Глава III. Пересмотр законов о печати (ноябрь 1869 - ноябрь 1871)

Убеждение в необходимости положить конец временному, переходному порядку проникло к концу 1869 года и в высшие правительственный сферы. 2 ноября учреждена была, по высочайшему повелению, особая комиссия для пересмотра действующих постановлений о цензуре и печати и для приведения их в надлежащую систему, ясность и полноту. Председателем комиссии был назначен главноуправляющий II Отделением собственной Е. И. В. канцелярии кн. С. Н. Урусов; членами: со стороны II Отделения - сенаторы Бреверн и Брун, со стороны Министерства внутренних дел - начальник главного управления по делам печати Похвиснев, член совета Главного управления Еленев и член совета министра Китицын, со стороны Министерства юстиции - сенаторы Любощинский, Турунов и Полнер *(13). Заседания комиссии были открыты 8 ноября чтением высочайшего рескрипта на имя ее председателя. "Правила о цензуре и печати,- гласил рескрипт,- изданные на основании Указа 6 апреля 1865 года, были установлены при переходном тогда положении судебной части впредь до дальнейших указаний опыта. Ныне по введении в действие в значительной части империи Судебных уставов 20 ноября 1864 г., опыт показал, что Временные правила 6 апреля 1865 г. во многих случаях возбуждали недоразумения и не всегда могли служить достаточно положительным руководством при судебном преследовании. Предоставляя отечественной печати возможный облегчения и удобства, закон должен, вместе с сим, вооружить как административную, так и судебную власть надлежащей силой для отвращения вредного влияния, могущего произойти от необузданности и неумеренности печатного слова". Задача комиссии оказывалась, таким образом, предрешенной только в самых общих чертах. Она должна была установить такой порядок, при котором воздействие власти оставляло бы достаточный простор для свободы печати и деятельность последней регулировалась бы преимущественно судом, т. е. законом. Постановления, изданные в разное время, при различных условиях, под противоположными влияниями должны были быть согласованы между собой и образовать одно стройное целое. Другими словами, опять было поставлено на очередь дело, не удавшееся в 1865 году - составление такого законодательного акта, который, отменяя все действовавшие до тех пор в данной области правила, обнимал бы собой все касающееся произведений печати, в самом обширном смысле этого слова. И действительно, плодом двухлетних усердных работ комиссии явился проект Устава о печати и цензуре, заключавший в себе 361-ю статью и разъясненный подробными журналами комиссии. Перечислим главнейшие нововведения, проектированные комиссией, указав, вместе с тем, почему она не решилась пойти еще дальше в предоставлении "облегчений и удобств" печатному слову.

Круг изданий, освобожденных от предварительной цензуры, комиссия полагала расширить в одном только отношении, уравняв переводные сочинения с оригинальными, т. е. установив для тех и других одно и то же условие бесцензурности - минимальный объем в десять печатных листов. Комиссия находила, что как скоро иностранное сочинение переведено на русский язык, то относительно доступности и влияния на читателей оно ничем не отличается от сочинения оригинального; говоря вообще, иностранный сочинения, переводимые на русский язык, имеют даже более серьезное содержание и, следовательно, менее доступны для массы читателей, чем равные им по объему произведения русских авторов. Первоначально предполагалось допустить изъятия для сочинений специально ученых и для учебников, освободив их от цензуры уже при достижении ими пяти листов; но против этого предположения восстал начальник Главного управления по делам печати, и оно не было принято комиссией. По Закону 6 апреля, до сих пор в этом отношении сохраняющему силу, бесцензурностью пользуются только сочинения, выходящие в обеих столицах, проект комиссии присоединял к столицам города, на которые будет распространено действие этого правила. По вопросу о том, следует ли сохранять порядок, в силу которого освобождение или неосвобождение от предварительной цензуры вновь разрешаемых в столицах повременных изданий зависит всецело от усмотрения министра внутренних дел, или же следует признать, что всякое вновь разрешаемое издание этим самым освобождается от предварительной цензуры,- в среде комиссии произошло разногласие. По мнению пяти членов (всех представителей Министерства юстиции и II Отделения собственной Е. И. В. канцелярии), раз что издание разрешено, нет причины отказывать ему в бесцензурности, тем более что администрация и суд облечены по отношению к печати достаточно широкой карательной властью. Изъятие из общего правила пять членов полагали установить только для изданий сатирических, которые во всяком случае должны подлежать предварительной цензуре. Председатель комиссии и два члена от Министерства внутренних дел высказались за сохранение действующего порядка, преимущественно потому, что он установлен еще недавно. Третий представитель Министерства внутренних дел, разделяя мнение пяти членов, не счел возможным примкнуть к нему, потому что установление бесцензурности для всех столичных повременных изданий хотя и не составляло бы de facto новой льготы для печати, но было бы понято ею в этом смысле, а предоставлять печати новую льготу комиссия не уполномочена. Такой взгляд кажется нам тем более странным, что в Высочайшем рескрипте на имя председателя комиссии прямо шла речь о "возможных облегчениях и удобствах" для печати. В конце концов восторжествовало меньшинство: в окончательную редакцию проекта не было внесено и той незначительной перемены *(14), за которую стояли первоначально пять членов комиссии.

Обсудив вопрос о том, наступила ли пора отменить систему административных кар, установленную лишь в виде временной меры, комиссия единогласно разрешила его в отрицательном смысле. Побудили ее к тому преимущественно три соображения: 1) невозможно ослаблять силу администрации там, где новая система суда не успела еще повсеместно установиться; 2) печатное слово, в своих тонких, так сказать, междустрочных и часто неуловимых проявлениях, приносит вред общий тенденциозным направлением, и частный - диффамацией, нередко составляющей промысел спекулянта; 3) постоянно повторяющиеся ходатайства об освобождении от предварительной цензуры удостоверяют, что система административных взысканий не слишком тяжела для печати. Мысль о замене предостережений возвращением под предварительную цензуру комиссия отклонила ввиду развития, совершившегося как в литературной, так и в общественной среде. Вместе с тем она не нашла возможным заменить термин вредное направление (служащее поводом к административным взысканиям) другим, более определенным выражением. Некоторыми членами комиссии было предложено объявлять предостережения негласно, чтобы они не могли служить рекламой в пользу постигаемого ими издания; но с этим не согласилось большинство, опасаясь, что в негласности предостережений будет усмотрено косвенное осуждение самим правительством всей системы административных взысканий. Один из членов большинства (член совета Главного управления по делам печати) выразил притом опасение, что безгласность предостережений приведет к слишком частому принятию этой меры и совершенно положит конец судебным преследованиям, которые, по намерению законодателя, должны существовать рядом с административными взысканиями. Удержан, наконец, большинством комиссии и установленный Законом 6 апреля порядок прекращения повременных изданий (определением I Департамента Прав. сената). Меньшинство, находя, что сенат как судебно-административное учреждение не компетентен в оценке политических мотивов, заставляющих министра внутренних дел домогаться прекращения издания, полагало возложить эту функцию на комитет министров. В конце концов, комиссия, сохранив только что предоставленное министру внутренних дел право запрещать розничную продажу повременных изданий *(15) (но не право запрещать печатание объявлений, в то время, впрочем, вовсе не применявшееся на практике), внесла в систему административных взысканий только одно существенное изменение: она ограничила срок действия предостережений пятнадцатью месяцами, постановив, что если в течение этого промежутка времени периодическое издание не подвергалось предостережениям, то данное ему затем предостережение во всяком случае считается первым. Необходимость давности для предостережений была, таким образом, признана официально еще за тридцать лет до Закона 1901 года, осуществившего, наконец, эту скромную льготу. Промежуток времени между представлением в цензуру и выпуском в свет комиссия хотя и предполагала увеличить (с 3 до 4 дней для книг и с 2 до 3 - для повременных изданий), но не в такой степени, в какой он был увеличен два года спустя (до 7 дней для книг и до 4 для повременных изданий).

Если положение бесцензурных изданий в случае принятия проекта комиссии осталось бы de jure, почти без изменений, то нельзя сказать того же самого об изданиях подцензурных. Сознавая, очевидно, несовместимость предварительной цензуры и системы административных взысканий комиссия не внесла в свой проект Постановления 1862 года, предоставлявшего министру внутренних дел запрещать подцензурным изданиям печатание рассуждений о несовершенстве законов и о недостатках администрации, а также приостанавливать издание на срок до восьми месяцев. Не были усвоены комиссией и те многочисленные, в разное время состоявшиеся "правила в руководство цензуре", которые до сих пор, как явный анахронизм, сохраняются в действующем законодательстве и по временам обращаются в орудие против печати не только подцензурной, но и безцензурной. Задачи цензуры были определены комиссией в одной статье, обязывавшей цензуру "главнейше обращать внимание на направление и видимую цель сочинений, не дозволяя себе произвольного толкования их смысла в другую сторону и не входя в суждение о том, справедливы или не справедливы мнения писателя, полезны или бесполезны рассматриваемые сочинения, если только они не противны существующим узаконениям и установленным правилам".

Всего больше проект комиссии расходился с действовавшим тогда (и действующим до сих пор) законодательством по вопросу о духовной цензуре. В основание предположений комиссии легло определение Св. синода, состоявшееся 20-30 января 1871 года. Сущность его заключается в следующем: духовная цензура должна основываться как ныне, так и на будущее время, на тех самых началах, на каких существует или имеет существовать цензура светская. Сообразно с этим следует освободить от предварительной цензуры в обеих столицах: 1) все духовные периодические издания, выходящие доныне в свет, если издатели сами того пожелают (и притом без внесения залога) и 2) все оригинальные духовные сочинения объемом не менее 10, а переводные - не менее 20 печатных листов. Не иначе как с благословения Св. синода (или непосредственно им самим) могут быть издаваемы: 1) переводы книг Св. писания на русский язык, а также толкования на все Св. писание, или на несколько его книг, или даже на одну книгу, 2) изложение догматов веры в виде богословских систем, и 3) все церковные службы, вновь составляемые: чинопоследования, каноны, акафисты, песнопения, молитвы, духовные ноты со словами из церковных песней и молитв и другие сочинения, назначаемые для церковного богослужения. Духовная цензура должна быть соединена с светской в одну общую цензуру, состоящую в ведении Министерства внутренних дел, но с тем, чтобы в составе цензурных комитетов и главного управления по делам печати находились лица специально-богословского образования, имеющие высшие ученые степени православных духовных академий, и чтобы предварительной цензурой не дозволялись к печати, а при бесцензурности - подвергались судебному преследованию сочинения, в которых допущено богохуление, или поношение Святых Господних, или порицание православной веры или церкви, или ругательство над Св. Писанием, или кощунство, или отрицание авторитета Св. Писания, или опровержение истин и догматов православия, или намеренное их искажение, или возбуждение к отступлению от православия. Комиссия приняла, с небольшими изменениями, все предначертания св. синода, и в составленном ею проекте вовсе нет речи об особой духовной цензуре.

Чрезвычайно подробны отделы проекта, касающиеся вопросов уголовного права и уголовного процесса. Комиссия была, очевидно, убеждена, что судебная ответственность органов печати должна быть и будет не редким исключением, а таким же общим правилом, как и ответственность в порядке административном. На вопрос о том, к какой степени исполнения умысла следует отнести напечатание книги и представление ее в цензуру, мы находим в проекте комиссии два различных ответа, из которых один, согласно с разъяснением сената, видит в вышеозначенных действиях приготовление, наказуемое лишь в некоторых особых случаях, а другой считает их покушением, всегда наказуемым (разве если бы оно было остановлено по собственной воле покушавшегося). Судя по журналам комиссии, первый ответ выражал собой мнение меньшинства (четырех членов), второй - мнение большинства (председателя и пяти членов). По вопросу о лицах, ответственных за преступления и проступки печати, комиссия сделала шаг назад сравнительно с Законом 6 апреля 1865 года; она предположила привлекать к ответственности за отдельно появляющееся (непериодическое) бесцензурное издание не только автора или переводчика, но, во всяком случае, и издателя, что, конечно, значительно усилило бы строгость издательской цензуры. Относительно судебной ответственности за произведения подцензурные голоса в комиссии разделились: одни полагали привлекать к ответственности только цензоров, другие - всегда или в некоторых случаях (государственные преступления, оскорбление частных лиц) - и авторов издателей и редакторов, на тех же основаниях, какие установляются для изданий бесцензурных. К постановлениям проекта, касающимся отдельных преступлений печати, мы будем еще иметь случай возвратиться в заключительной главе нашей книги.

В отделе о судопроизводстве по делам печати комиссия, сохраняя за цензурными комитетами право возбуждения судебного преследования, а также право наложения предварительного ареста на преследуемое издание, оставляла в силе подсудность важнейших дел судебной палате, но присоединяла в этих случаях к ее составу, в качестве сословных представителей, предводителей дворянства - губернского и уездного и городского голову. Подсудными палате признавались и военнослужащие, если совершенные ими путем печати проступки не были сопряжены с нарушением обязанностей военной службы; но в таких случаях к составу палаты предполагалось присоединять одного из местных военных начальников или одного из чинов морского ведомства. Цензурным установлениям предоставлялось право назначать особых уполномоченных для представления объяснений во время судебного разбирательства. Значительная часть дел о преступлениях печати должна была производиться при закрытых дверях.

Таково, в главных чертах, содержание проекта, составленного комиссией кн. Урусова. Последнее заседание ее состоялось 6 ноября 1871 года. За несколько месяцев перед тем Государь, в надписи на докладе председателя комиссии, выразил уверенность, что "комиссия примет зависящие от нее меры к скорейшему окончанию возложенного на нее труда". В это время, следовательно, работе комиссии предполагалось еще дать дальнейший ход в законодательном порядке. Почему это предположение не осуществилось, почему вместо "облегчений и удобств" печать вскоре подверглась новым стеснениям, о которых в комиссии не было и речи,- мы не знаем. Можно только догадываться, что поворот назад совершился в связи с только что начавшейся тогда эпохой политических процессов. Недаром же в тех органах печати, которые уже со второй половины шестидесятых годов слагались мало-помалу в русскую литературную полицию, именно в 1871 году, вслед за окончанием так называемого Нечаевского дела *(16), особенно обострились обличительные выходки против "вредной" литературы. До известной степени вторили этим выходкам и более сдержанные издания, вроде "Зари". Возражая против них в "Вестнике Европы" (1871, N 11), мы обращали внимание на то, что большой интенсивности влияние литературы на общество может достигнуть только при широком развитии политической жизни, при существовании партий, представителями которых служат журналы и газеты. "Бывают, правда, минуты,- говорили мы дальше,- когда и при противоположном состоянии общества, при крайнем стеснении свободы, печать возвышается на степень главного двигателя общественной жизни; но этим мимолетным блеском она почти всегда бывает обязана появлению одного или нескольких великих умов и талантов, сосредоточивающих в себе, на короткое время, все лучшие силы мыслящей части народа (неизвестный автор писем Юниуса в Англии 1770 г., Берне в Германии времен Священного Союза, Белинский в России сороковых годов). Как только они сходят со сцены, печать, не имеющая прочных корней и постоянных источников влияния, перестает играть выдающуюся роль в общественной жизни. Всего менее возможно преобладание печати в те переходные эпохи, когда для деятельности общества открываются новые пути, но преграды, ее стесняющие, снимаются не вдруг и далеко не все. В эти эпохи печать не имеет более того значения, которое она могла приобрести среди всеобщей безгласности и неподвижности, как единственное проявление общественной мысли,- и не имеет еще того значения, которое принадлежит ей в обществе, живущем полной жизнью. Для нашей печати наступил в начале шестидесятых годов именно такой период. Внимание прогрессивных элементов общества сосредоточивается уже не на ней одной; она сделалась более практичной, но вместе с тем - и вследствие того - менее увлекательной; она проникла в сферы, которые прежде были для нее недоступны, но реже и осторожнее стала касаться вопросов, всего более способных волновать общественное мнение. Напрасно было бы, с другой стороны, искать в нашей современной печати таких публицистических дарований, которым подчинялись бы умы, за которыми следовали бы многочисленные преданные приверженцы. Нечто похожее, с первого взгляда, на партию образовалось в последнее время только вокруг редакторов "Московских Ведомостей" - главных представителей той реакционной литературы, появление которой составляет характеристическую черту истекшего десятилетия; но и тут соединительным звеном служила не столько сознательная мысль, сколько инстинктивное отвращение к движению. Как бы то ни было, успех "Московских Ведомостей" доказывает несостоятельность обвинений, взводимых на современную периодическую литературу. В журналистике, как и во всякой другой области общественной жизни, возможно только одновременное существование, а не одновременное торжество двух противоположных элементов.... Чтобы определить степень влияния литературы на распространение политических или социальных учений, необходимо иметь в виду, что если литература действует на общество, то еще сильнее действие общества на литературу. В теории все согласны с тем, что литература есть выражение, создание общества, но на практике эта истина забывается или игнорируется на каждом шагу и последствие беспрестанно принимается за причину. Стоит только признакам радикализма проявиться одновременно в обществе и в литературе - и существование его в первом тотчас же приписывается проповедованию его в последней. А между тем оба явления, очевидно, зависят от одной общей причины, и порядок происхождения их, очевидно, не тот, который предполагается обыкновенно. Мысль прежде возникает в обществе, потом уже выражается в литературе. Взгляды, несогласные с общепринятыми, существовали у нас гораздо раньше, чем явилась возможность высказывать их в печати. Вместо того чтобы негодовать против литературной пропаганды известного учения, гораздо полезнее поэтому обратить внимание на условия, его вызывающие и содействующие его распространению. С этой точки зрения появление радикальных учений в среде русского общества представляется естественным результатом переворота, начавшегося у нас после Крымской войны и продолжающегося до настоящего времени. Всякое коренное изменение существующего порядка вещей, хотя бы оно было предпринято самим правительством и совершалось постепенно, путем вполне законным и мирным, возбуждает движение мысли, которое не может быть заключено в заранее определенные границы. Отправляясь от одного и того же исходного пункта - сознания, что старый порядок неудовлетворителен и что он должен быть заменен новым,- можно прийти к самым различным заключениям, и в числе этих заключений тем легче могут встретиться выводы крайние, чем большим стеснениям подвергалась прежде общественная мысль, чем меньше она привыкла к свободному обсуждению политических вопросов, чем труднее для нее переход от теории к практике, к действительности. Токвиль объясняет радикальный характер французской философии ХVIII века преимущественно полным незнакомством тогдашних французов с государственными делами, от участия в которых они были систематически отстраняемы в продолжение двух почти столетий. Наше общество в конце пятидесятых годов было еще более чуждо политической жизни,- и уже это одно должно было сделать его восприимчивым к крайним учениям, как к самой резкой и наглядной форме протеста против долговременного застоя".

Что мы не ошибались, отрицая "разрушительное" действие литературы,- в этом нетрудно убедиться, бросив беглый взгляд, с одной стороны, на картину, которую представляла наша печать в начале семидесятых годов, с другой - на историю тайных обществ, насколько она стала достоянием гласности. Из числа газет ни одна не могла соперничать по влиянию с "Московскими Ведомостями", консерватизм которых тогда еще не совсем выродился в реакционерство. "Голос", медленно совершавший эволюцию к более решительному либерализму, еще не приобрел того значения, которое принадлежало ему в конце семидесятых годов. "С.-Петербургские Ведомости", постоянно вися на волоске, соблюдали величайшую осторожность и не имели яркой, определенной окраски. "Русские Ведомости" не пользовались и малой долей той популярности, которую они завоевали в последующие десятилетия. Среди "толстых" журналов "Отечественные Записки" (со времени перехода, в 1868 году, под редакцию Некрасова и Салтыкова) и "Дело" продолжали, отчасти, традиции "Современника" и "Русского Слова", но с меньшим успехом, потому что никто из критиков этого лагеря не обладал талантом Чернышевского, Добролюбова и Писарева. "Вестник Европы", из исторического сборника превратившийся, с 1868 года, в политический журнал, играл роль, аналогичную с той, которая в конце пятидесятых годов принадлежала "Русскому Вестнику". Славянофилам, вследствие все еще длившегося недоразумения, не удавалось стать твердой ногой ни в ежедневной, ни в ежемесячной прессе. Консервативные течения располагали "Русским Вестником" и "Зарей". В литературе непериодической появлялось много переводов, возбуждавших подозрительность цензурного ведомства; но чтобы составить себе понятие о степени основательности этих подозрений, достаточно припомнить, что к числу книг, признанных подлежащими уничтожению, принадлежали "Левиафан" Гоббса, "Философия истории" Вольтера, "Вольтер" Штрауса, "Исторические характеристики и этюды" Шерра. Даже сочинения Лассаля, второй том которых именно в это время не был допущен к обращению, не могут же быть рассматриваемы как нечто зажигательное, требующее особых мер предупреждения и пресечения. В политических процессах того времени едва ли найдутся указания на причинную связь между тайными обществами и литературой. Мы очень хорошо помним Нечаевское дело, в котором нам пришлось принять участие в качестве защитника,- но не можем назвать ни одного подсудимого, в умственной жизни которого играло бы заметную роль влияние легальной литературы. На некоторых из них оказывали действие появлявшиеся тогда во множестве прокламации (напр. "Народная расправа") или подпольные издания (напр. "Хитрая механика"),- но даже они не были главным орудием агитации, главной причиной ее сравнительно быстрого распространения. Гораздо сильнее действовала устная пропаганда, искусно пользовавшаяся для своих целей разными явлениями государственной и общественной жизни. В начале семидесятых годов (как и раньше - в конце сороковых, в половине шестидесятых) литературе пришлось испытать "в чужом пиру похмелье" и расплатиться за то, в чем она вовсе не была повинна.

Те два года, в продолжение которых работала комиссия кн. Урусова, были тяжелым периодом для нашей печати. Судебных преследований (если не считать процессов о диффамации и клевете в печати) не возникало вовсе, но число административных кар было весьма велико. В 1870 и 1871 гг. было дано двадцать три предостережения, приостановлено шесть изданий ("Деятельность", "Неделя", "Новое Время", "Всеобщая" или "Московская Биржевая Газета", "Русская Летопись" и "Судебный Вестник") и запрещена розничная продажа девяти изданий. Разрешены были вновь 21 газета и 28 журналов, но между ними было очень мало неспециальных, предназначенных для большой публики.