя эпоху Возрождения, Ф. Эн­ гельс писал: «Герои того времени не стали еще рабами разделения труда, ограничивающее,

1 Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 20, с. 346.

254

создающее однобокость, влияние которого мы так часто наблюдаем у их преемников» '.

Однако впоследствии стало весьма выпук­ лым то, что в эпоху Возрождения еще только намечалось. Поэтому я и посвятил целые главы своей книги «Эстетика Возрождения» (М., 1978) обратной стороне возрожденческого ти­ танизма, его отрицательному значению для пос­ ледующих веков.

Было бы совершенно неправильно, отмечая очевидную гуманистическую тенденцию Ренес­ санса, не замечать тенденцию, ей противопо­ ложную. И искусство того времени выражало не только пафос самоутверждения и самопоз­ нания ставшего автономным человека, но и слабость, даже немощь возрожденческого инди­ видуализма. Всякого рода разгул страстей, своеволия и распущенности достигает в ту пору невероятных размеров. Не преуменьшая реаль­ ную красоту и благородство Ренессанса, нельзя закрывать глаза на противоположную — увы, не менее активную сторону. Философский взгляд предполагает понимание диалектики взаимодействия этих сторон — без него истори­ ческий анализ будет неполон, неточен. Под­ линно научный подход далек от идеализации любой эпохи, главная цель его — опираясь на объективные факты, вскрыть движущие пру­ жины исторического процесса, осмыслить ха­ рактерные закономерности. Познание их облег­ чает и понимание современности. Стихийный индивидуализм эпохи Возрождения был соци­ ально-исторически обусловлен. Мыслители и художники Ренессанса чувствовали в себе без-

1 Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 20, с. 347.

255

граничную силу и никогда до того не бывшую возможность проникать в глубины и внутрен­ них переживаний человека, и художественной образности, и всемогущей красоты природы. Однако даже самые крупные представители Ре­ нессанса всегда чувствовали какую-то ограни­ ченность человеческого существа, какую-то, притом весьма частую, беспомощность в преоб­ разовании природы, в художественно-творче­ ской деятельности. Такая удивительная двой­ ственность для эстетики Возрождения весьма специфична. Но это же и естественно: может ли изолированный от всего, и прежде всего от че­ ловеческого коллектива, индивид быть абсолют­ ной основой вечно прогрессирующего историче­ ского процесса? Нет. Поэтому наряду с необы­ чайной силой утверждения человеческой личности во всей ее красоте, многообразии и ве­ личии эпоха Возрождения столь же радикально неопровержимо и величественно уже взывала к необходимости заменить индивидуальную и изолированную человеческую личность исто­ рически обоснованным коллективом, взятым во всей своей всечеловеческой грандиозности.

Таким образом, эпоха Возрождения со всем ее философским потенциалом может послужить основой для школы мысли только в том един­ ственном случае, если само Возрождение будет понято во всей драматической диалектике его противоречий, не исключающей, а предпола­ гающей в конце концов исторически обуслов­ ленную целостную личность.

Таким образом, здесь мы получаем для себя два «категорических императива». Во-первых, великое деяние возрожденческого титанизма должно быть принято нами совершенно безого-

256

ворочно; и соответствующая разъяснительная работа историков почти всегда должна быть принимаема нами с величайшим вниманием. Во-вторых, однако, в тех случаях, когда воз­ рожденческий титанизм становился абсолют­ ным индивидуализмом, доходящим до амораль­ ного анархизма и духовного приключенчества, в этих случаях никакое Возрождение не может служить для нас примером; игнорирование по­ добного рода уклонов исторически известного нам Возрождения характерно для буржуазной лакировки всей этой эпохи, оно несовместимо с марксистско-ленинским историзмом.

Обратимся теперь к нашему столетию. В разгар первой мировой войны Освальд Шпен­ глер написал первый том своего, можно ска­ зать, трагического труда «Закат Европы». После второй мировой войны Герберт Уэллс пуб­ ликует книгу «Разум у предела». В начале 60-х годов в переводе на русский язык вышла книга Артура Хюбшера «Мыслители нашего времени (62 портрета)». В главе с выразительным заго­ ловком «Философия заката» автор заявляет: «Мыслители ищут причины кризиса и путей к спасению в последний час». В других местах он вопрошает: «Не идет ли мышление к смер­ ти?.. Не стала ли философия излишней?» В 70-х годах Лайонел Триллинг в своей лекции на чтениях памяти Томаса Джефферсона отмеча­ ет, что многие «ощущают бессилие разума в современном мире».

Все эти вопли о неизбежном конце за­ падной культуры были мне известны еще в ранней молодости. Однако свой собственный взгляд на это я выработал на совсем иных ос­ новах.

9 А. Ф. Лосев

257

Мне вспоминается, как в свои студенческие годы (а это было еще до первой мировой вой­ ны) я пережил ощущение приближения миро­ вой катастрофы... Погруженный в Московском университете по уши в философию, я мало от­ давал себе отчет в том, что происходило кругом. Мои учителя меня совсем не удовлетворяли. Среди них были достойные специалисты, одна­ ко их философские иптересы не пробуждали сердца и не утоляли ума. Я прилежно сдавал бесконечные экзамены. И вдруг в Большом театре в Москве впервые полностью поставили грандиозную тетралогию Рихарда Вагнера «Кольцо Нибелунга».

Вот когда мне был преподан подлинный предмет философии!

В университетских стенах все казалось так надежно и пристойно, все так спокойно и бла­ гополучно, а здесь, со сцены, Вагнер в какомто экстазе вещал о всесветном пожаре, о гибе­ ли богов и героев, о тщете и обреченности всякого индивидуализма, основанного на не­ имоверном превознесении изолированных лич­ ностей, и о единственном выходе из этого ми­ рового тупика — об отказе от всякого изолиро­ ванного существования и об отречении от всех индивидуалистических восторгов.

Богам и героям Вагнера потребовалось для построения небесной Вальхаллы' похитить зо­ лото, извечно таившееся в глубинах Рейна; для самоутверждения героев-богатырей понадоби­ лось путем насилия воспользоваться этим зо­ лотом, которое переходило из рук в руки и по-

1 Вальхалла — в скандинавской мифологии дворец, куда попадают павшие в бою воины; в переносном смысле — небесное царство избранных.

258

всюду приводило к распрям и убийствам, к торжеству смерти над жизнью; сознание того, что героическая мощь может довести мир до катастрофы, в конце концов приводит к необ­ ходимости вернуть золото Рейна обратно в его глубины, не нарушать своим вмешательством естественной и целомудренной жизни природы и уйти в небытие для торжества всеобщей жиз­ ни. Все это с самого начала прекрасно понимает основной герой тетралогии Вотан. Эта его мрач­ ная и самоотверженная мудрость постепенно передается всем богам и героям, и они трагиче­ ски погибают в ясном сознании своей обречен­ ности, бесплодности своего героизма, изобра­ женного у Вагнера пылающими красками победных радостей, оргийных сил любви и са­ мопожертвования, исступленного обладания тайнами мира и ликующего погружения в пос­ ледние тайны природы и жизни.

Яимел некоторое музыкальное образование

имножество раз слушал «Кольцо» с партиту­ рой в руках, отмечая на ее полях все, что мне казалось ценным и важным. И вот вывод, к которому я тогда пришел в результате своих философско-музыкальных восторгов: великий композитор-мыслитель пророчествует о гибели европейской буржуазной культуры. Та куль­ тура, перед которой нас учили с малолетства преклоняться, обречена, дни ее сочтены, и вотвот случится что-то ужасное и непоправимое...

Исейчас, спустя десятилетия после первого своего вслушивания в вагнеровские откровения, мне ясно, что и у самого Вагнера, и у его почи­ тателей было сознание гибели мира, который взрос на золоте, на капитале. Но если Запад выставил Вагнера как своего экстатического

259

пророка, то Россия ответила на это творчеством столь же революционно мыслившего композито­ ра — Скрябина. Его «Поэма экстаза», его «Про­ метей» («Поэма огня») оказались предчувст­ вием революции, в мировом пожаре которой ли­ кующе рождается новое общество.

Усвоивши это, я сразу представил себе в ином свете все, что раньше казалось мне только литературой или только философией. Я увидел, что старый мир критикуется и обрекается на гибель не только деятелями слева, но и много­ численными критиками справа.

Не успел я окунуться в Вагнера, как зазво­ нила в набат мировая война. Она наполнила Европу всеми ужасами своего кровопролития. А затем наступил Великий Октябрь, возвестив­ ший не только о действительной катастрофе старого мира, но и о неведомых до тех пор выходах из нее.

В университетские аудитории на смену критике, впадавшей в мистические экстазы, в пророческий тон или кликушество, пришли идеи, научно обосновывавшие смену эпох,— я имею в виду труды основоположников теории научного коммунизма. То самое, что критики справа переживали как конвульсии и судороги,

вмарксизме-ленинизме было сформулировано

ввиде точных и ясных законов социально-эко­ номического развития, почему это учение и смогло лечь в основу новой, уже не индивидуа­ листической эпохи.

Когда же я сегодня читаю работы многих современных буржуазных авторов, в том числе тех, что названы были выше, то невольно ловлю себя на мысли: все это уже было — за исклю­ чением новых литературных и терминологиче-

260