4. Становление гетерогенного типа духовной жизни людей. Феномен знания

Нашей новой задачей становится обнаружение того всеобщего основания, на котором некоторые региональные варианты духов­ного поиска обретают один и тот же инвариантный смысл, независимо от различий, которые неизбежны в условиях исторической и географи­ческой изоляции исследуемых регионов. Дело в том, что отмеченная выше синхронность исторических преобразований во всех трех регио­нах отнюдь не может стать решающим аргументом по отношению к нашей конечной цели — пониманию того, как стал возможным в принципе феномен философской формы духовной жизни людей. Про­гресс исторического знания может внести, а можно сказать, даже на­верняка внесет в эту картину множество уточнений. Единственное, в чем заключался смысл нашего исторического анализа, это установле­ние определенного сходства в глубинных закономерностях развития и в основных тенденциях целостного развития этих регионов. В том, что такое сходство есть, у нас нет никакого сомнения. Отсюда возникает новый вопрос, имеются ли соответствия (и если имеются, то какие кон­кретно) между изменениями в материальной жизни людей и теми сдви­гами, которые происходят в их внутреннем, субъективном мире, в их духовной жизни накануне возникновения философии.

Чтобы разобраться в этих трудностях, необходимо довести до конца анализ исторических предпосылок и условий, которые тоже предшеству­ют возникновению философии, но уже совершенно иначе, чем прежде, поскольку теперь они непосредственно входят в само содержание про­цесса возникновения, становясь его уникальной внутренней формой.

Два исторически значимых факта должны стать теперь предметом нашего особого внимания.

1. В VIII—VII веках во всех этих регионах начинаются новые цивилизационные преобразования. Будучи поначалу совершенно непримет­ной, вторая цивилизационная волна поднимается затем с нарастаю­щим ускорением. Этот процесс непрерывного усиления и расшире­ния, поражающий воображение современных исследователей, продол­жается примерно два столетия.

2. К VI—V векам в каждом из этих регионов завершается становление самобытной и богатой духовной культуры, внутри которой в конечном счете и возникает философия.

Начало новых цивилизационных преобразований, если судить о них с археологической точки зрения, кажется совершенно неуловимым и непонятным. В Греции, например, как накануне VIII века, так поначалу и в течение всего этого столетия, люди жили и продолжали жить в мире небольших хозяйственно автономных деревенских общин. Основную часть населения и раньше, и в VIII веке составляло крестьянство. Арис­тократическая часть греческого общества мало чем отличалась по об­разу жизни от крестьян. Рабов было еще очень мало. Практически не было больших общественных зданий, храмов и тем более театров. И все-таки в VIII веке начинается какое-то странное оживление всей жиз­ни людей. Начинается, например, колонизационный процесс, но ника­кой сколько-нибудь заметный демографический подъем ему не пред­шествует. Появляется новая форма человеческих объединений — по­лис, но основным признаком его возникновения остается всего лишь так называемый синоикизм, то есть совместное поселение нескольких ранее обособленных деревенских общин. Возникает и письменность, но никакого сходства с письменностью Микенской эпохи она уже не имеет. Теперь это уже алфавитная письменность, дошедшая и до наше­го времени.

Аналогичные процессы происходили и в Индии, с тем отличием, что здесь они сплетаются с процессом проникновения индоарийских пле­мен в долину Ганга и складыванием системы варн (сословий). Хроно­логически весь этот период был еще более растянутым и постепенным. Единственное, о чем научные данные говорят со всей определеннос­тью, так это о том, что эти процессы намечаются еще в X веке, а завер­шаются, как и в Греции, к середине первого тысячелетия. Но к этому времени мы находим в долине Ганга, на том месте, где когда-то были сплошные джунгли, большие города с развитым ремеслом, торговлей и политической жизнью. В какой конкретно момент времени происходит перелом от эпохи «смутных» по своему характеру и значимости перемен к эпохе становления новой цивилизации, археология сказать,

! по крайней мере в настоящее время, просто не в состоянии.

И, наконец, в Китае в первой половине VIII века происходит, казалось бы, тоже рядовое для эпохи межплеменных столкновений и этническо­го противоборства событие — столица Западного Чжоу переносится далеко на восток, а на прежнем месте некоторое время спустя посте­пенно складывается устойчивый комплекс так называемых срединных царств. Срединные царства находились в постоянных контактах с этни­чески разнородными малыми и крупными социально-политическими общностями. В отдельные периоды число этих государств доходило до двухсот, от которых к середине первого тысячелетия, когда происходит пышный расцвет китайской цивилизации, остается менее тридцати.

Неспособность археологии зафиксировать момент перелома от кйн-ца переходной эпохи к началу нового этапа преобразований, знамену­ющих собой зарождение цивилизаций второй волны, связана с тем об­стоятельством, что никаких материальных изменений феномен «пере­лома» фактически и не требует. Множество «элементов», в роли кото­рых выступают общины самого разного типа, начинают устанавливать между собой внутреннюю связь. Их старые, ранее обособленные «функ­ции», в свою очередь, утрачивают стихийный характер и, притираясь, начинают обретать общую «структурную» взаимообусловленность. С

I психологической точки зрения этот «перелом» потребовал все­го лишь массового осознания того факта, что форма силового разре­шения всех жизненных проблем, связанных с расселением и претензи­ей на единовластное владение всей территорией, губительна для всех. С этнической точки зрения этот же «перелом» означал, что за время долгого соперничества племенная структура продолжала распадаться, поскольку общины, принадлежащие к разным родам, вынуждены были селиться рядом, обмениваться друг с другом продуктами своего труда и вступать в брачные отношения, постепенно складываясь в новый эт­нос. И, наконец, с политической точки зрения этот же «перелом» свидетельствовал о начале договорных отношений нового типа между прежними носителями власти, в роли которых могли выступать и мел­кие царьки, и вожди племен, и родовая знать, и выборные представите­ли отдельных общин. Содержанием всех этих договорных отношений «нового типа», удовлетворяющим всех людей, уставших от бесконечных раздоров, могло быть только одно — признание принципов есте­ственного права на владение той территорией, которая на момент дого вора некоторой общиной оказалась уже занятой.

Все эти психологические, этнические и политические перемены имел» один и тот же итоговый смысл, но двоякую — объективную и субъек тивную — значимость. Для повседневной жизни людей особо знач» мым был тот факт, что время стихийного передела территорий, порож­денного миграционными процессами и противоборством разнотип­ных этносов, в основном закончилось, и наступило время стаби­лизации. Именно этой, новой и желанной ситуацией объясняются и начавшееся оживление реальной жизни, и его «странные» проявления, Греческая колонизация создает новые возможности для той части насе­ления, которая недовольна стабилизацией, и одновременно устраняет эту наиболее беспокойную часть из метрополии. Стягивая население окрестных деревенских общин под защиту крепостных стен, практика синойкизма создавала гарантию для нормализации повседневного бы­тия. Вместе с тем открывались новые возможности для развития ремес­ла и торговли, а в дальнейшем и для превращения зарождающегося полиса в политически оформленную целостность. Внутри полиса его население практически с самого начала оказывается разделенным на три сословия — родовую знать, крестьян и ремесленников, с их особы­ми интересами и политическими ориентациями. И, наконец, письмен­ность, создаваемая по алфавитному принципу, новому для всех без ис­ключения этнически разнотипных частей городского населения, созда­вала реальные условия не только для экстенсивного развития общегре­ческой цивилизации, но и для радикальной трансформации ее духов­ной культуры.

К VI—V векам во всех трех регионах происходят радикальные сдвиги, и наиболее значимым из них стал расцвет цивилизации. В Греции, на­пример, на месте прежнего деревенского мира появляется множество городов-государств с местными рынками, развитым ремеслом и раз­нообразной политической жизнью. Внутри каждого города появляют­ся прекрасные общественные здания, храмы, театры и стадионы. Гре­ческие колонии занимают уже чуть ли не все берега Средиземноморья, а торговые связи и денежные отношения более или менее прочно связывают их друг с другом, с местным (негреческим) населением и с метрополией. Аналогичные перемены происходят к этому времени в Китае и Индии.

В то же самое время во всех трех регионах впервые проявляются и чем дальше, тем основательнее нарастают существенные различия в темпах, формах и путях развития цивилизационных преобразований, Наиболее архаичными остаются цивилизационные сдвиги в Индии. Слово «арья» теперь уже утрачивает прежний узкоэтнический смысл, поскольку индоарийские пастушеские племена стали составной час­тью нового этноса, но следы его преимущественной значимости сохра­нились и в сословных различиях, и в культах, и в консервативности по­литической организации социума. Свобода общения и обмена деятель­ностью ограничивается еще и тем обстоятельством, что на базе ведий­ского языка и местных диалектов складывается не единый язык, а раз­ные виды индоарийских языков, в том числе эпический санскрит. Хотя в результате роста городов и оживленной торговли в Индии возникает де­нежное обращение, главным богатством индийца все же остается скот— быки, которые были тягловой силой, и коровы, дававшие важнейшие продукты питания.

Основой процветания цивилизации в Древнем Китае становится зем­леделие. К середине первого тысячелетия здесь происходят кардиналь­ные изменения, связанные с освоением плавки железа и созданием гид­ротехнических сооружений. Распространение железных орудий и ир­ригация позволили существенно расширить площади обрабатываемых земель и перейти к интенсивной системе земледелия, что и определило расцвет цивилизации в течение двухвекового периода Чжаньго. Родо­вые отношения в Китае были поэтому разрушены наиболее радикаль­но.

Что же касается Греции, то здесь на первый план выходят ремесло и торговля. Недостаток и относительная бедность земли на материковой части Греции, с одной стороны, и «великая греческая колонизация», с другой — сделали Грецию очагом наиболее продвинутого, бурно раз­вивающегося типа цивилизационных перемен. Таким образом, расцвет цивилизации в Индии, Китае и Греции достигается на основе тожде­ственных этнокультурных процессов (и потому примерно совпадает во времени), но при существенно различающихся экономических услови­ях.

Другой, не менее существенный по масштабам и последствиям сдвиг происходит в социальной сфере: межплеменные и межобщинные от­ношения повсеместно вытесняются политическим противоборством сословий внутри государств. Возникновение городов и образование в долине Ганга государств Древней Магадхи сопровождается разделени­ем всего населения на три сословия (варны) — брахманов («знающих священные тексты»), кшатриев (военную знать) и вайшьев (свободных общинников — главным образом земледельцев и скотоводов). Несколь­ко позднее складывается и четвертая варна — шудр, в которую включа­лось все неравноправное население, в том числе разорившиеся сопле­менники и.. .ремесленники.

В Китае трансформация социальной структуры развернулась в дру­гом направлении. Основное противоборство происходит здесь между правителями, не желающими мириться с номинальным смыслом центральной власти, и наследственной аристократией, отстаивающей cbof потомственные привилегии. В ходе этого противоборства число сопер ничающих царств в Китае постепенно сокращается, а сильнейшие и них медленно эволюционируют в сторону военно-бюрократическш деспотий. Кроме двух указанных соперничающих сил, китайское обще ство включало еще и свободных земледельцев-общинников, среди ко торых все более возрастало имущественное неравенство и долгов» рабство. Ремесленники и торговцы в Китае какой-то самостоятельно! политической силой не были и, как правило, поддерживали правител* в их борьбе с наследственной знатью.

Сопоставление структурных социальных изменений по одному тому же параметру — месту и роли сословия ремесленников — приво дит к выводу, что наиболее архаичными эти изменения были в Индии, г наиболее продвинутыми — в Греции. В социальной структуре гречес-кого полиса сословие демиургов (ремесленников), хотя и считалось низ­шим (по отношению к родовой знати и земледельцам), было одним и наиболее активных. К многочисленному сословию демиургов в Гре­ции относились не только мелкие ремесленники, но и матросы, строи­тели, торговцы, врачи, художники, поденщики и т.д.

Еще более неравномерной во всех трех регионах была социальная значимость торговли и социокультурная роль людей, деятельность ко­торых постоянно соприкасалась со сферой эквивалентного об­мена. В Греции торговля, и в особенности морская торговля, содер­жала в себе значительные потенции как для сближения и внутренней консолидации демоса внутри каждого отдельного полиса, так и для скла­дывающегося самосознания нового общегреческого этноса. Из метро­полии на колониальную периферию к этому времени (VI—V вв.) шел мощный поток изделий ремесленного производства, а также продуктов специализированного сельского хозяйства — вино и масло. Столь же мощным был и обратный поток из колоний в метрополию — поток сырья, массовых продуктов питания, особенно товарного хлеба, и ра­бов. Оживленная торговля была характерна для рассматриваемой эпо­хи и в Китае, и в Индии. На пересечениях сухопутных и речных торговьн путей возникали многолюдные города, которые становились центрам» бурной политической, хозяйственной и духовной жизни, но сравниться с аналогичными процессами в Греции ни по масштабам, ни по интен­сивности они, конечно, не могли.

Почему приходится судить о степени и мере опережения или отста» вания той или иной региональной цивилизации в зависимости от места и роли в жизни социума не земледельческого сословия и уж тем более не родовой знати, а именно сословия демиургов? Прежде всего, пото­му что жизненное благосостояние этого сословия целиком и без остат­ка зависит от обмена результатов его труда на продукты земледелия и скотоводства. Ремесленник объективно заинтересован в благосостоя­нии, основанном на всемерном развитии всех разновидностей продук­тивного хозяйства. Кроме того, труд демиурга по своему внутреннему существу является творчеством.В смысловом спектре древнегре­ческого слова «демиург» значится не только ремесленник, но и мастер, строитель, творец. И это не случайно. Земледелец и скотовод имеют дело с природой. Наблюдательный земледелец целиком зависит от жи­вого созерцания природных превращений. Лишь в непосредственном знании их циклически повторяющегося единства он ищет и находит все более хитроумные способы извлечь из природы свой собственный, медленно возрастающий продукт. У природы вынужден учиться и ско­товод. От ее милостей, в которые приходится только верить, зависит не только желанный приплод, но и его собственное благополучие. Напро­тив, вся жизнь и все благополучие людей третьего сословия зависят совсем от иных условий и обстоятельств, делающих это сословие соци­ально единым при всем бесконечном многообразии видов и типов их практической деятельности. В Греции демиургом называли граждани­на, занимающегося какой-либо деятельностью за вознаграждение. Из­делие демиурга и в качестве своем, и по количеству, и по времени изго­товления зависит не от сезонных циклов и не от милостей природы, а"от собственного умения и совершенства орудий. Ремесло, таким обра­зом, не просто связывает все прежние типы деятельности — земледе­лие и пастушеское скотоводство, поскольку непосредственно (и кругло­годично) обслуживает их, но и становится внутренне обусловлен­ным. Демиург вынужден непрерывно проигрывать в уме проблемные ситуации, конкретное содержание которых зависит от наличия и каче­ства сырья, орудий труда, собственной смекалки и, что особенно важ­но, от знания того, как могут быть использованы другими людьми создаваемые им и з д е л и я, например, плуг или седло. В деятельности ремесленника знание впервые становится опосредствованным знанием, знанием как таковым, в отличие от интуиции зем­ледельца и веры скотовода. Именно знание и сближает как самого «творца» с его «творением», так и все три разновидности про­дуктивной деятельности. Феномен знания возникает, таким образом, на принципиально новом основании, дополнительном по отношению не только к мифологии, но и к интуиции, и к вере. Субъективная сфера нового складывающегося этноса становится одновременно и внутрен­не разнородной, и тяготеющей к единству.

Указание на факт разнородности субъективной сферы, складываю­щейся в процессе становления цивилизаций второй волны, останется непродуктивным до тех пор, пока мы не различим в этом сложном и динамичном конгломерате его ведущие тенденции. Таких тенденций поначалу было три. Одна из них — психологическая — скла­дывается на основе непосредственного речевого общения индивидов, всегда и во всех обстоятельствах оставаясь предельно изменчивым спла­вом бессознательных, подсознательных и частично осознаваемых влече­ний, мотивов и умонастроений.

Вторая тенденция — рефлексивная — формируется на основе внутренних, глубинных процессов, детерминированных рождением но­вого, сложного по своему составу этноса, части которого долгое время остаются носителями разных способов восприятия пространства, типов интеллекта, а теперь еще и форм знания. Лишь в конечном счете все они соединяются в цел остн ый способ мышления, ос­нованный на динамике прямых и обратных связей.

Начало и внутренний смысл этой наметившейся тенденции уже рас­смотрены. Нам остается осмыслить лишь те вторичные процессы, ко­торые становятся катализаторами, ускоряющими процесс соеди­нения обособленного и разнородного во внутренне связанное и еди­ное. Таких катализаторов было поначалу два — один стихийный, спон­танно вырастающий благодаря развитию торговли, а второй — ocos-j нанный, формирующийся в процессе становления политических инте­ресов и политического самосознания.

Ни торговля как таковая, ни сам торговец нас, конечно, не интересу­ют. Но без идеи эквивалентности, с которой органически свя­зан этот род деятельности, немыслимы ни сама производящая эконо­мика в ее самодостаточной целостности, ни тот способ мышления, ко­торый делает эту самодостаточность внутренне возможной. Реальная встреча земледельца, пастуха и ремесленника происходит на «рынке», и только там, в процессе общения и обмена мнениями, происходит «глубинное» согласование различающихся интересов и тех видов зна­ния, которыми индивиды непосредственно обладают. Проникая во все поры общественной жизни людей, торговля несет с собой смысл соот­носительности не только трудовых усилий и не только равенства или неравенства собственной доли индивида в совместной жизни полиса, но еще и значимости самих идей. Немаловажен и непосредственный опыт торговой деятельности индивида. Деньги требуют не только счета, но и расчетливости, умения быстро соотносить между собой разные по качеству и количеству вещи, ценить время и сводить к звонкой моне­те, казалось бы, совершенно неосязаемые услуги. Мышление и есть основанная на прямой и обратной связи спо­собность абстрагироваться от своих собственных,интуитивных представлений, находить необходи­мые для общения чувственные образы, речевые аналоги или метафоры, и с их помощью временно переходить на «точку зрения» другого человека, с иным типом восприятия пространства, иным ин­теллектом и иной формой знания.

Значимость политического противоборства для становления само­сознания людей этой эпохи и его роль во внутренней жизни полиса прекрасно описана в исследованиях Ж.-П.Вернана и не нуждается по­этому в каких-либо дополнениях. Зато становлению третьей — ду­ховной — тенденции в становлении целостной субъективной сферы этого времени должен быть уделен максимум внимания, поскольку Именно она является особенно важной для понимания тождества и ре­гиональных особенностей процесса происхождения философии.

Феномен духовной, но еще не рефлексивной культуры возникает уже в условиях первобытности, где он существует в форме мифологии. В те времена люди представляют Дух в качестве внешней и чужеродной силы, скрытой за реальными вещами и стихиями и обладающей необъяс­нимым подобием самому человеку как живому и мыслящему суще­ству. Уверенность в существовании этой чужеродной одухотвореннос­ти основывалась на фактах присутствия вокруг людей множества явле­ний, обладающих собственной потенцией и потому кажущихся людям олицетворенными. Олицетворялись не только неорганические стихии и живые существа, но и непонятные по происхождению социальные фе­номены (в античной мифологии, например, Посейдон, дриады, музы, судьба — Ананке и т.д.). Причиной олицетворения был сам человек, который с помощью имен обозначал те явления и вещи, которые встре­чались на его пути. Но с того момента, когда некоторая чужеродная вещь или явление получали имя, последнее становилось тенью самой этой вещи, сопровождая каждый ее контакт с человеком. Сталкиваясь, например, с бушующей морской стихией, имеющей ее «собственное» имя и вызывающей целую гамму чувств и фантастических образов в собственной душе индивида, архаический человек неизбежно оду­хотворял и олицетворял само море. Поскольку единственно универ­сальным способом олицетворения в этот период являлся основанный на доверии миф, постольку вся духовная культура первобытной эпохи всегда оставалась гомогенной.

Духовная культура земледельцев, характерная для цивилизаций пер­вой волны, была тоже гомогенной, но основанной уже не на мифе, а на интуиции. И только теперь, начиная с VIII—VI веков, накануне и в пери­од расцвета цивилизаций второй волны, духовная культура впервые ста­новится гетерогенной. Она складывается на этнически разнород­ном, хотя и тяготеющем к внутреннему единству, сознании. Политиче­ское сознание в свою очередь, с одной стороны, формирует у всего свободного населения всеобщие гражданские идеи и чувства, а с дру­гой — выступает гарантом независимости каждого частного домохо­зяйства («ойкоса») как основной экономической и социальной единицы внутри полиса. Кроме этнического и политического сознания, духовная культура формирующейся цивилизации включала и мифоло­гическое сознание как пережиток древнего родового отношения к миру, и языческое сознание, основанное на той вере, с которой появились на данной территории пришедшие с севера пастушеские племена. Посколь­ку знание становится в принципе возможным, зарождаются первые научные представления, особенно математические и астрономические, И наконец, в процессе становления гражданского самосознания полиса во внутреннюю структуру всей субъективной сферы входит еще и идея «логоса» как той еще весьма неопределенной речевой основы, которая становилась формой объективации всех тяготеющих друг к другу ин-тенций, В VI—V веках существительное «логос» имело в греческом языке более двадцати различных значений, в том числе «слово», «рассказ», «повествование» и др. [25. С. 19].

Становление духовной тенденции, неудержимо разрастающейся в своем многообразии, остро нуждается в принципиально новой форме закрепления, открытой для приращения и изначально готовой для со­единения каких угодно мысленных модификаций. Такой формой и ста­новится письменный текст, основной единицей которого стано­вится уже не органически сплавленный с индивидом знак (жест, мими­ка, устное слово), а знак, отъединенный от индивида и потому способ­ный к относительно независимому существованию в виде представите­ля абстракции, символа или метафоры. Именно текст и исто­рически складывающаяся на его основе духовность и становится универсальным для всей культуры способом соединения разнородных устремлений, их устойчивого сохранения во времени и последующей трансформации.

Первым зеркальным выражением духовных трансформаций стали древнейшие, стихийно сложившиеся эпические тексты — «Махабхара-та», «Илиада» и «Шицзин». Всем этим текстам, записанным в VIII—VII веках, предшествовала еще более продолжительная традиция речевого (устного) взаимодействия множества индивидов, представляющих самые разнообразные жизненные позиции. Сближение и сплетение разных культур и этнических стереотипов происходило в процессе не­посредственного общения, но завершается этот процесс появлением текстов, аккумулирующих в себе множество прежде обособленных куль­тов и трансформирующих их в существенно иную, нежели миф, устой­чивую во времени языковую форму — эпос. Рождение новых этничес­ких общностей стало, таким образом, потребностью времени, вопло­щаясь в особой форме — сначала в песне, требующей музыкального сопровождения, и в людях (певцах и поэтах), способных к передаче скла­дывающейся устной традиции от одного поколения к другому, а затем и в целостных письменных сводах, знаменующих собой возникновение новой духовной традиции.

Эпос непосредственно завершает «смутные» времена и создает воз­можность для движения к новым ориентирам. «Ригведа», например, еще вся пропитана целостным религиозно-мифологическим мироот-ношением, оставаясь собранием ритуальных гимнов. В отличие от нее «Махабхарата» представляет собой огромный свод, состоящий отчас­ти из обновленных версий древних мифов; отчасти из сказаний, излага­ющих доктрину об «аватарах» — нисхождениях на землю в разных воп­лощениях Вишну (хранителя вселенной и основного божества индуист­ской религии), а отчасти становится уже формой своеобразного поэти-ко-исторического повествования. В сюжетном центре «Махабхараты» находится символическое повествование о расколе когда-то единого пле­мени и долгое противоборство двух героических кланов за власть в од­ной стране.

Еще дальше уходит от глобального мифологизма «Илиада». Героями здесь становятся не только полумифические существа, наподобие Ахил­леса с его единственно уязвимым местом — знаменитой пятой, но и простые смертные люди, способные, однако, бросить отважный вызов самим богам. В «Илиаде», кроме того, появляется еще один «геройхг— внутренний мир человеческих чувств, нравственных переживаний и душевных страданий. Даже в Ахиллесе, этом мифическом получелове­ке-полубоге, человеческое, сострадающее начало постоянно берет верх над божественным бесстрастием. Вместе с «Илиадой» впервые появ­ляется и феномен авторства. И дело здесь не только в том, что истори­ческая память сохранила для потомков имя Гомера. У «Илиады» дей­ствительно есть творец, композиционно оформивший поэму и сумев­ший выразить собственное, личностное отношение и к богам, и к геро­ям. Авторские симпатии уже не на стороне богов, мотивами поступков которых являются злоба, зависть и коварство, а на стороне героев, вы­нужденных по прихоти бессмертных богов убивать друг друга. Тенден­ция, намеченная «Илиадой», закрепляется и еще более четко обознача­ется в VII веке у Гесиода в его поэме «Труды и дни». В центре внимания здесь уже не героика, а обыденный труд земледельца. И успех в состяза­нии между людьми зависит уже не от избирательного покровительства враждующих между собой богов, а от собственной рачительности и рациональной организации своего хозяйства. И личная авторская позиция Гесиода выражена со всей определенностью: автор — зажи­точный земледелец, использующий во время сезонных работ наемный труд, а за пределами этих работ озабоченный снаряжением своего ко­рабля и продажей готовой продукции. А потому он осуждает и прези­рает бедность, устремлен к богатству и готов приносить жертвы богам лишь ради жизненного преуспеяния. Свидетельства наиболее перспективной формы преодоления безраз дельного господства мифологического мировосприятия мы находим i Китае, в частности, в самом древнем эпическом тексте, каким являета «Шицзин». По существу все песни этого древнего текста предполагают личностное отношение ко всему, что образует сложный и многообраз­ный Мир, окружающий человека. Даже культовые гимны, например, «верховному владыке неба», и многочисленные гимны царям пропи­таны этим эмоциональным отношением — лирическим чувством, бла­гоговением и рационально осмысленной признательностью. Фигура царя находилась в полном соответствии с этим новым мировосприяти­ем: царь стоял в центре вселенского круговорота — он правил по «не­бесному мандату»; он был «Единственный», поскольку только он яв­лялся носителем мистической животворящей силы, которую в Китае обозначали термином «д э»; царь, наконец, считался одновременно властителем, святым и мудрецом. Неудивительно, что в духовной куль­туре Китая чем дальше, тем основательнее секуляризируется не только мифология, но и религия.

Анализ актуального содержания и исторически обусловленных раз­личий эпоса в каждом из трех регионов, ставших предметом нашего внимания, важен не сам по себе, а для понимания тождества и разли­чий процесса зарождения того всеобщего основания, на котором фи­лософия непосредственно возникает. Представленная в текстах новая духовная культура становится местом «сборки» не только разнородных этнических куль­тур, но и тех предельных мысленных образов, вы­растающих из существенно отличающихся друг от друга типов интеллекта и способов восприятия пространства. Статическая и динамическая установка; интуиция и вера; живое созерцание и во­ображение, основанное на логике родового м ы шления; непосредственное знание и знание, опира­ющееся на текст, — все эти начала обречены те­перь на превращение в разнородные формы еди­ного отношения к миру. Внутри этого этнически единого, но! множественного, а отчасти и разнородного по своим духовным т-, тенденциям основания в конечном итоге и возникает философия.

Анализ конкретно-исторических условий и обнаружение того все­общего основания, на котором некоторые варианты духовного поиска обретают один и тот же инвариантный смысл, позволяет понять и те случаи регионального становления новой духовной культуры, ко­торые трагически обрываются на стадии складывающейся предфилософии. В Месопотамии, например, где возникают самые древние на Земле цивилизации, их эволюция тоже приводит к разнообразной духовной культуре. Возникает и эпос, а вместе с ним зарождается и фило­софский поиск. В «Эпосе о Гильгамеше» повествуется, например, о поисках бессмертия и впервые ставится вопрос о смысле человеческо­го существования. Для завершения этой наметившейся тенденции не хватило одного лишь, но исключительно важного условия — стабильно­сти. Бесконечные войны и нашествия все новых и новых племен, стихий­ные изменения русел рек и многие другие обстоятельства подобного же рода привели к тому, что в Месопотамии так и не сложился ни единый этнос, ни единый язык. Легенда о великом Вавилонском столпотворении имеет, таким образом, не только религиозный, но и глубокий философ­ский смысл. Завершающий удар по наметившейся тенденции нанесли походы Александра Македонского и последовавшее за этим господство более высокой греческой, а также иранской духовной культуры. Необхо­димость в самобытной философии в этом регионе так и не появилась.