Петрушевская взгляд критиков

Творчество прозаика и драматурга Людмилы Петрушевской вызвало оживленные споры среди читателей и литературоведов, как только ее произведения появились на страницах толстых журналов. С тех пор прошло более тридцати лет, и за это время были опубликованы многочисленные интерпретации ее творчества: рецензии на книги, научные и публицистические статьи. В критических оценках писателю суждено было пройти путь от едва ли не «родоначальницы отечественной чернухи»¹ до признанного классика литературы последних десятилетий². На данном этапе место писателя в современном литературном процессе определено целым рядом константных черт: оригинальный стиль, художественный язык, проблематика произведений, выбираемые автором темы и жанры, - в целом, художественный и научный контекст можно считать установленным. В процессе изучения научных и публицистических материалов выявляются разработанные в них основные аспекты: тема «маленького человека», тема одиночества, смерть и смертность, рок и судьба, семья и ее распад, взаимоотношение человека с миром и некоторые другие. Кроме того, продолжаются исследования в области хронотопа текстов Петрушевской, выстраивания картины мира писателя.

Эти темы находят отражение в следующих работах:

Зорин А. Круче, круче, круче... История победы: чернуха в культуре последних лет // Знамя- 1992. - № 10. - С. 198-204; Ованесян Е. Творцы распада. (Тупики и аномалии «другой прозы»)// Молодая гвардия. - 1992. - № Уа. - С.58-60; Нефагина Г. «Другая проза»// Нефагина Г. Русская проза второй половины 80-х - начала 90-х годов XX века: Учебное пособие для студентов филологических факультетов вузов. - Ми.: НЖП «Финансы, учет, аудит», «Экономпресс», 1997. - С. 112-135; Щеглова Е. Человек страдающий. (Категория человечности в современной прозе) // Вопросы литературы. -2001.-№6.- С. 42-66 и др.

Бавин С. Обыкновенные истории: (Людмила Петрушевская): Библиографический очерк. - М.: Издательство РГБ, 1995. - 36 с; Лебедушкина О. Книга царств и возможностей // Хвост ящерицы: Две попытки прочтения Людмилы Петрушевской // Дружба народов. - 1998. - №4. - С. 199-207; Липовецкий М. Трагедия и мало ли что еще // Новый мир. - 1994. - №10. - С. 229-232; Михайлов A. Ars Amatoria, или Наука любви по Л. Петрушевской// Литературная газета. - 1993. - 15 септ. (№37). - С.4 и др.

Каблукова Н. В. Поэтика драматургии Л. Петрушевскои: Диссертация на соискание степени кандидата филологических наук: 10.01.01. -Томск, 2003.-225 с.

Королькова Г. Л. Чеховская драматургическая система и драматургическое творчество Л. Петрушевскои: Диссертация на соискание степени кандидата филологических наук: 10.01.01. -Чебоксары, 2004.-221 с.

Кузьменко О. А. Традиции сказового повествования в прозе Л. Петрушевскои: Диссертация на соискание степени кандидата филологических наук: 10.01.01.-Улан-Удэ, 2003.- 151 с.

Кутлемина И. В. Поэтика малой прозы Л. Петрушевскои: Диссертация на соискание степени кандидата филологических наук: 10.01.01. -Архангельск, 2002. - 172 с.

Писаревская Г. Г. Проза 1980-1990-х годов (Л. Петрушевская, Т. Толстая): Диссертация на соискание степени кандидата филологических наук: 10.01.01.-М., 1992.-218 с.

Секерина М. А. Временная организация как компонент структуры повествования. (На материале рассказов Л. Петрушевскои): Диссертация на соискание степени кандидата филологических наук: 10.01.01.- Иркутск, 2000. - 204 с.

Серго Ю. Н. Поэтика прозы Л. Петрушевскои. (Взаимодействия сюжета и жанра): Диссертация на соискание степени кандидата филологических наук: 10.01.01.-Ижевск, 2001. - 156 с.

Сорокина Т. В. Отечественная проза рубежа ХХ-ХХІ веков в аспекте «вторичных художественных моделей»: Л. Петрушевская, Ю. Буйда, Вик. Ерофеев: Диссертация на соискание степени кандидата филологических наук: 10.01.01. - Казань, 2005. - 168 с.

Щукина К. А. Речевые особенности и проявления повествователя, персонажа и автора в современном рассказе. (На материале произведений Т. Толстой, Л. Петрушевскои, Л. Улицкой): Диссертация

на соискание степени кандидата филологических наук: 10.01.01. -

Санкт-Петербург, 2004. - 165 с.

Важной чертой современного искусства является диалогизм, одна из форм полифонии, в которой соединяются уже существующие художественные системы. Для Петрушевской как автора характерно моделирование образа мира-диалога или полилога разных культур. «Парадоксальным образом, совмещение (ради диалога и взаимного испытания) мифологических и легендарных архетипов с натуралистически воссозданной повседневностью приводит к наиболее сильному эффекту не в многотомных романах, а в минималистском масштабе - как, например, в прозе и драматургии Л. Петрушевской» [214, 247]. Можно заметить, что в современном искусстве традиция понимается как живое многообразие языковых форм, выраженных в искусстве разных эпох: необходимо переосмыслить наследие, дабы вернуть культуре стихию игры, вытесненную ранее прагматизмом.

Если же говорить о реакции на ее книги, то дискуссии вокруг них возникали и возникают постоянно. О писателе говорили даже в те времена, когда ее произведения не публиковали, а спектакли по ее пьесам не пропускала цензура. Дело в том, что Петрушевская просто не может оставаться незамеченной: «в таланте писательнице никто не отказывает» [135, 204], таланте весьма «неудобном», возможно, слишком откровенном и ярком.

Первоначально творчество подвергалось критике, ее не понимали и не принимали литературоведы и журналисты, читатели же быстро определяли ёе персонажей как себе подобных (Ср., например: «...откуда она знает, да еще с такими подробностями, как мужики пьют на троих? Мысль слегка уязвляла самолюбие» [167, 4]). Долгое время после прочтения текстов Петрушевской критики пребывали в недоумении относительно эстетической значимости созданного ей. Лишь несколько лет назад (в 1990-е годы) эстетическая ценность творчества этого писателя стала общепризнанной.

Большинство ученых связывает имя Людмилы Петрушевской с явлением постмодернизма. Например, это касается точки зрения И. Скоропановой, которая причисляет писателя к восточной модификации постмодернизма, которой присущи излишняя политизированность, деконструкция языка соцреализма, а также юродствование как специфический компонент русской парадигмы постмодернизма [227, 70-71]. (Особенностью русского постмодернизма является так же архетип юродивого, который в тексте является энергетическим центром и выполняет функции классического варианта пограничного субъекта, плавающего между диаметральными культурными кодами и одновременно функцию версии контекста.) Кроме того, Скоропанова разделяет процесс формирования постмодернизма на три этапа, творчество Петрушевской, по ее мнению, развивается в период легализации, когда идеи / идеалы этой парадигмы художественности стали открытыми для народа. В. Курицын вводит в науку термин «авангардной парадигмы» постмодернизма, куда вписывает произведения писателя: «В этом описании отличия изма от изма будут откровенно оставляться без внимания на фоне сходств между ними, что приходит в известное противоречие с присутствующим в описании критическим пафосом по отношению к "авангардной парадигме", которая как раз любит сходства куда больше различий» [211,35].

Исследователь Н. Иванова относит творчество Петрушевской к «натуральному» течению постмодернизма [209]. О. Богданова считает возможным причислить писателя к концептуалистам, благодаря особой конструктивной выстроенности и технологической выделанности ее прозы

[201, 389]. Ср.: «Петрушевская конструирует, выстраивает свой текст, и на этом уровне достигает вершин мастерства, становится образцом литературности. Может быть, она была честна, когда говорила о том, что причиной ее «переключения» на драматургию (и поэзию) послужило то обстоятельство, что "увидела - в прозе умеет все". "Прагматическое" письмо Петрушевской с явной тенденцией к деструктуризации действительности через упрощение и схематизацию, с высоко технологической сконструированностью текста, с доведенными до совершенства комбинаторностью и трансформированностью изображаемых характеров и обстоятельств (и как следствие — с обнаруживающим себя эстетическим примитивизмом) в своей "сделанности" оказывается близко к Сорокину» [201, 389]. Однако если рассматривать концептуализм как «течение <...>, характеризующееся намеренно демонстративным предъявлением авторской концепции <...>, активной игрой с узнаваемыми стилями, штампами речи, массовым сознанием, бытовым поведением, со стереотипами массовой культуры» [241, 471], а произведение концептуального искусства - как тотальную цитату, воспроизводящую суть того или иного явления, то можно понять, что творчество Петрушевской явно не вписывается в эти рамки. Мы считаем, что самоцель писателя состоит вовсе не в использовании цитат, штампов и стереотипов. Ее произведения оригинальны как с точки зрения их смысловой нагрузки, так и с точки зрения художественного языка. Следовательно, нужно искать другое определение для ее стиля.

Впервые и наиболее полно и доказательно о месте и значении ее художественного наследия написали Н. Л. Лейдерман и М. Н. Липовецкий в учебном пособии «Современная русская литература: 1950 - 1990-е годы». Эти ученые иначе видят процесс дальнейшего развития постмодернизма и, в частности, связывают имя Петрушевской с процессом формирования постреализма, нового художественного метода, основанного на взаимодействии модернизма и реализма.

Прежде чем говорить о Петрушевской как постреалисте, стоит сделать несколько вводных замечаний о самом явлении. (Термин «постреализм» вошел в научный оборот с начала 1990-х годов как в России, так и за рубежом⁴. В нашей стране о процессе формирования нового художественного метода впервые заявляет Н. Л. Лейдерман в статье «Теоретические проблемы изучения русской литературы XX века: Предварительные замечания» [213]. Далее, в 1993 году этот литературовед в соавторстве с М. Н. Липовецким дает характеристику самому явлению, обозначенному выбранным термином [214, 234].)

Понятие, по мнению ученых, весьма широко: это не противопоставление реализму, а синтез реализма, модернизма и постмодернизма. «Рождается новая "парадигма художественности". В ее основе лежит универсально понимаемый принцип относительности, диалогического постижения непрерывно меняющегося мира и открытости авторской позиции по отношению к нему. Именно этот феномен мы определяем термином "постреализм"» [215, 586].

Творчество Петрушевской можно соотнести с этим явлением по наличию следующих черт: в основе ее мировосприятия находятся глубокие онтологические проблемы (ср.: «Кто-то мучается, не находит выхода, и ты начинаешь думать, что же ему делать, - и неожиданно пишешь. Причем не об этом человеке и не о себе, а о ком-то третьем, а в итоге получается, что и о нем, и о себе...» [135, 204]); структурной основой образа становится взаимопроникновение типического и архетипического; амбивалентность художественно-эстетической оценки творчества; моделирование образа мира как диалога (полилога) далеко отстоящих друг от друга культурных языков. Петрушевская в своих произведениях - осознанно или неосознанно -сопоставляет два языка культуры, два мира, два типа сознания: современный и архаический. Многие из ее произведений тяготеют к христианской культурной традиции.

Например, это касается способа изображения героев. Согласно всем канонам древнерусского искусства изображение человека / предмета должно быть плоскостным. Петрушевская в своих текстах тоже создает характеры «плоские», однолинейные, не прописывает детали.

Положения, выносимые на защиту:

1. Творчество Петрушевскои - реальность современного литературного процесса, и в то же время оно может считаться продолжением христианской культурной традиции.

2.Выявление означенной двойственности прозы Петрушевскои позволяет обнаружить в ней новый, глубинный смысл, во многом выводящий творчество писателя за рамки искусства постмодернизма.

3. Наличие авторского идеала в прозе Петрушевскои очевидно, и при сопоставлении ее текстов с памятниками древнерусской литературы это утверждение из отвлеченной сферы переходит в сферу доказательную.

4. Авторская картина мира предполагает многообразие методов и форм выражения авторского идеала. Идеал в творчестве Петрушевскои может персонифицироваться в самобытном герое / антигерое (персонаже, противоположном авторской установке). Важную смысловую нагрузку приобретают заглавие произведения и ключевые словообразы, создающие специфический подтекст, также помогающий выявить авторский идеал. Каждый из этих приемов находит свое последовательное воплощение в диссертационном исследовании.

Научная новизна исследования определяется тем, что в нем впервые творчество Петрушевской рассматривается в контексте христианской культуры. В качестве основополагающей гипотезы мы выдвигаем предположение о возможном сходстве авторского идеала Петрушевской с идеалами христианской культуры. Проведенный анализ позволил выявить формы и способы заявленного сходства как в прямых соотнесениях, так и логикой «от противного».

Серьезные исследования творчества этого автора появились сравнительно недавно (1990-е - нач. 2000-х гг.), отдельные же публикации начали выходить на десяток лет раньше, в конце 1980-х, после выхода первых произведений. Наши попытки найти исследования, посвященные вопросам поиска авторского идеала, не завершились успехом, хотя в качестве обозначенной, но не развитой, тема присутствует в следующих статьях.

Одной из первых об этом написала М. Строева в статье, посвященной анализу драматургии: «Чуткое ухо способно <...> расслышать скользнувшую то тут, то там ноту добра. Добра невоплощенного, отнятого и тем более взыскуемого. Мотив несостоявшегося добра - дара материнства, дружбы, любви - и составляет глубинный драматизм пьес Петрушевской, ее поиски милосердия» [189, 228]. Однако многие исследователи стремились прочитать тексты писателя буквально, что приводило к появлению резко негативных оценок. Например, оспаривая мнение Строевой, Н. Кладо обратил внимание на то, что «сегодня духовности меньше, а идеалов и вовсе нет, - и далее, о пьесе «Три девушки в голубом». - Убогие люди! Убогие дети! <...> Они чужды окружающему обществу. Нет боли у автора за них - есть пренебрежение, рассмотрение свысока. В этом крайний пессимизм пьесы» [152, 231-235]. Такая точка зрения имеет свои основания: в 1980-е годы процесс принятия / непринятия творчества любого неординарного художника велся параллельно с его защитой от социологизма, жизненно опасных обвинений в отрыве от «интересов общества» и т.п. Это же пришлось пройти и Петрушевской.

С позиций почти христианского толкования рассматривал творчество этого писателя Р. Тименчик. В своей статье «Ты - что? или Введение в театр Петрушевской» он писал: «Автор играет с героями честно (а если спутать их с живыми людьми - то жестоко). Автор любит своих героев <...> и вне школьного деления на положительных и отрицательных безжалостно проверяет эту любовь. Процесс восприятия ее пьес - это испытание зрителя на любовь к ближнему. Автор как бы ставит эксперимент, - отнимая у своих персонажей то одно, то другое качество, автор спрашивает зрителя и себя: теперь ты можешь возлюбить ближнего, как самого себя? а теперь? а как самого себя? а самого себя после всего виденного ты еще способен любить?...» [191, 397]. Вопрос задан, намек на идеал есть, но вывода еще нет.

Спустя несколько лет в журнале «Дружба народов» вышла подборка из двух емких статей, посвященных творчеству Петрушевской, где появились мысли, близкие нашим. Одна из авторов, О. Лебедушкина определила идеал, возникающий на страницах книг этого писателя как озарение, свет одного человека другому. «Если "бессмертный гений", сидящий в "раковине" человеческого тела, и дает о себе знать, то только "сверкая, подобно озарению". Озарение - то, что противостоит бессмысленности понимания. Этот опыт исключительно редок, он маргинален, как и следовало ожидать: "человек светит только одному человеку один раз в жизни, и это все" ("Через поля"). <...> Если жизнь <...> трагически "истребима", то свет человека неистребим и способен рассеять "тень жизни", ее "тайную, упорно процветающую, животную сторону", где "сосредоточены отвратительные, безобразные вещи" ("Тень жизни"). Человек светит другому из одного царства в другое, поверх смерти, времени, бездн и границ. Свет и спасение здесь равнозначны» [159, 205]. Здесь речь еще не идет напрямую о христианском мировосприятии мира: автор подмечает «всеохватность» текстов Петрушевской, важность и вневременность ее идеалов.

Другой исследователь, М. Васильева, в статье «Так сложилось» приводит иную концепцию. Она называет Петрушевскую прямой продолжательницей традиций русской классики, а именно - Н.В. Гоголя («Шинель», «Мертвые души»). Ср.: «...если отмести вечную сверхидею рая, взяв за образец лишь явную творческую удачу Гоголя - его истинные шедевры, то есть «тьму и пугающее отсутствие света», то гоголевский ад мгновенно потеряет метафизическую глубину. Не давшаяся в руки, не ставшая таким же фактом литературы (в противоположность гениальному аду) вечная идея рая просвечивает сквозь всю свою «темную» предысторию. <...> Ненаписанный же рай продолжает в его прозе свое фантастическое, необъяснимое присутствие» [133, 210]. Таким образом, исследователь заключает, что и Петрушевская, подобно Гоголю, создает некий «ненаписанный рай», представление о котором предстает перед читателем в ее текстах. Идеал появляется не на страницах книги, а в душе человека: автор надеется на понимание читателя. (Ср. признание автора: «...о мой читатель! Я еще в самом начале своей литературной деятельности знала, что он будет самым умным, самым тонким и чувствительным. Он поймет меня и там, где я скрою свои чувства, где я буду безжалостна к своим несчастным героям» [33, 66].) Сравнение с Гоголем - уже отсылка к христианству (об этом говорит и избранная терминология: «ад» / «рай»), где рай - воплощение абсолютного идеала. Тем не менее, и у Гоголя, и у Петрушевской он недостижим.

К отрицанию каких бы то ни было религиозных воззрений писателя приходит М. Ремизова в статье «Мир обратной диалектики»: «Проза Петрушевской безрелигиозна - но не атеистически, а первобытно, матриархально, когда Бога (и даже богов) еще нет, но есть какие-то смутные духи, которым, кстати, приносятся жертвы. И регулярно - причем не осознанно, не добровольно, а вынужденно, почти из-под палки, волею все тех же обстоятельств. Этому миру можно было бы поставить диагноз безнадежной патологии - если бы в нем не существовала вертикаль личного художественного мастерства автора. <...> Петрушевская виртуозно балансирует на грани наивного и культурного текстов, оставаясь, вероятно, единственным автором, которому удается удержать на этой грани полноценное равновесие» [182, 7]. Ремизова утверждает, что идеалы писателя близки первобытным и истинно народным: это неподвластные логике любовь и материнство.

Приближается к этой точке зрения и автор другого учебного пособия -И. Сушилина: «Петрушевская поворачивает читателя к реальному, а не мнимому смыслу бытия. Ее проза принципиально антиидеологична. Писательница, отвергая стереотипы и мифологемы литературы социалистического реализма, погружает своих героев в сферу быта, со всеми его подробностями и проблемами. <.. .> Мы понимаем, что в мелочах жизни, в невзгодах и вечных проблемах также заключены основные вопросы человеческого существования. Несмотря на беспристрастность авторской позиции, голос героя, его живая интонация вызывают в читателе сопереживание и отклик» [229, 37]. Вполне логично она говорит о глобальности, сверхидее прозы Петрушевской и о соответствующих идеалах.

С концепцией М. Ремизовой спорит Е. Щеглова. «Разговоры именно об архетипах в применении к прозе Л. Петрушевской <...> основываются на том, что при всей точности, с которой писательница воспроизводит массу тяжелейших житейских обстоятельств, рисует она, по-моему, не столько человека, сколько именно эти обстоятельства, не столько душу его, сколько грешную его телесную оболочку. Человек у нее проваливается во мрак обстоятельств, как в черную дыру. Отсюда, видимо, такое пристрастие писательницы к накоплению признаков этих обстоятельств — начиная от пустых тарелок, дыр и всевозможных пятен и кончая бесчисленными разводами, абортами и брошенными детьми» [233, 53]. Не будем возражать против допустимости существования этой точки зрения, однако, кажется, автор просто за деревьями не увидел леса. Здесь снова выступают антиидеалы: мрак, безысходность, абсурдность человеческого бытия.

(Герои Петрушевской все хотят обрести счастье. Но всеё превращается лишь в суматоху)

Казанский исследователь творчества Петрушевской Т. Прохорова больше изучает лингвистическую сторону ее текстов. В одной из статей она обратилась к семантике слова «счастье»: «Интересна семантика понятия счастье в художественном мире писательницы. <.. .> Как правило, счастье -это краткий миг, «пик радости» обретения духовной свободы, чувства родства, но он не в силах рассеять мрак жизни. В итоге это «чудное мгновение» зачастую само оказывается миражом. <...>. Счастье и крест у нее обычно оказываются рядом. В художественном мире ее новеллистики можно встретить в основном следующие способы «обретения» героями счастья: иллюзия, подмена реальности мифом, игра. Но даже видимое, мнимое счастье воспринимается ими как благо, ибо тоска по идеалу неистребима» [176, 171]. Исследователь называет Петру шевскую романтиком в изображении этого стремления к счастью. Ее идеал (счастье), по Прохоровой, тесно переплетается с долгом (крест). В этом мнение исследователя близко тем, кто воспринимает творчество писателя в русле христианской традиции: «Вообще соотношение мечты и действительности, "здесь"-бытия и "там"-бытия является ключевой проблемой в творчестве Петрушевской. Она связана с мыслью о невозможности обретения гармонии в этом мире. Единственное, на что могут рассчитывать герои рассказов писательницы, - это обретение искомого идеала за пределами человеческого существования, "где-то там, где-то там"» [177]. Все же надежду писатель оставляет своим героям: они верят в свое счастье - и оно приходит к ним, пусть не сразу, а «где-то там». Итак, мечта может осуществиться, человек может стать кем-то другим. Надежда и вера - вот те идеалы, о которых говорят исследователи в своей статье. В 2003 году Д. Маркова, выражая уже ставшие традиционными для исследователей творчества этого писателя мысли, пишет: «В аннотации к книге (имеется в виду сборник «Где я была» -прим. Д.Р.) сказано, что главное в ней - «стремление людей спасти друг друга. И, как в большинстве волшебных, колдовских историй, это стремление приводит к счастливому финалу». К этому стоит добавить, что здесь есть и обратное стремление, ведущее к гибели <...>, когда люди, замыкаясь в собственном мире, отворачиваются от других. <...> Важно иное: то, что способность отдать все ради другого, само желание «оставить дверь открытой», оказать и принять помощь здесь оказываются безусловной ценностью. В буквальном смысле - вопросом жизни и смерти» [162, 218]. Здесь уже явственна связь с идеалами христианской традиции, когда главное - забота не о себе, а о ближнем, участие, милосердие и сострадание.

Цель диссертационной работы - в процессе сопоставительного анализа выявить соотношение авторского идеала Петрушевской с идеалами христианской культуры, отраженными в текстах древнерусской литературы.

Для достижения этого необходимо решить следующие задачи:

1. Отталкиваясь от современного состояния проблемы эстетического идеала, выработать рабочую концепцию в качестве опоры для анализа прозы Петрушевской.

2. Осмыслить и систематизировать мотивы и образы традиционной христианской культуры в древнерусской литературе.

3. Вчитываясь в произведения Петрушевской, проанализировать специфику бытования христианских образов и мотивов в прозе писателя, а также обнаружить то общее, что позволяет сделать выводы о типологии данного явления в контексте творчества писателя.

4. Выявить типологическую близость нравственно-эстетического идеала Петрушевской с идеалами древнерусской литературы.

Материалом исследования стала малая проза Петрушевской (рассказы и реквиемы «О, счастье», «Я люблю тебя», «Бессмертная любовь», «Дядя Гриша», «Чудо», «Свой круг», «Вопрос о добром деле», «Гимн семье», новеллы «Ветки древа», «Просиял» и др.), а также роман «Номер Один, или В садах других возможностей».

Объект исследования - творчество Петрушевской в аспекте авторского идеала.

Предмет исследования - формы выражения авторского идеала в произведениях Петрушевской в их сопоставлении с традициями христианской культуры.

Исследователи затрудняются в определении самой его направленности, относя его то к «особому типу реализма», «наивному», «магическому реализму», то называя «соционатурализмом», «прозой шоковой терапии», «чернухой», «примитивом», причисляя то к «другой», «альтернативной» прозе, то к «новой натуральной школе», то к «женской прозе», хотя сама писательница вообще отрицает существование женской литературы.

Обращаясь к различным жанрам, Л. Петрушевская решает основную творческую задачу: писательница прослеживает, как происходит деформация личности под влиянием среды, пытается раскрыть внутренний мир современного человека, показав его в исключительно сложных жизненных обстоятельствах; она видит его в самом разном обличье – от привычного до невероятного.

Как отмечает Т. Прохорова, «сегодня творчество Петрушевской напоминает своеобразную лабораторию, где проходят испытание “новые” и “старые” жанры, где осуществляются эксперименты с разными стилями, где реализм скрещивается с постмодернизмом, натурализм – с сентиментализмом и т. п. Здесь все пронизано токами диалогичности, причем в игровой диалог вовлекаются самые разные пласты отечественной и мировой культуры: фольклорная традиция, мифология, классическая литература»[6, c.156].

Устойчивый интерес к произведениям Л. Петрушевской как русских, так и зарубежных исследователей свидетельствует о том, что ее творчество не частное, локальное явление, а выражение характерных тенденций развития русской прозы конца XX века. Имя Л. Петрушевской ставится в один ряд с именами таких признанных мастеров как А. Платонов, Ю. Трифонов, А. Вампилов; с другой стороны, оно звучит среди имен тех современных авторов, которые ведут творческие поиски в русле самых различных литературных течений (В. Маканин, Ф. Горенштейн и др.).