Введенский. Судьбы фил-и. отрывки

* В Москве же (в <Москвитянине>, 1841 г.) появилась и первая в русской литературе статья о Гегеле. Это - <Обозрение гегелевой логики> Редкина "'

Это - философский взгляд на прошлое и будущее русского народа, на его роль в семье европейских народов, философское освещение с двух разных точек зрения всех сторон его жизни.

Таким образом уже во второй период своего существования русская философия успела оказать неоспоримое и самое благотворное влияние на ход русской культуры. И в то же время ее услуги за этот период имеют не только местный характер: они не ограничиваются лишь одной Россией, но распространяются и на весь цивилизованный мир. Может быть, эти слова покажутся странными и возбудят ожидание, что я сей час пущусь в какие-нибудь умственные фокусы. Но мне достаточно напомнить чисто русское имя одного всемирно известного человека, чтобы заставить всех согласиться со мной. Это - Николай Иванович Лобачевский. Это славное имя казанского математика освобождает меня от обязанности пояснять, в чем состоит его всемирное значение. С 1893 г., когда Казанский университет при сочувственном отзыве всего цивилизованного мира праздновал столетнюю годовщину рождения Лобачевского, уже и все русские узнали то, что давно было известно на Западе, именно, что работы Лобачевского имеют значение не для одной лишь математики, но еще больше для наиважнейшего отдела философии - для теории познания, и что на Западе они возбудили сильное научное движение, в котором принимали участие такие силы, как Риман, Гельмгольц ^ и др. А ведь понятно, да с того времени это тоже стало известным и у нас, что Лобачевский мог прийти к своим выводам только от того, что он философски пересматривал начала математики. Далее, стало понятным также и то, что как ни велики в математике Декарт и Лейбниц, но со своими философскими предпосылками они не могли бы прийти ни к вопросу, ни к решению Лобачевского. И то, и другое возможно только в том случае, если держаться или принципов английского эмпиризма, какие и высказывает Лобачевский, или кантовских воззрений. Да даже и английского эмпиризма прошлого столетия было еще недостаточно, чтобы обусловить работу Лобачевского. Он должен быть дополнен еще - хотя и не в высказанном, а в подразумеваемом виде – кантовской теорией синтетических суждений; ибо без этого дополнения взгляды Локка и Юма на математику, как известно, ничем не отличаются от взглядов Декарта и Лейбница. А в Казанском университете (где Лобачевский выступил, как преподаватель, несмотря на свои 18 лет, уже в 1811 г.) до его разгрома сильнее всего интересовались как раз философией Канта*. <…>

Так вот, когда задумываются, может ли и у нас философия иметь такое же значение для развития нашей культуры, как в других странах, то пусть вспомнят о славянофилах и западниках. Если же сомневаются, в состоянии ли русская философия уплатить свой долг Западу и оказывать со своей стороны влияние на развитие его философии, то пусть припомнят Лобачевского и взвесят, не началась ли уже эта расплата. Да пусть при этом еще хорошенько обдумают, при каких условиях распространялась у нас философия - как результат искусственного, тепличного насаждения, или же как обнаружение глубокой общественной потребности, находившей свое удовлетворение вопреки самым тяжелым препятствиям?

Ведь для русской философии во второй ее период сравнительно легкие дни наступили только к концу 30-х годов. И то приходится назвать их лишь сравнительно легкими, если вспомнить о тягостях цензуры во все время царствования Николая 1, цензуры, преследовавшей зачастую даже чисто литературные мнения и не позволявшей судить, хотя бы даже и одобрительно, об игре актеров и актрис Императорских театров, на основании того принципа, что это будет суд о казенном добре, о людях, находящихся на казенной службе. А как отозвалась эта цензура на философии, видно уже из того, что, при всем увлечении Гегелем, до 60-х годов не появилось ни одного перевода из его сочинений '", а раньше почти не было переводов Шеллинга, хотя несомненно, что в рукописях ходило немало переводов как его, так и Канта и Фихте и некоторых других, даже менее важных, немецких философов (Гербарта, Круга, Шада и т. д.). Тем не менее, лет 8 или 10 второго периода русской философии все-таки могут быть названы сравнительно легкими для нее, потому что наряду с мерами Уварова, вызвавшими некоторое общее оживление университетов, в конце 30-х годов было не только предоставлено профессорам философии право следовать любой системе, но даже изучение философии было сделано обязательным для студентов всех факультетов, кроме медицинского.

А если так, то почему же русская философия не дала еще больших результатов? По очень простой причине: вслед за этими сравнительно легкими днями самым тяжелым образом закончился второй период русской философии; а после него она была вынуждена начать свое развитие заново, так что вступила в период своего вторичного развития, который продолжается и до настоящего времени. Перед революцией 1848 г., а еще более в этом году, началась такая реакция, которой равной еще, кажется, никогда не было ни раньше, ни позже; по крайней мере, она еще никогда не обращалась с такой силой против философии. И без того нестерпимо тяжелая цензура сделалась какой-то чудовищной. Образовался восходящий ряд цензур: не только каждое министерство, но и вообще масса учреждений имели свои особые цензуры: а над всем этим стоял пресловутый негласный центральный комитет, цензуровавший и книги, и цензуры, и даже едва ли не самих министров. Далее, всем служащим в министерстве народного просвещения были запрещены не только командировки, но даже и отпуски за границу. Наконец, возник и даже серьезно обсуждался план преобразовать все университеты в высшие военно-учебные заведения. План этот, к счастью, не был исполнен; зато был установлен в университете комплект студентов в 300 человек для всех факультетов и курсов, взятых вместе, кроме медицинского факультета. А для более скорого осуществления его был временно прекращен прием студентов. Университетские советы лишены права избирать ректора, и усилена власть попечителя. Преподавание связано неподвижными программами и т. д. Уваров, только что было ожививший несколько наши университеты, не выдержал такой ломки; он тяжело заболел и должен был покинуть службу. Его место занял кн. Ширинский-Шихматов, который, не краснея, твердил: <Польза философии не доказана, а вред от нее возможен>. А перед какой головой не доказана и насколько логично заключать от возможности к действительности, об этом он не заботился. И вот, в 1850 г. философский факультет был разделен на историко-филологический и физико-математический, кафедра же философии закрыта, преподавание ее ограничено логикой и психологией и поручено не особому профессору, но обязательно законоучителю, причем это преподавание было поставлено еще под особый надзор назначаемых св. синодом наблюдателей за преподаванием закона Божия в светских учебных заведениях. Легко себе представить, каково было, если не считать случайных единичных исключений (вроде Ив. Л. Янышева), преподавание логики и психологии в руках лиц, посвятивших себя другой специальности. По крайней мере, даже св. синод находил нежелательным такое соединение преподавания закона Божия с логикой и психологией и предлагал для последних предметов назначать, хотя и из священников, но все-таки особого преподавателя. Да и сам Ширинский-Шихматов, очевидно, хорошо понимал, к чему он свел философию. «Положен конец обольстительным мудрованиям философии»,- с торжеством восклицал он во всеподданнейшем отчете за 1850 г.

Впрочем, есть факты, наглядно показывающие, как тогда относились к уцелевшим в университете философским дисциплинам и насколько велика была потребность в философии еще задолго до ее мнимоискусственного насаждения, предпринятого одновременно с университетской реформой 1863 г. <…>

IV

Третий период - период вторичного развития

Изгнание философии из русских университетов продолжалось тринадцать лет, вплоть до введения устава 1863 г.; и, разумеется, оно должно было вызвать у нас столь сильный упадок философского мышления, что последнее вынуждено было развиваться заново, так что со времени воцарения Александра II русская философия вступает в третий период, который может быть назван периодом ее вторичного развития. История этого периода совершается уже на наших глазах. Тем не менее нам полезно и ее припомнить, хотя бы в самых общин чертах, не называя, например, никаких имен и поныне здравствующих или так недавно скончавшихся деятелей. В истории этого периода много поучительного с точки зрения нашего вопроса; ибо развитие философского мышления в России в этот период идет аналогично с двумя предшествующими, взятыми вместе. Но, конечно, теперь весь этот процесс совершается гораздо быстрее, чем прежде в столетний промежуток от 1755 г. до 1855 г. И разумеется, после переворота 1861 г., совершенного незабвенным Освободителем, русская жизнь, в том числе и научная, уже никогда не может бать так стеснена и тяжела, как это бывало прежде. Но в остальных отношениях много сходства между развитием русской философии в третьем периоде и в двух предшествующих.

Возобновленное по уставу 1863 г. преподавание философии в наших университетах, прежде чем оказать заметное влияние на русское общество, еще должно было сперва организоваться и упрочиться. Поэтому естественно, что, начиная с 1850 г., довольно долго, даже и после 1863 г., пока новые профессора еще приобретали только влияние, философские воззрения возникали и распространялись в нашем обществе как бы сами собой, почти независимо от воздействия со стороны университетских представителей философии, вроде того, как это было и в Екатерининские времена. Естественно также, что прежде всего у нас распространились такие воззрения, которые не только нам были наиболее по плечу, наиболее доступны в зависимости от упадка философского мышления, но еще в это же время распространились и там, откуда мы до той поры заимствовали свою философию и всю свою науку. В Германии же в 50-х годах сильно распространился материализм, сначала среди врачей и натуралистов, а вслед за тем и в значительной части немецкого общества. Немецкие историки философии прекрасно объясняют этот факт тем, что, не удовлетворенные шеллинговской и гегелевской философией и в то же время едва успевая следить за успехами быстро развивающегося естествознания, врачи и натуралисты захотели совершенно обособить его от философии, бросили всякие занятия ею и сосредоточили все свое внимание исключительно на внешнем материальном мире, так что философское мышление пришло среди них в полный упадок. Под влиянием же присущей всем людям, а в особенности немцам, наклонности к метафизике, они все-таки строили себе свою собственную метафизику, но бессознательно, не давая себе отчета в ней и даже принимая ее за данные опыта или же за логически необходимый взвод из этих данных. Поэтому они и поддались соблазну судить о всякой действительности на основании одной лишь изученной ими ее части, вследствие чего приняли внешний мир и его механические процессы не только за вполне достоверную, но даже за единственную действительность, а свои вспомогательные орудия, приноровленные к изучению законов внешних явлений, т. е. рабочие гипотезы,- за точную картину действительности. Таким образом главною причиной возникновения и распространения материализма в Германии оказывается упадок философского мышления в кругах, заинтересованных естествознанием. А эта самая причина была налицо и у нас, да еще она действовала с неизмеримо большею силой, чем в Германии. Поэтому и у нас должен был распространиться материализм еще сильнее и шире. И как известно, его исповедовали в России в 50-х и 60-х годах с необычайным увлечением, чисто догматически и чуть не с фанатизмом, ни на минуту не задумываясь ни над какими возражениями против него. Словом, произошло явление, вполне аналогичное с распространением вольтерианства в смысле наших предков. Конечно, как вольтерианство в Екатерининские времена, так и материализм в 60-х годах вызвал оппозицию; но, как и тогда, она тоже не имела никакого успеха. На полемику, которую повели против него, кроме представителей духовной философии, Самарин, Страхов, Юркевич и др., наши материалисты или не ображали никакого внимания, как бы на голоса людей, отсталых от своего века, или же отвечали на нее лишь грубыми насмешками, а иногда даже непристойными выходками, вроде личных инсинуаций, брани и т. д. И если материализм впоследствии исчез, то это произошло, как и с вольтерианством, не вследствие полемики против него, а как бы само собой: сочинения Страхова, Юркевича и др. стали не только ценить, но даже и читать лишь гораздо позднее - уже к концу 80-х годов.

После же материализма или же одновременно с ним легко было увлечься и позитивизмом, который в своей первоначальной контовской форме лишь с трудом отличается от материализма. И это увлечение было для нас тем естественнее, что последователи материализма никак не подозревали, что они исповедуют одну из метафизических систем. Напротив, они искренно и твердо были убеждены, будто бы их мировоззрение представляет собой наидостовернейший вывод, <последнее слово>, как они любили выражаться, точной науки. Конт же всю философию ограничивает лишь систематизацией общин выводов точных наук. И вот, с половины 60-х годов к позитивизму, под влияние которого в третьем периоде подпал ранее всех, по-видимому, П. Л. Лавров, стали присоединяться и некоторые ярые материалисты, как, например, Д. И. Писарев, который сначала выступал решительным материалистом, а с 1865 г. явно перешел на сторону позитивизма. Начало же 70-х годов отличается у нас главенствующим господством контовских идей.

Конечно, Конт играет важную роль в общем ходе умственного развития XIX века. Для нас же, русских, он еще особенно важен тем, что под его влиянием у нас укрепился интерес к социологии, в которой русские ученые быстро заняли видное место, образовали даже особую самостоятельную школу, отличающуюся употреблением так называемого субъективного метода. Поэтому нельзя не относиться с уважением к Конту. Но при отрицании им самонаблюдения, при полном отсутствии у него мало-мальски разработанной теории познания, при неизбежно вытекающем отсюда чисто догматическом отношении к исторически установившимся принципам точных наук и при его ограничении состава философии одной лишь систематизацией их общих выводов, господство Конта неизбежно должно было содействовать у нас упадку не только философского мышления, но даже и интереса к философии, тем более что представители других направлений дискредитировали себя своей неудачной борьбой с материализмом. И вот как в 1872 г. пришлось Кавелину, хотя и сам он был до известной степени под влиянием позитивизма, характеризовать положение современной ему философии: <Что мы видим в наше время? Философия в полном упадке. Ею пренебрегают, над ней глумятся. Она решительно никому не нужна... Всего хуже то, что мы теперь видим не борьбу против той или другой философской доктрины, а совершенное равнодушие к самой философии... Философия до сих пор не опровергнута в своих началах, а просто отброшена, как ненужная вещь. Упадок ее не есть научный вывод, а признак глубокой перемены в направлении и строе мыслей. В такой же опале, как философия, находится и единственное ее орудие - умозрение. Мы систематически пренебрегаем умозрением, питаем к нему полное недоверие. Умозрение в наши дни чуть-чуть не бранное слово. Чтобы лишить какой-нибудь вывод всякого доверия, возбудить против него всевозможные предупреждения, стоит только назвать его умозрительным,- и дело сделано, цель достигнута> *.

* <Задачи психологии> ^. Кавелина. Спб., 1872, стр. 3.

Что же, ввиду такого упадка философского мышления, были ли приняты в наших университетах какие-либо особые меры относительно философии, чтобы пробудить интерес к ней, поднять ее значение и вообще насадить ее у нас? Напротив: хотя уже нельзя сказать, чтобы с 1863 г. философия подвергалась у нас когда-либо прямому гонению, но к ней правительство относилось с таким равнодушием, а иногда даже с таким пренебрежением, которое только что не переходило в гонение. Достаточно вспомнить, какие программы действовали в наших университетах в продолжение пяти лет вслед за введением устава 1884 г. По этим программам преподаванию философии посвящалось во все время университетского курса всего лишь две недельных лекции в продолжение одного лишь года, и ограничивалось оно только историко-философскими комментариями при переводах отрывков из Платона и Аристотеля. Больше ничего: ни логики, ни психологии, ни истории философии за пределами этих комментариев. Правда, профессору предоставлялось право читать для желающих в часы, свободные у них от других занятий, какие угодно курсы, чем и отличалось это положение дела от прямого изгнания философии из университетов. Но свободного-то для философии времени не могло быть у студентов: ведь историко-филологические факультеты были обращены этими программами как бы в специальные школы древних языков, и у каждого студента было в неделю не менее 14 обязательных лекций по древним языкам, кроме столь же обязательного домашнего чтения древних авторов.

Казалось бы, что жалобы Кавелина должны быть уместны и теперь настолько же, и даже еще больше, чем в 1872 г. А что же мы видим теперь? Картину, во всех отношениях противоположную 60-м и 70-м годам. В самом деле, материализм в настоящее время окончательно исчез. Даже те, кто еще склоняется к нему, хотят видеть в нем не систему миросозерцания, не окончательный вывод точной науки, а всего только метод или рабочую гипотезу, которая может даже иметь, как и все вспомогательные орудия, только временное значение. Исчез и позитивизм в своей первоначальной контовской форме, заменившись более глубокими сродными с ним направлениями - эволюционной теорией и так называемой научной философией. Сильнее же всего, как и во второй период, у нас теперь распространены идеалистические или спиритуалистические воззрения, с той лишь разницей, что не какое-нибудь одно, а вроде того, как это было в начале второго периода, довольно разнообразные. А до какой степени они преобладают над другими течениями, лучше всего видно из того, что <Вопросы философии и психологии> беспристрастно открывают свои страницы одинаково всем направлениям, а между тем в них печатается подавляющее большинство статей спиритуалистических направлений. Преобладание спиритуалистических и идеалистических течений в современном русском обществе стала отмечать уже и беллетристика. Что же касается до распространения сильного интереса к философии, то нужно ли напоминать о возникновении и огромном успехе Московского Психологического Общества, которое по своей программе и общему характеру своей деятельности должно бы и называться философским, об успехе издаваемого им специально философского журнала, о сильном увеличении числа философских статей в общих и в богословских журналах, о наступающем, если уже не прямо наступившем, прекращении прежнего разрыва естествознания с философией, наконец, об участии,- конечно, на первых порах еще очень скромном,- женщин в развитии русской философской литературы? Да разве наряду с успешным развитием Московского Психологического Общества, которое, повторяю, могло бы и должно бы называться прямо Философским Обществом, об огромном усилении интереса к философии не свидетельствует еще и тот факт, что как только возникла мысль об учреждении Философского Общества в С.-Петербурге, так тотчас же с величайшим сочувствием отозвались на нее со всех сторон? Ведь, вряд ли можно назвать хоть какой-нибудь род умственной деятельности, который не выставил бы своих представителей в числе одних лишь учредителей этого общества, причем их общее число доходит до семидесяти. Разве все это не делает наше время, начиная приблизительно с половины 80-х годов, например, с возникновения Московского Психологического Общества (ведь это явный симптом сильного оживления интереса к философии), очень похожим на второй период нашей философии? Такая же как бы сама собой происшедшая замена сенсуализма и материализма направлениями противоположного характера и такое же сильное и широкое, охватывающее все роды умственной деятельности, распространение интереса к философии.

Даже и в тех путях, которыми в настоящее время развивается и распространяется философия, есть много сходства со вторым периодом. Обратим прежде всего внимание на далеко не случайное совпадение. Александр 1 сначала в 1804 г. обновил университетскую жизнь, дав ей новый устав и учредив еще два новых университета, и вместе с тем ввел основательное преподавание философии даже и в гимназиях, а после того должен был преобразовать и духовные академии, создав этим путем у нас духовную философию. Подобно этому и Александр II тоже сначала обновил деятельность университетов, введя устав 1863 г., вместе с которым восстановил в них и преподавание философии, а вслед за тем в 1868 г. реформировал духовные академии по плану, во многом напоминающему университетский устав 1863 г., вследствие чего духовная философия не только поднялась до небывалой высоты, но еще стала оказывать свое влияние даже и за пределами духовенства. Далее, что такое московские кружки поклонников философии, возникшие, начиная с 20-х годов, под влиянием университетской жизни и постоянно поддерживавшие свою связь с ней, как не те же устраиваемые при университетах философские общества, только неофициальные, неорганизованные, поэтому малолюдные и не имеющие столь широкой сферы действия и влияния, какой уже обладает Московское Психологическое Общество и какая открывается теперь перед С.-Петербургским Философским Обществом? К тому же самый первый из подобных кружков даже и назывался Обществом Любомудрия.

Словом, все убеждает нас не только в том, что в третий период развитие русской философии идет вполне аналогично с двумя первыми, но и в том, что настоящая минута периода вторичного развития русской философии вполне соответствует приблизительно середине ее второго периода, например, началу 30-х годов. И если в этот второй период русская философия, развиваясь при самих тяжелых условиях, среди прямых гонений на нее, все-таки могла дать такие богатые результаты, как же не быть твердо уверенным, что довольно скоро, может быть, уже в том самом поколении, которое готовится теперь выступать на смену нам и которое многолюдной тесной толпой собралось приветствовать открытие в Петербурге Философского Общества, русская философия воспитает деятелей, имеющих для жизни России значение не меньшее, чем славянофилы с западниками, а для философии всего мира такое же, как и Лобачевский?

ПРИМЕЧАНИЯ

Публикуемая работа А. И. Введенского <Судьбы философии в России> представляет собой речь, произнесенную на первом публичном заседании Философского общества при Петербургском университете 31 января 1898 г.