Давыдов Ю.Н. Три линии три этапа в развитии общей теории массовых коммуникаций. М., 2004. 37 с

Давыдов Ю.Н. Три линии – три этапа в развитиии общей теории массовых коммуникаций //США глазами американских социологов. Политика, идеология, массовое сознание. Кн. 2/ Отв.ред. В.Н.Иванов, Ю.Н.Давыдов. М.: Наука, 1988.

ТРИ ЛИНИИ — ТРИ ЭТАПА

В РАЗВИТИИ ОБЩЕЙ ТЕОРИИ

МАССОВЫХ КОММУНИКАЦИЙ

Что касается социологической теории массовых коммуникаций, разделявшей вместе с функционерами промышленного «производ­ства сознания» иллюзию его абсолютного (едва ли не божест­венного) всемогущества¹, то для нее осознание описанной ситуа­ции не могло не иметь характер отрезвляющего шока, положившего начало новому периоду ее развития. Однако прежде чем охарак­теризовать некоторые особенности этого нового этапа, самые общие контуры которого еще только прорисовываются, «опреде­ляясь» на наших глазах, необходимо, по крайней мере н самых общих чертах, представить себе предшествующие фазы теорети­ческой эволюции американской социологии массовых коммуника­ций и массового сознания. Нас будет интересовать в данной связи судьба двух основных идей, образовывавших некий общий стержень этой эволюции, хоти, порой, казалось, что речь идет о двух совершенно «разнопорядковых» идеях, прочерчивавших параллельные линии, которым не предстояло пересечься друг с другом. Во-первых, это идея всемогущества массовых коммуни­каций, безграничных возможностей индустриального «производ­ства сознания». Во-вторых, идея противоположности «массового сознания» (и соответственно «массовой культуры»), с одной стороны, и «элитарного сознания» — с другой, идея их принадлеж­ности двум абсолютно противоположным (социальным, социо­культурным, духовно-культурным и т. д.) мирам.

Обе эти темы отчетливо обозначились уже в одной из первых работ послевоенного периода (написанная в 1944 г., она вышла в 1947 г.), посвященных проблеме массовой культуры и массовых коммуникаций. Речь идет о книге М. Хоркхаймера и Т. В. Адорно «Диалектика просвещения». Хотя в этой книге проблеме «индуст­рии культуры» посвящен лишь один раздел, все остальные разделы оказались {в большей или меньшей степени) социально-философ­ским обоснованием изложенной в нем концепции индустриально продуцируемого сознания. Концепция же эта в той или иной форме воспроизводилась затем другими теоретиками Франкфурт­ской школы (например, Г. Маркузе, в особенности в его книге «Одномерный человек» 1964 г.) и в конце концов оказалась едва ли не самой разработанной в ряду других аналогичных концепций неомарксизма и леворадикальной социологии вообще. Выработанная авторами «Диалектики просвещения» еще в тот

период, когда франкфуртский Институт социальных исследований, руководимый тогда М. Хоркхаймсром, дислоцировался в Нью-Йорке и находился под опекой Колумбийского университета (а этот период растянулся с конца 1930-х годов до конца 40-х годов), эта концепция оставила заметный след в американской социологической теории массовой культуры и массовых комму­никаций.

Хотя поначалу, еще к конце 50-х — начале 60-х годов, у нее, пожалуй, было гораздо больше противников, нежели сторонников, среди социологов-профессионалов, во второй половине 60-х годов, главным образом благодаря работам Г. Маркузе, она получила широкую популярность в Соединенных Штатах, в особенности в леволиберальных и леворадикальных кругах. Правда, в связи с ростом популярности пророка и мифолога массовых коммуника­ций М. Маклюэна. перехватившего некоторые из леворадикалист-ских лозунгов франкфуртских теоретиков, придав им более адек­ватную для начала 70-х годов «контркультурную форму», влияние франкфуртских концепций несколько уменьшилось. Но по мере того как на фоне спада интереса к контркультуре откровенный мифологизм маклюэновских пророчеств начал вызывать к себе более критическое отношение, интерес к франкфуртской теории индустриального «производства культуры» (однако взятой не и популярной маркузеанекой, а и «эзотерической» адорновско-хоркхаймеровской версии) вновь несколько возрос. Причем любо­пытно: акции идеи «индустрии культуры», предложенной М. Хорк-хаймером и Т. В. Адорно, возрастали теперь не по мере подъема, а, наоборот, по мере спада волны лсворадикалистских настроений в Соединенных Штатах. В этом смысле можно говорить не столько о дальнейшем наступлении леворадикалистских концепций мас­совой культуры и массовых коммуникаций, сколько об их отступ­лении, так сказать, «ни заранее подготовленные позиции» неомарк­систской эзотерики — под давлением наступающего «стабилизаци­онного», и в частности «неоконсервативного», социологического сознания.

Решающим обстоятельством, определившим мотив «всесилия», «всемогущества» и т. д. «индустрии культуры», был факт заимство­вания авторами этой концепции (и прежде всего М. Хоркхаймером, что сказалось еще в его работе 1937 г. «Критическая и традицион­ная теория») вебсровской теории рациональности, причем взятой в той ее интерпретации, какой она подверглась в одной из ранних книг Д. Лукача — «История и классовое сознание» (1923). Решающим обстоятельством, обусловившим мотив радикальной противоположности, абсолютной несовместимости индустриально продуцируемой культуры, с одной стороны, и культуры «настоя­щей», «подлинной», «истинной» и т. д. — с другой, стал тот факт, что соавтор М. Хоркхаймсра Т. В. Адорно был и оставался до конца своих дней решительным приверженцем наиболее крайних,

«радикалистских» устремлении авангардистского искусства, и прежде всего авангардистской музыка, музыки А. Шенберга, А. Веберна, А. Берга.

В связи с первым обстоятельством в книге М. Хоркхаймера, Т. Адорно доминирующим оказался «ход мысли», сообразно с кото­рым весь процесс развитии западной культуры и цивилизации начиная со времен Гомера (вернее, его героев, и прежде всего Одиссея, который был для авторов книги «прообразом буржуа») с фатальной неизбежностью вел к повсеместному распространению «технической рациональности, каковая сама, в свою очередь, есть не что иное, как «воля к власти», к господству (над природой и человеком}, к эксплуатации (и первой и второго) и т. д. Своего рода «итогом» этого всемирно-исторического процесса оказыва­ется в книге повсеместное развитие на Западе (уже в XX в.) «индустрии культуры» (печать, радио, кино), которая выступает в качестве орудия «тотального» подавления индивида и почти ничем не ограниченной манипуляции его сознанием.

В связи со вторым обстоятельством находится столь же существенная для хоркхаймеровско-адорновской концепции идея, согласно которой моделью «подлинной» культуры оказывается искусство авангарда, представляющее собой, по мысли авторов, не только абсолютную противоположность «индустриально» про­дуцируемой, «массовой» культуры, но также радикальное отрица­ние всей традиционной культуры, каковая в силу своей «буржуаз­ности» оказывается в конечном счете ближе к «массовой культуре», чем к культуре (вернее, антикультуре) авангардистской, живущей противостоянием «массе» и «массовому сознанию».

Авторы книги считают, что культура (под которой в данном случае имеется в виду прежде всего «популярная культура» XIX в. и «массовая культура» XX в. с кино, радио, журналами и т. п.) заняла в буржуазном обществе место религии, утрачиваю­щей свое значение нравственно «сдерживающего начала» по мере разрушения остатков докапиталистических форм социальной жизни [2, 128]. И соответственно па место нравственно-религиоз­ного цементирования связи между людьми приходит эстетически-идеологический способ их объединения в некую целостность, которая сама, в свою очередь, получает характер некоей «тоталь­ности», все равно откровенно фашистского (как в гитлеровском «рейхе»} или «фашизоидного» (как, например, в США) типа.

Во всем, начиная архитектурой, непосредственно объединяю­щей в рамках некоей надчеловеческой «тотальности» монумен­тальные здания различных «оффисов» и многоквартирные «ма­шины для жилья» (формула архитектора-конструктивиста Ле Корбюзье) с «гигиенической» стерильностью малометражных квартир, «в глаза бросается единство макрокосмоса и микрокос­моса, демонстрирующее людям модель их культуры, ложное тождество всеобщего и особенного» [2, 128—129]. В условиях монополии «вся массовая культура является идентичной, — разви­вают свою мысль соавторы, — и уже начинает обрисовываться скелет этой культуры, скелет понятийного каркаса, фабрикуемого монополией. Правящие теперь вовсе не заинтересованы в прикры­тии своего господства, их власть укрепляется тем более, чем брутальнее обнажает она свою подлинную сущность. Кинемато­граф и радио больше уже не нуждаются в том, чтобы выдавать себя за искусство. Истина заключается в том, что кинематограф и радио не что иное, как гешефт, они используются как идеология, которая должна узаконить тот гнилой товар, каковой они предна­меренно производят. Кинематограф и радио сами называют себя индустрией, и цифры доходов, публикуемые их генеральными ди­ректорами, побивают все сомнения в общественной необходимости конечной продукции» [2, 128—129].

Как видим, авторы «Диалектики просвещения» не отож­дествляют «эстетику» и «искусство». Продукцию радио и кинема­тографа, способную, подобно стандартизированной архитектуре, производить вполне определенное эстетическое впечатление на «воспринимающие массы», они вовсе не склонны приравнивать — в точном смысле этого слова — к художественным произведениям. Дело в том, что наслаждение от произведений искусства, выделив­шегося во всей своей специфичности лишь в условиях буржуазного общества (такова точка зрения М. Хоркхаймера и Т. В. Адорно), предполагает различение индивидуального и всеобщего и «игру» соответствующим образом ориентированных способностей чело­века: чувственности и рассудка. Где эта предпосылка отсутствует, а о ней не может идти речь в тех случаях, когда индивидуальное, получая форму «стереотипа», «шаблона», «клише» и т. д., прямо отождествляется со всеобщим (господствующей «тотальностью»), т.е. в сфере «индустрии культуры», промышленно продуцируемого «эстетического сознания», там не может идти речь о произведе­ниях искусства. «Игра» духовных сил индивида, переживаемая им в процессе восприятия произведения искусства, предполагает свободное взаимодействие этих сил, условием возможности кото­рого является их «самобытность», и уж но всяком случае нетож-дественность. Но если такая свобода отсутствует, эстетическое переживание получает совершенно специфический характер, не имеющий ничего общего с наслаждением от подлинно художест­венного объекта; и понятия, с помощью которых авторы «Диалек­тик и просвещения» пытаются осмыслить это специфическое переживание, характеризующее отношение «массового индивида» к «массовой культуре», имеют отношение не столько к искусство­знанию и художественной критике, сколько к психопатологии — как индивидуальной, так и коллективной (социальной психопато­логии). Эти понятия позволяют им артикулировать внутренние состояния индивида, чьим сознанием манипулируют, насильст­венно навязывая ему известный комплекс представлений и чувств, а основной проблемой исследования «массовых коммуникаций» (и соответственно «массового сознания») оказывается при этом проблема «интериоризации» индивидом насилия, осуществляе­мого по отношению к нему «позднебуржуазной цивилиза­цией».

Основным способом манипуляции сознанием индивидов, при­нуждаемых к самоотождествлению с «господствующей тоталь­ностью» американского общества, является, согласно авторам книги, стандартизация и стереотипизация продукции «индустрии культуры». Поэтому исходным пунктом и основным предметом своего теоретического рассмотрения они делают как формальный, так и содержательный анализ ее стереотипов и стандартов, клише ч шаблонов. М. Хоркхаймер и Т. В. Адорно начинают с критики чисто технического (в духе технологического детерминизма) объяснения необходимости стандарта в сфере индустриального «производства культуры», тождественного в этом отношении вся­кому другому промышленному производству, рассчитанному на массовый спрос. Неверно считать, утверждают авторы книги, что всякая техника с неизбежностью требует стандарта (в совре­менном смысле этого слова), как неверно и мнение, будто потреб­ность в стандарте органически («изначально») присуща тем, для кого предназначается клишированная и шаблонизированная про­дукция индустриально производимой культуры. Стандартизация и стереотипизация — это потребность только такой техники, которая вызывается к жизни экономическим и политическим интересом монополий, овладевающих с помощью продукции, рас­считанной на многомиллионного потребителя, как рынком, так и сознанием людей. Что же касается пресловутой потребности людей в клишеобразной, шаблонизированной «культурной продук­ции», то она вовсе не изначальна и не первична, а производна и вторична. Нужно было сперва приучить людей к такого рода продукции, не предлагая им ничего иного и, стало быть, просто-напросто вынуждая потреблять, «что дают», и только затем они начали испытывать «спонтанную» потребность в ней. «Участие миллионов в репродуктивном процессе, который навязан им»,— вот что, согласно М. Хоркхаймеру и Т.В. Адорно, в свою очередь, «делает необходимым то, чтобы в бесчисленных пунктах одни и те же потребности удовлетворялись стандартными благами» [2, 129]. Вся хитрость здесь, на которую опираются в своей аргументации защитники стандартизированного «производства культуры», в обратном воздействии следствия на причину, вызвавшую его к жизни, в замыкании в круг причины и следствия. «На самом деле, —- утверждают франкфуртские теоретики, обобщая свое ви­дение американской реальности, — это крут манипуляции обратно воздействующей потребностью, в котором все плотнее замыкается единство системы» [2, 129] .

Но это значит, что глубинные истоки «индустрии культуры», как она утвердилась и развилась а Соединенных Штатах, — не в имманентной логике развития самой техники, равно как и не в специфической структуре культурных потребностей людей. «Почвой, па которой техника добивается власти над обществом, — пишут авторы книги, является власть над ним экономически могущественнейших» [2, 129]. Формулировка, как видим, вполне традиционно марксистская: здесь «неомарксизм» М. Хоркхаймера

и Т. В. Адорно в общем-то не предлагает ничего существенно нового. «Новое» появляется в тот момент, когда они начинают расшифровывать эту формулировку, предлагая нечто вроде амаль­гамы марксистской концепции отчуждения и веберовской теории рациональности. «Техническая рациональность сегодня, — читаем мы далее в «Диалектике просвещения», — это рациональность самого господства. Она — принудительный характер общества, отчужденного от самого себя» [2, 129]. Иначе говоря, «техниче­ская рациональность» (тезис, отличающий неомарксизм авторов книги не только от традиционного марксизма, но и от вебериан-ства) выводится не из условий технического овладения предмет­ной реальностью, не из имманентной логики технического разви­тия, а из внутренней потребности «самого господства», или, как сказал бы Ф. Ницше, влияние которого ощущается здесь вполне отчетливо, из внутренней потребности «воли к власти». «Рацио­нальность» этой воли и лежит в основе современного развития как ориентированного на стандарт и шаблон индустриального про­изводства вообще, так и ориентированной на стереотип и клише «индустрии культуры» в частности.

Сама по себе «воля к власти» представляет собой нечто достаточно бессодержательное и абстрактное — чистое стремле­ние к господству. Превратиться во что-то содержательное она может при одном единственном условии; если овладеет той силой, которой обладает общество, силой, возникающей в результате совокупной деятельности миллионов и миллионов людей. А это можно сделать лишь в том случае, если этой социальной силой распоряжаются лишь те, кому в силу более или менее случайных обстоятельств удалось прорваться к рычагам управления об­ществом, дающим возможность использовать ее в своекорыстных интересах. Это и есть ситуация отчуждения совокупной обществен­ной силы от самого общества, которую описали К. Маркс и Ф. Эн­гельс уже в цикле своих ранних работ, получившем свое заверше­ние в «Немецкой идеологии»; на неомарксистском языке М. Хорк-хаймера и Т. В. Адорно, заставляющем вспомнить о младогегель­янцах прошлого века, она характеризуется как отчуждение обще­ства «от самого себя». Она-то и открывает возможность для моно­полизации общественной силы теми классами, группами, кликами или даже отдельными индивидами, которые одержимы «волей к власти» над обществом.

Однако (и здесь вновь обнаруживается расхождение между основоположниками марксизма и неомарксистами середины XX в.) к конце концов «рациональность господства» тех, кому удалось монополизировать совокупную социальную силу общества, се­годня оказывается, если верить авторам книги, единственным источником всякой рациональности, в том числе и «технической рациональности» стандартизирующего «рацио» индустриального производства вообще и «индустрии культуры» в частности. Иных резонов, кроме резонов ничем не ограниченной монопольной власти, авторы «Диалектики просвещения» не видят; к ним они и

стремятся сводить все более или менее существенное, что их взор, явно обнаруживающий склонность к пессимистическому гипер-критицизму, констатирует в современном развитии массовых ком­муникаций и массовой культуры. Воля к монопольному господству над обществом (условием возможности которого оказывается отчуждение общества от самого себя) приобретает в их глазах едва ли не демиургический характер, во всяком случае в сфере «индустрии культуры».

Суть, смысл, «рацио» такого господства, согласно авторам книги, — это власть над людьми, составляющими общество, с по­мощью отчужденной от них совокупной силы взаимодействия лю­дей (ход мысли, заимствованный из «Немецкой идеологии»), силы социального «целого», общественной «тотальности», которая ока­зывается сегодня (такова центральная мысль «Диалектики про­свещения») основным инструментом всяческого «тоталитаризма». Отсюда стремление тех, кто обладает сегодня монополией власти (как экономической, так и политической) в США, любыми средст­вами добиться прямого и непосредственного самоотождествления человека с общественной «тотальностью» — цель, которая может быть достигнута одним-единственным способом — путем нивели­рующей обработки его сознания, превращаемого, таким образом, в безличное, стандартизированное, т. е. массовое, сознание.

Итак, сила, которую получает стандартизирующая и нивели­рующая тенденция (причем не в одной только «индустрии куль­туры»), не собственно технического, а социального происхождения. «Автомобили, бомбы и фильмы, — читаем мы в «Диалектике про­свещения», связываются в единое целое до тех пор, пока стихия, уравнивающая их, придает силы той самой неправде, которой, по-видимому, служит это целое» [2, 129]. В конце концов это неправое целое, стирающее все качественные различия (общественная сила, оторванная от общества и поставленная на службу монопольной власти), свело «технику культурной индустрии исключительно к стандартизации и серийному производству и принесло в жертву как раз то, чем логика произведения отличается от общественной системы» [2, 129]. Однако, снова подчеркивают авторы книги, это отнюдь не является «тенденцией движения техники как тако­вой», но представляет собой результат ее функционирования в сегодняшнем хозяйстве [2, 129] (как оно предстало взору эмигрантов из Европы, оказавшихся в США). А вынуждена функ­ционировать она в условиях монополистического капитализма так, что как бы утрачивает свою собственную логику, присущую ей «техническую рациональность», целиком подчиняясь «логике» и «рациональности» общества, отчужденного от самого себя и представшего как «общественная система» господства над людьми, образующими общество.

В рамках этой системы, представляющей собой либо потенци­альный, либо актуальный «тоталитаризм», и оказываются свя­занными воедино «автомобили» (мирная индустрия), «бомбы» (военная индустрии) и «фильмы» («индустрия культуры»). «Ниве-

лирующнм элементом», уравнивающим их друг с другом и делающим почти неразличимой функцию их «конечного продукта», является стремление к монопольной власти, а основным инстру­ментом оказывается нее тот же стандарт, с помощью которого индивидуальное (будь то индустриально произведенный продукт или человек, обработанный «благами» индустриально продуци­руемой культуры) прямо и непосредственно отождествляется с «общим», с «тотальностью господства».

В своем неудержимом стремлении повсюду за «технической рациональностью» искать «логику господства» М. Хоркхаймер и Т.В. Адорно заходят так далеко, что даже появление и развитие радио, последовавшее за изобретением телефона, они склонны объяснять интересами монополий, стремящихся к «авторитарной» (а затем и «тоталитарной») власти. «Шаг от телефона к радио ясно различил роли, — пишут они, имея в виду социальные, точнее, даже политические „роли" людей в системе технических средств коммуникации. Телефон еще либерально позволяет участнику (коммуникативной связи. — Ю. Д.) играть роль субъекта. Радио же демократическим образом превращает всех таких участников и равноценных слушателей, с тем чтобы им авторитарным образом отпускались одинаковые программы радиостанций» [2, 129— 130].

Тот простой факт, что телефон не исчезает с появлением радио, не «снимается» в нем на гегелевский манер, не «пожирается» им, а продолжает существовать наряду с ним, по-прежнему утверждая «либеральные» возможности, в данном случае как-то не учиты­вается; наверное, потому, что в противном случае пришлось бы несколько «усложнить» картину технической эволюции, рассмат­риваемой как целиком тождественную развитию политического господства от либерального к демократическому, которое оказы­вается якобы лишь пространством «авторитарного» манипули­рования людьми (от которого уже рукой подать к тоталитарному господству). Соавторам было гораздо важнее привести своего читателя к заключению, что, поскольку на радио не развивается «аппаратура реплики», которая открывала бы возможность превращения радиомонолога (с его «авторитарной» тенденцией) в диалог или дискуссию со слушателями, постольку даже те сооб­щения частного характера, выражающие партикулярные мнения, какие звучат подчас в эфире, следует отнести к области «несво­боды» [2, 301.

Тем не менее в «Диалектике просвещения» содержится немало метких и проницательных наблюдений, свидетельствующих о разнообразных «авторитарных» аспектах самого индустриаль­ного «производства культуры», как оно организуется, например, в системе американского радиовещания. «Всякий след спонтан­ности публики в рамках официального радиовещания превра­щается в охоту за талантами, конкуренцию перед микрофоном, которая направляется и абсорбируется протежирующими учреж­дениями всякого рода, обусловливающими профессионально ориентированный выбор» [2, 130]. И в общем получается так, что

«таланты принадлежат этому производственному предприятию задолго до того, как оно представит их публике, иначе они не включались бы так усердно в его работу» [2, 130]. Нечто анало­гичное происходит и на другом полюсе этой системы производства «культурных благ», на полюсе публики среди радиослушателей. Их сознание, их слушательские установки также подвергаются настолько далеко заходящей («технической», «рационально» рассчитанной, экономически скалькулированной) обработке, что ее результаты становятся как бы их собственной природой, «вто­рой», искусственно созданной природой. Так что «структура публики», которой в своем представлении и фактически покрови­тельствует система культурной индустрии, вовсе не является изначальным свойством самой этой публики; эта структура явля­ется «частью системы», а потому не может быть «ее извинением», оправданием ее манипулятивных устремлений. Сознательно рассчитанная, целенаправленная ориентация «индустрии куль­туры» на грубый примитив, на шаблонизацию ее конечного продукта («культурного блага») не может быть извинена кивком в сторону «спонтанного желания публики»: это слова, «брошенные на ветер» [2, 130].

Ближе к делу, по мнению авторов «Диалектики просвещения», подходят уже тогда, когда объясняют цели и результаты промыш­ленного производства «культурных благ» влиянием на него самого технического и персонального аппарата, если, разумеется, «в каж­дом отдельном случае» понимать его «как часть экономического механизма отбора» [2, 130]. Сюда же, к этому селективному механизму, относится молчаливая договоренность или по крайней мере «коллективная решимость управляюще-исполнительных инстанций не производить и не пропускать того, что не соответст­вует их таблице, их понятию о потребителях, прежде всего о них самих» [2, 130]. Рассматривая и в этом отношении «индустрию культуры» как органическую составляющую современной капита­листической индустрии, неомарксистские теоретики полагают, что процесс промышленного производства культуры, продуктом кото­рого является «массовая культура», формирующая, в свою очередь, «массовое сознание», подчиняется тем же самым законам, каким подвластно современное промышленное производство вообще. И высшим среди этих законов оказывается воля монопо­листов, определяющих перспективы (общую стратегию) развития производства, размеры капиталовложений в его различные от­расли и т. д. Согласно одному из основополагающих тезисов книги, «объективная общественная тенденция воплощается в наш век в смутных субъективных намерениях генеральных директоров» [2, 130], возглавляющих сталелитейные, нефтяные, электри­ческие, химические, а также радиовещательные, кинопромышлен­ные и т. п. компании. Поскольку же в условиях господства моно­полий «техническая рациональность» современного производства рассматривается авторами книги как тождественная «рациональ­ности» подобного господства, «поглощенная» ею, постольку они

не могут уже предложить критерия, позволяющего отличить «объективную общественную тенденцию» от упомянутых «смутных субъективных намерений». Круг замкнулся, победил субъективизм всепожирающей «воли к власти»; социологический фатализм обнаружил волюнтаристский подтекст, заставляющий снова вспомнить Шопенгауэра и Ницше.

Однако, согласно выкладкам М. Хоркхаймера и Т.В. Адорно, даже в Соединенных Штатах индустриализация культурного производства несколько отстала от аналогичного развития в таких «мощных секторах» промышленности, как сталелитейная, нефтя­ная и т.д., потому монополизация в области культуры оказалась «сравнительно слабой», зависимой от упомянутых монополий. Поэтому монополисты в сфере индустриального «производства культуры» должны спешить, если они хотят обеспечить себе всю полноту власти в этой области «массового общества», где «специ­фический тип товара и без того нее еще в слишком значительной степени имеет дело с чувствительным либерализмом и еврейскими интеллектуалами» [2, 130]. Впрочем, и здесь монополизация господства продвинулась уже достаточно далеко и обещает продвинуться еще дальше, грозя сомкнуть все еще различающиеся отрасли культуры в однородное целое, включенное в общую связь монополистических центров «господства». «Зависимость мощней­ших радиовещательных компаний от электронной промышленности или кинопроизводящих компаний от банков характеризует всю сферу культуры, отдельные отрасли которой опять-таки экономи­чески сбиты друг с другом. Все они так близко лежат друг подле друга, что концентрация духа достигает объема, который позво­ляет ему перекатываться, подобно асфальтовому катку, через демаркационные линии фирменных этикеток и технических сфер. Беспощадное единство индустрии культуры удостоверяет стяги­вающее единство политики» [2, 131]. Везде торжествует дух монополии, она же «тотальность господства», наглухо замыкая горизонты сознания масс рамками «позднебуржуазного общества» с его откровенно фашистскими либо «фащизоидными» тенден­циями.