kafedralnye / 4-2. Историография / Лекции / 1. Историография 13.02.08
.docНе важно монархия или республика, поскольку идет подчинение закону, а не отдельной личности.
Вебер считал легальный тип легитимного господства наиболее рациональным. Этот легальный тип он признавал одной из необходимых предпосылок современного капитализма. Вот пересечение рассуждений Вебера в области социологии религии и в области социологии власти.
2 тип легитимного господства – традиционное господство. Классический образец традиционного господства – патриархальное государство. В своей структуре патриархальное государство напоминает семью. Именно по этой причине оно является довольно прочным образованием. Важнейшее отличие традиционного государства – в нем всё строится на личной преданности подчиненных своей главе.
(отношения «Сюзерен – вассал» – не могут быть названы семьей).
3 тип – харизматическое господство.
2 и 3 тип – в чем-то близки. Харизма главы может основываться на самых разных свойствах. Когда-то – на магических способностях этой харизматической личности, в каких-то ситуациях на полководческом таланте. Такая власть по сути противоположна власти традиционной, которая основана на привычке. Харизматическое господство все-таки опирается на некоторую аномалию, на нечто необычное, из ряда вон выходящее.
Но у традиционного и харизматического типа имеется одна важная общая черта. Оба построены не на формально правовой основе, что характерно для 1 типа, а на личных и поэтому зачастую эмоционально окрашенных отношениях господина и его подданных.
Вот так Макс Вебер охарактеризовывал, анализировал властные структуры, схематично, формально, во многом абстрагируясь от реальных примеров. Но вы приведете исторические примеры, которые бы относились ко всем этим трем типам.
Харизматическое господство: держава Саввы. Что мы знаем об этой державе? Что она существовала только пока правитель оказывался в состоянии все это держать.
Эти выводы Макса Вебера воспринимались по-разному. Некоторые видели в нем едва ли не пророка, который предсказал введение в Европе тоталитарных режимов, кто-то даже назвал его апологетом гитлеризма, напрямую связав этот методологический кризис рубежа 19-20 веков с наступлением реакции и в идеологии, и в политике.
Это непростое дело оценивать кризисные явления в методологии, философии истории.
Официальная советская историография безапелляционно утверждала, что такого рода явления, в том числе и кризис методологический – яркое свидетельство исчерпания так называемой буржуазной наукой своего теоретического потенциала. Что этот кризис есть не что иное как бесспорный симптом ее разложения и регресса.
В последние годы 20 века, когда цензурные препоны пали, то можно было уже сформулировать то, что раньше звучало весьма осторожно. А пришли к тому, что методологический кризис начала 20 века не всегда является свидетельством деградации. Вряд ли можно отрицать то, что бывает так называемый кризис роста. Именно это определение лучше всего подходит к поискам в области методологии, которыми ознаменован рубеж 19-20 столетия.
В настоящее время можно говорить о том, что кризис – это явление вполне нормальное, едва ли не повседневное, что это такое состояние науки, которое не чревато какими-либо отступлениями от нормы. А если мы сталкиваемся с концентрацией кризисных явлений, то это свидетельствует как раз о динамизме развития. Если не доводить эту формулу до абсурда, то ее вполне можно признать здравой.
Что касается современной исторической мысли и в России и в мире в целом, то она сталкивалась с кризисными явлениями. Например, постмодернизм.
Несмотря на то, что писания баденских философов, которые возникли на рубеже 19-20 веков, напрямую славянскую нашу проблематику не задевают, но мы их должны знать.
Те сомнения и поиски чего-то нового, в конце концов не проходят бесследно, способствуют развитию, а не регрессу, который и приходится констатировать.
Если мы отвлечемся от абстрактных определений, от идеальных типов, или от того страшного приговора, который в свое время предъявили историкам Виндельбанд и Рикерт, и обратим внимание на продукцию историческую тех лет, то окажется, что для подавляющего большинства исследователей, кто по своим характеристикам отнюдь не склонен к абстрактным размышлениям, то для них кризис или вовсе прошел стороной, либо внес не особенно существенные коррективы.
Несмотря на то, что баденская школа философов разделила науки на номотетические и идеографические, но историк реальный продолжал делать свое дело, привлекая все то новое, что вырабатывала та же философия. Достаточно вспомнить курс позитивной философии Огюста Конта, и ту позитивистскую методологию, которая обогатила исторические изыскания экономическими исследованиями.
Другими словами, наличие глубокого кризиса, затронувшего методологические принципиально важные основы исторической науки, отнюдь не означало разрыва с прежней традицией. И это принципиально важно. Новый взгляд – новым взглядом, а следование традиции – дело весьма почтенное и достойное.
По большей части историки оставляли на долю философов, социологов такого рода размышления и ломание головы на сей счет, особенно по поводу того, безграничны или наоборот ограниченны возможности исторического знания. А сами историки продолжали писать в том же духе, как это делали их коллеги предшествующих поколений.
Вот что такое кризис исторической мысли в общих чертах. Как его воспринимать? Не пугаться. И это последнее, что нас связывает с 19 веком. Но это только абстракция, поскольку мы не можем отвлечься ни от каких прежних достижений. Практически всегда, когда говорим о тех вопросах, которые мучают историков в настоящее время, мы можем оглянуться на предшественников не только ближайших, но и очень далеких. И здесь самое удивительное то, как воспринимаются нами, и как воспринимали себя античные историки, и греки, и римляне, насколько далеко мы ушли по сравнению с ними? те же ли вопросы нас интересуют? те же задачи мы пытаемся решить? те же цели преследуем? В чем наше отличие и как оно нас характеризует?
Вам часто задают вопросы о новейшей литературе. Что вам известно? И если окажется, что вам что-то не известно, то это не катастрофа, следует только поблагодарить того, кто вам укажет на необходимую литературу, и пообещать, что вы примете к сведению.
Все зависит от того как вы сформулируете свою тему. Чем точнее вы сформулируете свою тему, и в том смысле, как это отвечает вашему собственному пониманию, тем более неуязвимы вы будете. Тогда вы будете готовы парировать почти любые вопросы. Это принципиально важно: формулировка и ваше восприятие этой формулировки.
Наш учебник 1987 года. Но надо обращать внимание на то, как расставить акценты.
Обратите внимание, что украинистики в этом учебнике нет вообще.
20 век.
Периодизация сложна. По части методологии здесь были свои поиски.
Принято применять хронологическую периодизацию, а не типологическую и методологическую.
Самое значимое событие, которое повлияло на развитие нашего региона – октябрьская революция. Поэтому когда мы говорим о нашей отечественной славистике, то мы первую половину 20 столетия делим на дореволюционный период и послереволюционный.
В странах западно-славянских, в Чехии и Польше используется периодизация на межвоенный период: период между 1й и 2й мировой войнами, это период существования независимых славянских государств, которые обрели эту независимость только после 1918 года.
2я половина 20 века, послевоенный период, который упрется в период распада Советского Союза и крушение системы национальных демократий.
Последний период – новейшая история.
Есть устойчивое выражение: пост-перестроечная эпоха. Перестройка началась с 1985 года, закончилась в 1991 году.
Когда мы говорили о романтизме, о барокко, были ли четкие хронологические рамки? Не было.
Мы договорились, что очень сложно по какой-то методологии выстроить периодизацию в 20 столетии, поэтому мы условно ориентируемся на социально-политические и просто политические события. Эта привязка понятна всем, кто знаком с историей 20 столетия.
1991 год – под вопросом. Кто объявил, что закончилась перестройка?
Если вы ориентируетесь в событиях 20 века, то вам будет понятна и периодизация. Вы знаете, что было 2 мировых войны. Знаете, что стало со славянскими странами после 2й мировой войны, как они назывались.
После 1917 года наша отечественная историография оказалась в крайне политизированном и идеологизированном состоянии. На роль единственно верной непререкаемой методологии заявил притязания марксизм, который с презрением отверг всю так называемую буржуазную науку. Хотя если вспомнить марксизм как философское и историографическое течение, то ко времени возникновения Советской России он существовал уже почти 50 лет. Но влияние его идей мало выходило за узкие рамки, близкие к социал-демократии. Говоря о Карле Марксе и Фридрихе Энгельсе, как бы не относится к их политической платформе и предсказаниям о неизбежном наступлении коммунистической эры, где каждому трудящемуся отводится по потребности, все-таки Маркс и Энгельс были историками высшего класса. К тому же их соображения по конкретным вопросам истории прошлого, или это касается первоначального накопления капитала, или социальной подоплеки лютеранства, протестантизма и кальвинизма, а главное – теория смены социально-экономических формаций, все это вместе взятое являло собой значительный шаг вперед в исторической науке. Но беда в том, что значительная часть наследия Маркса и Энгельса сугубо исторического толка была не напечатана. А использовались, публиковались преимущественно статьи политические, т.е. политическая публицистика, которая и была широко воспринята в Советской России.
Если говорить о последователях Маркса и Энгельса на ниве историографии, то они не столько развивали все идеи, которые выдвинули в свое время Маркс и Энгельс, а это способствовало бы развитию исторической мысли, а преимущественно использовали их идеи в своих пропагандистских целях, приспосабливали материал к конкретным методам революционной борьбы.
В качестве примера можно привести Карла Каутского, который в своей книге «Предшественники новейшего социализма» значительное внимание уделил чешским таборитам.
Можно вспомнить о Розе Люксембург, перу которой принадлежит крупная работа «Промышленное развитие Польши». Работа вышла в конце 19 века. Роза Люксембург отстаивала тезис о победе капитализма на польских землях в этот же период времени, в конце 19 века.
Когда мы говорим не о собственно марксизме, а о марксизме-ленинизме, то следует помнить, что он вышел на авансцену историографического процесса благодаря своим политическим достижениям. В качестве таковых – победа Октябрьской революции и победа Советского Союза во 2й мировой войне. Именно по этой причине марксизм-ленинизм утвердился сначала в Советской России, затем в Советском Союзе как официальная и безраздельно господствующая идеология.
Но: это учение утверждало себя не только в ходе дискуссий, но и репрессивными методами. Достаточно вспомнить 1922 год, когда из России, из Советского Союза были высланы многие видные деятели науки, среди них Карсавин, Бердяев. Можно вспомнить об академическом деле, деле славистов и пр.
До начала 1930х годов в нашей отечественной исторической науке тон задавала так называемая школа Покровского, точнее даже господствовала. Сам Михаил Николаевич Покровский, профессионал-историк, ученик Ключевского, еще перед 1й мировой войной выпустил свой вариант русской истории с древнейших времен, 5 томов. Но поскольку Покровский совмещал свою ученую деятельность с революционной деятельностью, то постепенно это его творчество на ниве большевизма все больше отвлекало его от занятий историей. Хотя именно после Октябрьской революции настал его звездный час как историка. Именно Покровского назначили зам. наркома просвещения, именно он возглавил коммунистическую академию и институт красной профессуры. Иными словами М.Н. Покровский командовал на историческом фронте.
В 1929 году Покровскому обеспечили выборы в академики. Он активно воевал с буржуазной наукой, изобличая меньшевистские, троцкистские и прочие уклоны в советской историографии. Но он выступал не столько марксистом-исследователем, сколько марксистом-вульгализатором. Он рассматривал прошлое России под углом зрения торгового капитализма как особой формации, соответственно интерпретируя происхождение и роль в самодержавии. Следуя за Марксом и Лениным, он изобличал царскую Россию как тюрьму народов.
Покровский и его единомышленники славистику не жаловали. А почему? Потому что интернационалисты-ленинцы очень негативно относились к пережиткам славяно-фильской или панславистской идеологии. Они встречали в штыки великодержавные промонархические настроения академика Успенского и других.
Но кроме неприятия монархических взглядов и отрицания великодержавных настроений, негативно воспринимались и либерально настроенные историки. Но в среде предреволюционной именно такие и преобладали. Поэтому многие слависты вынуждены были эмигрировать. В своем большинстве они не приняли октябрьскую революцию. Это Никодим Павлович Кондаков, Александр Львович Погодин, Николай Владимирович Ястребов.
Кондаков сначала уехал в Болгарию, затем в Прагу, был профессором Карлова университета.
Погодин успел послужить в русскоязычном Варшавском университете, после революции эмигрировал в Югославию в 1919 году, трудился в Белграде, бывал в Праге.
Ястребов – первый среди наших славистов готовился в нашем СПбГУ именно как историк-славист. Поскольку преимущественно филологи были славистами. Его готовили для чтения общих курсов по истории славян. Он в СПбГУ успел почитать лекции по истории Чехии, Польши. Но вынужден был эмигрировать. С 1920 года – он профессор Карлова университета, но в 1923 году умер. Сфера его научных интересов – история Чехии.
Те, кто остался в Советской России, нередко были вынуждены отойти от научной работы.
Почитайте книгу «Судьбы академической элиты. Отечественное славяноведение» М.А. Розенсона, в 1994 году. Книга построена на анализе эпистолярного наследия примерно 60 деятелей. Это позволяет ознакомиться с той атмосферой, в которой существовали.
Возникает вопрос. Те, кто не принял новую власть, эмигрировали, оставили прежние занятия. А как вели себя правильные историки? Это Покровский и другие, например Николай Михайлович Лукин. В 1929 году их выдвинули в академики. Они не очень занимались историческими исследованиями, но ревностно выявляли классовых врагов на историческом фронте.
Эти правильные историки не очень заметили, не ощутили тех перемен, которые происходили внутри страны. Постепенно политический климат в Советском Союзе начинал меняться, и менялся по мере возвышения Сталина. Помимо прочего, свойственный ленинской гвардии интернационализм (а именно поэтому слависты были отодвинуты в сторону после революции) постепенно начинал уступать место великодержавным ноткам и во внутренней и во внешней политике Советского Союза. Это стали ощущать на себе и правильные историки. И Покровскому даже доводилось в чем-то каяться. Но ему повезло, в 1932 году он умер, и был с почетом как академик похоронен.
Многим другим, например Лукину, повезло меньше. В 1934 году у нас было восстановлено историческое университетское образование. Историки были арестованы, обвинены в связях с Зиновьевым. Кого-то сослали, кого-то расстреляли.
Каток репрессий прошелся не только по марксистам-ленинцам старой закалки. Среди погибших было много людей совсем аполитичных, ничем не связанных с партийной линией. Ученых, которые не были замечены в тех связях, с кем их можно было обвинить, ни с Троцким, ни с Бухариным. В 1937 году был арестован, а до этого еще в 1920х годов успел посидеть на Соловках Владимир Николаевич Бенишевич. В 1938 году он был расстрелян. Он был великолепным знатоком истории Византии и южного славянства. Его упрекнули вот в чем: в фашисткой Германии он опубликовал Свод византийских памятников.
Как известно, до революции и в первые послереволюционные годы, вполне нормальной практикой считалась такого рода кооперация с зарубежными коллегами-историками. И когда Бенишевич предложил баварской академии наук опубликовать Свод памятников, все согласились. Но время прошло, пока все это тянулось, и когда вышло издание, к власти уже пришел Гитлер. И несчастного Бенишевича стали изобличать в пособничестве фашизму. Он был арестован и расстрелян. Сначала его уволили с факультета.
Закручивание гаек под флагом распространения и популяризации «Краткого курса ВКПб», где не вполне объективно освещались события партийной и государственной жизни России 20 века. Сталин довольно примитивно изложил основы марксистской философии, которая сама по себе ведь ни в чем не провинилась, другое дело как ее интерпретировали.
Сталин и раньше добросовестным историкам доставлял головную боль, на свой лад трактуя аспекты древней и современной истории. Так, в 1933 году на 1 съезде колхозников-ударников Сталин сказал о революции рабов и революции крепостных. Причем революция рабов, по словам вождя, покончила с рабовладельческой формацией, а революция крепостных покончила с феодализмом. Трудно понять: эта идея о революциях пришла в голову самому Сталину или кто-то ему подсказал? В любом случае этот тезис стал обязательным для утверждения. Его следовало принять, хотя все это противоречило фактам. Любой нормальный историк знал, что ни революции рабов, ни революции крепостных в природе не было.
Во времена Великой французской революции по сути не было и самих крепостных. Крепостничество сохранилось до середины 18 столетия в немногих частях Франции. Тем не менее, не слишком эрудированная публика, зато знающая, что надо улавливать всё, что исходит из уст вождя, активно и охотно воспринимала такого рода тезисы, не основывавшиеся ни на каких фактах. А что оставалось делать историкам? Помалкивать. А если с нервной системой было все в порядке, то можно было и душой покривить, и даже подтвердить и может быть развить. Почему бы не развить то, чего в природе не было? Это все та же абстракция.
1930е годы – время очень тяжелое, и противоречивое. Именно в 1934 году был восстановлен исторический факультет. Именно в этот период оживает историческая наука в целом и славистика в частности. Именно тогда возникает Институт славяноведения в Ленинграде. Просуществовал он не больше 3 лет.
Несмотря на то, что исторические изыскания приходилось как-то подгонять под эту созданную и утвержденную свыше мифологию «Краткого курса ВКПб», в то же время история как наука была восстановлена в своих правах. Именно в это время из репрессированных ученых возвращается Евгений Викторович Тарле, который становится вновь академиком и приобретает большую популярность.
О слависитике можно прочитать в книге Е.П. Аксеновой «Очерки из истории отечественного славяноведения в 1930е годы», 2000 г.
«1930-е годы в целом можно назвать временем кризисного состояния славяноведения, дальнейшее существование которого было весьма проблематично. Славяноведение не только не заняло подобающего места среди других гуманитарных наук, но было по сути вычеркнуто из их списка. Однако, несмотря ни на что, славянские исследования, хотя и единичные, все же велись. Мучительный процесс борьбы славяноведения за выживание прошел разные фазы, был связан с потерей людей, закрытием учреждений, неизданием трудов и признания самой науки … Но положение славяноведения нельзя оценивать однозначно. К концу 1930х годов созрели объективные условия для возрождения славяноведения и существенных научных и организационных преобразований в этой области, изменения внешнеполитической ситуации с учетом и внутренних процессов развития науки дало мощный импульс для развертывания работ в области славяноведения с безусловным преобладанием исторических исследований».
Если в начале 1930х годов открывается Институт славяноведения, и через 3 года закрывается, хотя там действовала аспирантура, и даже были защитившиеся выпускники. И только к концу 1930х годов славяноведение возрождается. Почему? Это связано с внешней политикой. 1939 год. До этого славистика не нужна как отдельная наука. 1939 год - налаживание отношений СССР и Германии. После заключения пакта Молотова-Риббентропа нет смысла говорить о столкновении германского и славянского мира. Мы теперь не можем говорить об извечной немецкой агрессивности, ведь мы теперь с ними дружим. Это продолжалось до 1941 года. Но после 1939 года мы обращаем внимание в большей мере и оперируем тем, чем оперировала Екатерина 2 в 18 столетии. Мы говорили о межвоенном периоде, послереволюционный передел ближних к нам земель. Белорусские и украинские земли теперь где? 1 сентября немцы нападают на Польшу, а 17 сентября мы начинаем движение на Польшу с нашей стороны. Мы должны были как-то оправдать это движение: это же наш народ, который несчастный мучался под игом шляхтичей в 18 веке. Если почитать Е.В. Тарле «Внешняя политика Екатерины 2», то там он именно об этом и пишет. Он пишет о том, какими правами Советский Союз обладает на эти территории.
Но после 1941 года меняется ситуация. И теперь мы опять можем говорить о немецком натиске на восток. И теперь в качестве флага поднимается идея славянской взаимности. Тут уже можно было привести примеры из прошлого, и все славяне заодно против немцев. Традиции Грюнвальда, о них вспомнили в начале 1940х годов.
Был историк М.К. Любавский. Когда захотели его дискредитировать, преградить путь в академики, его книгу «История западных славян», которая вышла первым изданием в 1917 году, а вторым изданием в 1918 году, объявили вершиной научного кликушества на том основании, что Любавский писал об извечной немецкой агрессии против славянства.
Когда мы говорим о панславизме, то желательно помнить, что если почти все славянофилы были панславистами, то что касается самого императора, он не очень склонялся к панславизму. И у него были на это серьезные причины, потому что он опасался, как на это отреагируют его ближайшие союзники, ему не надо было этих проблем.
В 1930х годах – это и создание сектора славяноведения в Институте истории в Москве; создание кафедры истории южных и западных славян в Московском университете.
Институт славяноведения в Ленинграде ликвидировали.