FD-301_vsyo / Subj / 38-Основы научных исследований

ДЖ. АГАССИ

1.В чем сущность точки зрения по проблеме революции в науке, выраженной английским ученым Ф. Бэконом?

2.Какова суть континуалистской концепции П. Дюгема?

3.Раскройте точку зрения К. Поппера по проблеме научной революции.

4.Какую оценку точкам зрения по проблеме революции в науке дает ученый Дж. Агасси?

5.Раскройте сущность радикализма и традиционализма в науке.

Революции в науке – отдельные события или перманентные процессы?1

1. Три точки зрения

Наиболее важна радикалистская точка зрения, очень ярко выраженная сэром Фрэнсисом Бэконом; эта точка зрения была традиционной со времени основания Лондонского Королевского научного общества и вплоть до эйнштейновой революции в физике; ее все еще разделяют многие философы и историки науки, а также многие представители естественных и общественных наук. Она состоит в том, что наука рождается в результате революции, которая состоит в победе над суеверием и предрассудками, но в самом здании науки каждая его часть так надежно обоснована, что не может быть поколеблена. Наиболее серьезную альтернативу точке зрения Бэкона представляет собой континуалистская концепция Пьера Дюгема; она была порождена кризисом физики и приобретает все большую популярность среди людей сведущих. Согласно этой концепции, каждое достижение науки может быть модифицировано, но не опровергнуто. К примеру, мы можем быть сторонниками детерминизма, а затем опровергнуть его, обнаружив тем самым его ненаучный (метафизический) характер; но мы не можем опровергнуть теорию Максвелла — мы можем только модифицировать ее, скажем, рассматривая максвелловские уравнения не как точные до последней степени, а как приближения. Третью точку зрения разработал сэр Карл Поппер после эйнштейновой революции и под ее влиянием, и хотя, Эйнштейн и некоторые другие ученые признали ее по меньшей мере частично справедливой, те, кто знакомится с этой точкой зрения, обычно

1 Современная философия науки: знания, рациональность, ценности в трудах мыслителей Запада. М., 1996. С. 136-141.

11

находят ее довольно эксцентричной. Она состоит в том, что если теория не может быть опровергнута посредством эмпирических данных, то она ненаучна, и наоборот. Например, детерминизм не может быть опровергнут, но научная теория, которая может быть детерминистской или индетерминистской, как соответственно теории Ньютона и Гейзенберга, может быть опровергнута. Концепция Бэкона – это концепция одной революции, концепция Дюгема – это концепция, отрицающая революции, концепция реформ и, наконец, концепция Поппера – это концепция перманентной революции.

Введем теперь совершенно новый фактор – опасение ученого потерять контакт со своими коллегами. Этот фактор тесно связан с названными выше концепциями научных революций следующим образом. Общим для этих трех концепций является прогрессистский взгляд на науку. А неприятное следствие прогресса науки для индивида состоит в том, что однажды он может обнаружить, что отстал.

Литература по этому вопросу почти отсутствует, поэтому приходится ссылаться на данные полевых наблюдений, весьма неполные и поверхностные, если не сказать фрагментарные. Эти результаты показывают, что опасение, о котором шла речь, очень широко распространено и основано на популярном воззрении, что при все возрастающей скорости развития науки очень легко потерять контакт с ее передним краем. Это может произойти по небрежению (даже кратковременному и вполне оправданному, например, болезнью), из-за утраты остроты восприятия или ослабления творческих способностей (чего всегда боялся Фрейд) или вследствие косной приверженности к теориям и методам, которые действительно были важны во времена молодости ученого, но которые быстро устаревают (т.е. становятся менее важными, чем раньше). Ученый может стать старомодным вследствие приверженности устаревшей идее, просто от незнания новых методов, теорий, экспериментальных исследований или же оттого, что он уже не в состоянии их понять. В таком случае бесполезно «для виду» соглашаться с более современными исследователями, потому что нельзя верить в то, чего не понимаешь. Совершенно ясно, что большинство старомодных ученых просто не в курсе современных исследований, потому что, если бы они были в курсе последних событий науки, они, скорее всего, поняли бы не хуже своих более современных коллег, как все обстоит на самом деле. Впрочем это утверждение не универсально: ученый может оказаться

12

настолько догматичным в своей приверженности истинам, усвоенным в юности, что он все равно не согласится со своими коллегами, даже если он знаком со всеми фактами и понимает все новейшие идеи.

О связи указанных опасений с прогрессивизмом вряд ли стоит говорить – настолько она очевидна. Эту связь можно эмпирически проиллюстрировать таким образом: аналогичные страхи и опасения знакомы всем прогрессивным художникам, но некоторые традиционные культурные образования не дают повода для таких опасений. (Например, единственная причина, по которой традиционный иудейский раввин может оказаться «не в курсе», – это старческая деменция.)

Итак, будучи прогрессивистскими, все три концепции о науке и научных революциях оставляют место для опасений оказаться «не в курсе», отстать и соответственно дают рекомендации, как этого избежать и не стать старомодным. Все три теории расходятся в своих рекомендациях на этот счет. Обсуждение относительной ценности этих рекомендаций – один из способов дать критическую оценку относительной ценности концепций, породивших эти рекомендации. Мы рассмотрим точки зрения на научную революцию и на перспективу утраты компетентности, а также связь между ними. Если мы четко сформулируем соответствующие рекомендации, мы таким образом испытаем относительную ценность различных концепций.

2. Радикализм и традиционализм

Наиболее распространенным в настоящее время является мнение, что в науке мы можем доказать правильность своих взглядов. Это мнение стало несколько менее распространенным среди ученых со времени эйнштейновской революции; среди историков науки, вульгаризаторов науки и образованных дилетантов это мнение осталось непоколебимым. Только один факт заслуживает упоминания. В 1957 г. итальянский философ науки Людовико Джеймонат опубликовал книгу под названием «Галилео Галилей» и с подзаголовком «Биография и исследование его взглядов в области философии науки». Книга была переведена Стилльманом Дрейком и опубликована в 1965 г. с предисловием Джиорджио де Сантилланы и примечаниями переводчика. Профессор Джеймонат придерживается того мнения, что Галилео Галилей потому является такой важной фигурой в истории науки и философии, что он открыл великую истину, может быть, единственную великую истину о научном методе: недостаточно показать, что какое-то положение весьма и

13

весьма вероятно; до тех пор, пока это положение полностью не доказано, его не следует рассматривать как научное. Из этого можно сделать один вывод, а именно: следует полагаться только на показания своих органов чувств, а не на свидетелей и очевидцев.

Это требование абсолютной демонстративности в науке заставяет объявить ученого «виновным в... непростительной ошибке» (выражаясь словами сэра Джона Гершеля), если он позволит себе высказать мнение, которое может оказаться ошибочным. Лучше уж не сказать ничего, чем сказать что-то, что может впоследствии оказаться ошибкой. Эта доктрина превращает жизнь ученого в сплошной кошмар. После того как он сделал все от него зависящее, чтобы обнаружить истину, после того как он уверился в своем выводе, совершив все возможное для того, чтобы истина выглядела максимально демонстративной, – необходимость хотя бы малейших исправлений оказывается для него тяжкой. Потому что необходимость внесения исправлений указывает на просчеты, совершенные ученым в прошлом, на недостаток образованности и несовершенство научной школы, которую он прошел. Малейшая необходимость в модификации теории, таким образом, становится в высшей степени вопросом принципа. Самая мягкая критика становится равносильна самому суровому приговору научной теории.

Так понимал ситуацию сэр Фрэнсис Бэкон. Если с доказательством в науке все обстоит так просто, спрашивал проницательный Бэкон, то почему же так долго длилось средневековье? Да потому, отвечал он, что люди скорее исказят любой наблюдаемый ими воочию факт, чем признают, что придерживались ошибочных взглядов. Поэтому, если хочешь быть ученым, открой чистую страницу и продвигайся вперед с осторожностью. Если ты выскажешь догадку (как, например, Коперник), вполне вероятно, что ты положишь начало новой эпохе средневековья в науке. Теория Бэкона допускает одну и только одну революцию в науке: это когда научный взгляд торжествует над ошибочным. Следовательно, наука берет начало с последней революции. Физика, говорят последователи Бэкона, начинается в XVII в., химия – в конце XVIII в., а оптика — в начале XIX в. Как прекрасно показал Майкл Оукшот в своей книге «Рационализм в политике», радикалист всегда рассматривает последнюю революцию как начало начал. В самом деле, как показал Лакатос, Рассел, будучи радикалистом в математике, колебался, кого же считать отцом научной математики: Джорджа Буля или свою собственную

14

персону. Придерживаясь той точки зрения, что не может быть революции в науке, а возможна только революция, знаменующая победу науки над ошибочными взглядами и предрассудками, Лавуазье и его последователи заключили, что вся химия, существовавшая до Лавуазье, была основана на предрассудке, и мадам Лавуазье торжественно сожгла труды Шталя – наиболее выдающегося химика – предшественника Лавуазье.

Философ, который впервые выдвинул идею о том, что средневековая наука — не порождение предрассудков, отталкивался от того положения, что наука никогда не остается неизменной. Это был Пьер Дюгем, который олицетворял собой странный сплав чрезвычайно смелого и революционного философа с чрезвычайно реакционным. Трудно представить себе, насколько смело и революционно было в его время предположить, что учение Ньютона может подвергнуться пересмотру. Величайший философ-скептик Нового времени Дэвид Юм считал, что учение Ньютона останется неизменным до скончания времен. С той поры как Юм высказал эту мысль, появились все более и более впечатляющие аргументы в поддержку теории Ньютона. Фарадей считал, что учение Ньютона следует модифицировать таким образом, чтобы исключить дальнодействие, но об этом факте забыли и открыли его вновь лишь недавно. В наиболее поздних биографиях Фарадея этот факт все еще не упоминается. Пуанкаре рассматривал возможность модификации учения Ньютона и утверждал, что предпочтительно было бы его сохранить, даже ценой изменения значений некоторых терминов, что позволило бы привести это учение в соответствие с новыми фактами. Пьер Дюгем не согласился с этим утверждением и заявил, что даже учение Ньютона не неприкосновенно. Если бы не то обстоятельство, что Эйнштейн в то же самое время превзошел Дюгема (предложив реальную альтернативу учению Ньютона), фигура Дюгема в истории мысли была бы выдающейся. Дюгем, однако, был реакционен, ибо его главной целью было доказать, что средневековая наука качественно не отличается от современной и что тот, кто считает иначе, в особенности Галилей, страдает манией величия или невероятно наивным оптимизмом относительно того, чего может достигнуть наука.

Томас Кун переработал философию Майкла Полани в еще один вариант философии науки Дюгема. Он принимает континуалистскую концепцию Дюгема, но отрицает представление о существовании науки в средние века. Он дает модификацию концепции Дюгема, которая

15

оправдывает отклонение от этой концепции в пункте о средних веках. Хотя наука постоянно развивается, говорит Кун, она имеет дискретные уровни, которым соответствуют отдельные стандартные учебники различных периодов. Континуальность, преемственность обеспечивается как созданием учебника, так и постепенным его устареванием, отмиранием. В средние века, однако, не было учебников, о которых стоило бы говорить. Учебник по астрономии был древним, и его отмирание началось задолго до Коперника, то есть учебник по астрономии был слишком устаревшим. Другие области знания, в частности химия, вообще не имели учебников.

Континуалистская концепция истории науки, которая рассматривает все изменения, происходившие в науке, как незначительные, в первую очередь находится в противоречии с фактами недавних научных революций – с фактами создания, скажем, генетики, теории относительности и квантовой механики. В самом деле, Дюгем рассматривал революцию в физике как совершенно ненаучную. Все же его концепция представляет собой шаг вперед по сравнению с теорией науки XIX в., в соответствии с которой подлинно научная теория не нуждается ни в каких модификациях; согласно Дюгему, некоторые модификации научных теорий допустимы.

Как уже говорилось выше, одним из способов проверки теории является рассмотрение способов ее применения. Посмотрим, как можно применить ту точку зрения, согласно которой свойством подлинно научных теорий является то, что они могут быть подвергнуты модификации.

16

К. ПОППЕР

1.В чем состоит цель науки согласно К. Попперу?

2.Что такое экспликандум и каким он должен удовлетворять условиям, чтобы быть успешным?

3.В чем заключается смысл доктрины эссенциализма?

4.Что такое модифицированный эссенциализм?

5.В чем сущность идеи структурных или реляционных свойств мира и идеи глубины теории?

Реализм и цель науки1

До сих пор я аргументировал в пользу реализма, главным образом критикуя идеализм. Теперь я хочу предложить несколько позитивных аргументов в пользу реализма. Я имею в виду аргументы, опирающиеся на соотношение между реализмом и целью науки.

После опубликования «Логики исследования», т.е. после 1934 г., я развил систематическую трактовку проблемы научного метода: я постарался начать с некоторого предположения о цели научной деятельности и вывести из этого предположения многое относительно методов науки, включая и многочисленные комментарии к ее истории. Здесь я ограничусь объяснением этого предположения и разъяснением его зависимости от проблематики реализма.

Говорить о «цели» научной деятельности, наверное, немного наивно, ибо ясно, что различные ученые ставят перед собою различные цели, сама же наука (чтобы это ни значило) не имеет целей. Я принимаю все это. Однако когда мы говорим о науке, мы, кажется, чувствуем более или менее ясно, что есть что-то определяющее в научной деятельности, и поскольку научная деятельность выглядит очень похожей на рациональную деятельность и поскольку рациональная деятельность должна иметь некоторую цель, попытка описать цель науки не может быть совсем бесперспективной.

Я полагаю, что цель науки найти удовлетворительное объяснение всего того, что заявляет о себе как нуждающееся в объяснении. Под объяснением (или причинным объяснением) я понимаю совокупность

1 Современная философия науки: знания, рациональность, ценности в трудах мыслителей Запада. М., 1996. С. 96-106.

17

положений, одно из которых описывает положение дел, подлежащее объяснению (экспликандум), между тем как другие объяснительные положения образуют «объяснение» в узком смысле слова (экспликанс экспликандума).

Мы принимаем, как правило, что более или менее известно, что экспликандум истинен, или допускаем, что это известно. Ибо мало смысла ставить вопрос об объяснении положения дел, которое могло бы оказаться всецело воображаемым (летающие тарелки могут быть примером такого случая: в объяснении может нуждаться не явление летающей тарелки, а сообщения о летающих тарелках; если бы летающие тарелки существовали, то никакого дальнейшего объяснения сообщений не потребовалось бы). Экспликанс, с одной стороны, является объектом научного поиска, он, как правило, не известен, его приходится открывать. Таким образом, научное объяснение всякий раз, когда оно представляет собой открытие, является объяснением неизвестного путем известного.

Экспликанс, чтобы быть успешным (успешность может иметь ту или иную степень), должен удовлетворять ряду условий. Во-первых, экспликандум должен логически из него следовать. Во-вторых, экспликанс по своему статусу должен быть истинным, хотя, вообще говоря, может быть не известно, что он истинен; в любом случае даже после самой критической из проверок не должно быть выяснено, что он ложный. Если не известно, что экспликанс истинен (так обычно бывает), должны существовать независимые доказательные свидетельства в его пользу. Другими словами, он должен быть независимо проверяемым, и было бы еще лучше, если бы он выжил при независимых проверках возрастающей строгости.

Мне все же придется объяснить мое использование выражения «независимый» и его противоположности «ad hoc» и в качестве крайней противоположности – « круговой».

Пусть а будет экспликандумом, известным в качестве истинного. Поскольку а тривиально следует из а, мы могли бы всегда представить а в качестве объяснения самого себя. Но такое объяснение было бы в высшей степени неудовлетворительным, даже хотя мы знаем, что в этом случае экспликанс является истинным и что экспликандум следует из него. Поэтому мы должны исключить такого рода объяснения ввиду их кругового характера.

Однако тот круговой характер, который я имею в виду, может иметь различную степень: «Почему море такое неспокойное сегодня?» –

18

«Потому что Нептун сердится». – « Но каким образом вы подкрепите свое утверждение, что Нептун сердится?» – « О, не видите ли вы насколько море неспокойное. А не всегда ли оно неспокойное, когда Нептун сердится?» Это объяснение считается неудовлетворительным, поскольку, как и в случае полностью кругового объяснения, единственным свидетельством в пользу экспликанса служит сам экспликандум. Чувство, что эти почти круговые или ad hoc объяснения в высшей степени неудовлетворительны, и соответствующее требование избегать таких объяснений были, я полагаю, в ряду главных движущих начал науки. Неудовлетворенность же в таких объяснениях была среди первых плодов критического или рационального подхода.

Чтобы экспликанс не был ad hoc, он должен иметь более богатое содержание: он должен иметь разнообразные проверяемые следствия и среди них, в частности, проверяемые следствия, отличные от экспликандума. Именно эти отличные проверяемые следствия я имею в виду, когда говорю о независимых доказательных свидетельствах.

Хотя эти заметки, возможно, помогают прояснить нечто в интуитивной идее о независимо проверяемых экспликансах, они совершенно недостаточны, чтобы характеризовать удовлетворительно и независимо проверяемое объяснение. Ибо если а наш экспликандум – пусть а будет снова «сегодня море неспокойно», – то мы можем всегда предложить совершенно неудовлетворительный экспликанс, обладающий независимо проверяемыми следствиями, но полностью ad hoc. Ведь мы можем выбрать эти следствия по своему желанию. Мы можем выбрать, скажем, «все сливы сочные» и «все вороны черные». Пусть б будет конъюнкцией этих предложений. Тогда мы можем принять в качестве экспликанса просто конъюнкцию а и б этот экспликанс будет удовлетворять всем до сих пор установленным нашим требованиям, но он будет ad hoc и интуитивно совершенно неудовлетворительным.

Только если мы потребуем, чтобы объяснение использовало универсальные законы природы (дополненные начальными условиями), мы продвинемся к идее независимого объяснения, или объяснения, не являющегося ad hoc. Ибо универсальным законом природы могут быть утверждения, проверяемые во всяком месте и во всякое время. Следовательно, если эти утверждения используются в объяснениях, то объяснения не могут быть ad hoc, так как они позволяют нам интерпретировать экспликандум как пример воспроизводимого эффекта. Все это верно, однако, только если мы связали себя с такими универсальными

19

законами, которые проверяемы, т.е. фальсифицируемы (falsifiable). Здесь возникает проблема демаркации и критериев фальсифицируемости.

Вопрос «какого рода объяснение может быть удовлетворительным?» предполагает, следовательно, следующий ответ: объяснение в терминах проверяемых и фальсифицируемых универсальных законов и начальных условий. Объяснение этого рода будет тем более удовлетворительным, чем более высоко проверяемы эти законы и чем лучше они проверены (то же самое относится к начальным условиям).

Таким образом, предположение о том, что цель науки найти удовлетворительные объяснения, ведет нас далее к идее повышения степени успешности нашего объяснения за счет повышения степени проверяемости, т.е. путем перехода к более проверяемым объяснениям, что означает, как это показано в «Логике научного исследования» (главы VI и VIII), переход к теориям все большей содержательности, более высокой степени универсальности и более высокой степени точности. Это, без сомнения, полностью выполняется в истории науки и фактической практике теоретических наук.

Мы можем получить тот же в сущности результат другим путем. Если цель науки объяснять, то целью также будет объяснять то, что принимается в качестве экспликанса, такого, как закон науки. Отсюда задача науки постоянно самообновляться. Мы могли бы продолжать до бесконечности, предлагая объяснения более и более высокого уровня универсальности, пока мы не пришли бы к окончательному объяснению, т.е. к объяснению, которое не допускает какого-либо дальнейшего объяснения и не нуждается в нем.

Существуют ли окончательные объяснения? Доктрина, названная мною эссенциализмом, строится на представлении, что наука должна искать окончательные объяснения в терминах сущностей: если мы можем объяснить поведение вещи в терминах ее сущности — ее существенных свойств, то излишним становятся всякие дальнейшие вопросы (исключая, может быть, теологический вопрос о Создателе сущностей). В русле эссенциализма мыслил Декарт, полагавший, что он объяснил физику в терминах сущности физического тела, которая, как он мыслил, была протяженностью, и некоторые ньютонианцы, полагавшие, следуя Роджеру Котсу, что сущностью материи является инерция и ее способность притягивать другие предметы и что теория Ньютона могла бы быть выведена из этих существенных свойств всех предметов и таким образом окончательно объяснена через эти свойства. Сам Ньютон придерживался другой точки

20