Глава IV. Первый период реакции и застоя (ноябрь 1871 - февраль 1880)

Непосредственным результатом подозрений, о которых мы говорили в конце предыдущей главы, явилось новое, весьма существенное стеснение печатного слова, состоявшееся на этот раз в законодательном порядке. Государственный Совет, рассмотрев представление министра внутренних дел (А. Е. Тимашева) о дополнении и изменении некоторых из действующих узаконений о печати, принял во внимание, что, на основании Закона 6 апреля 1865 года, оригинальные сочинения объемом не менее 10 и переводные не менее 20 печатных листов, освобождены от предварительной цензуры, и затем пресечение встречающихся в них злоупотреблений печатным словом предоставлено лишь карательной власти суда, в пределах, указанных общим уложением о наказаниях и особыми постановлениями упомянутого закона. Такое облегчение для книг означенного объема было признано возможным в том преимущественно предположении, что они, по содержанию своему, принадлежат обыкновенно к литературе серьезной, обращающейся к более зрелым умам и, по самой цене не будучи доступны распространению в массе малообразованных читателей, не могут с удобством служить орудием вредной пропаганды. Но из представленных на усмотрение Госуд. Совета данных видно, что в последние годы, наряду со многими полезными произведениями печати, неоднократно были случаи издания бесцензурных сочинений, наполненных самыми опасными лжеучениями, стремящихся ниспровергнуть священные истины религии, извратить понятия о нравственности и поколебать коренные основы государственного и общественного порядка. Весьма часто в таких сочинениях не усматривается прямого нарушения какой-либо статьи карательного закона, и потому они распространяются беспрепятственно. Между тем достоверными сведениями доказывается, что во многих случаях издание их имеет специальной целью распространять лжеучения между учащейся молодежью. В этих видах некоторые книги, которым назначается довольно высокая цена для продажи в книжных лавках, уступаются издателями за треть или четверть стоимости, в значительном числе экземпляров, для рассылки в университеты и гимназии или для раздачи лицам, посвятившим себя распространению вредных учений. Под влиянием такой пропаганды многие молодые люди впадали в пагубные заблуждения и иногда вовлекались в поступки, вынуждавшие принятие против них мер, тягостных для них и для их семейств. Признавая безотлагательно нужным положить предел таким злоупотреблениям и принимая во внимание, что предпринятый по высочайшему повелению общий пересмотр действующих узаконений о печати, по обширности сей работы и необходимости подробного соображения ее при участии различных ведомств, не может получить утверждения в весьма скором времени, Государственный Совет согласился с заключением министра внутренних дел о необходимости дополнить Закон 6 апреля 1865 года определением порядка действий высшей административной власти в тех случаях, когда признано будет необходимым принять решительные, безотлагательные меры к преграждению распространения разрушительных учений как в освобожденных от предварительной цензуры книгах, так и в тех периодических изданиях, которые по характеру своему более подходят под разряд книг". На основании этих соображений состоялось высочайше утвержденное 7 июня 1872 года мнение Государственного Совета, вошедшее в состав действующих и в настоящее время ст. 149-153 Уст. о ценз. и печ. (изд. 1890 г.). Если распространение освобожденной от предварительной цензуры книги или номера повременного издания, выходящего без цензуры реже одного раза в неделю, министром внутренних дел признано будет особенно вредным, то он может, сделав распоряжение о предварительном задержании такого произведения, представить о воспрещении выпуска его в свет на окончательное разрешение комитета министров (положения которого не требуют в подобных случаях высочайшего утверждения. См. п. II ст. 26,- 100 и 113 ст. Учр. Сов. и Ком. мин.). Если в задержанном сочинении или номере повременного издания усмотрено будет преступление, то, независимо от задержания подобных изданий, может быть возбуждено судебное преследование виновных, собственно для разрешения вопроса об их ответственности. Усмотрению министра предоставлен выбор между прежним и новым порядком задержания изданий. Промежуток времени между представлением издания в цензуру и выпуском его в свет увеличен для книг - до семи дней, для повременных изданий (выходящих реже чем раз в неделю) - до четырех дней, т. е. в значительно большей мере, чем предполагала комиссия 1869 года.

В 1873 году министр внутренних дел вошел в комитет министров с представлением, в котором объяснил, что в Законе 6 апреля 1865 года не определена ответственность редакторов за оглашение сведений, не подлежащих обнародованию, и не указаны средства для удержания печати в случаях, имеющих особое значение, в границах умеренности и скромности. А. Е. Тимашев полагал, что все секретные сведения редакции получали от чиновников, имена которых оставались неизвестными; поэтому он находил нужным предоставить министру внутренних дел право устранять, временно или окончательно, редакторов, если они обнародуют то, что им запрещено печатать, и откажутся сообщить настоящие фамилии лиц, доставивших им недозволенные сведения. Отсюда следует заключить, что запрещение касаться тех или других предметов практиковалось и раньше, хотя не было основано на законе, и что установить кару за его нарушение предполагалось, вне законодательного порядка, в такой форме, которая побуждала бы редакторов раскрывать вверенную им тайну. На этот раз комитет министров не признал возможным принять на себя законодательные функции и ограничился испрошением Высочайшего соизволения на внесение соответствующего законопроекта в Государственный Совет отдельно от общего устава о цензуре и печати. Такое соизволение воспоследовало, и 16 июня 1873 года состоялся действующий до сих пор закон (Уст. о ценз. и печ. изд. 1890 г. ст. 140 и 156), на основании которого, если по соображениям высшего правительства найдено будет неудобным оглашение или обсуждение в печати, в течение некоторого времени, какого-либо вопроса государственной важности, то редакторы изъятых от предварительной цензуры повременных изданий поставляются о том в известность через главное управление по делам печати. В случае нарушения объявленного таким образом запрета министру внутренних дел предоставляется приостановить выпуск в свет повременного издания на время не свыше трех месяцев.

Законы 1872 и 1873 гг. не остались мертвой буквой. Вот, что мы писали о них в 1880 году *(17), когда, как будет сказано ниже, блеснула надежда на перемену к лучшему в положении печати. "В Законе 1872 года обращает на себя внимание прежде всего разногласие между мотивами и диспозитивной частью: первые касаются исключительно непериодических изданий, последняя захватывает собой, сверх того, значительную часть периодической прессы. Новая мера строгости против периодических изданий, выходящих реже чем раз в неделю, была вызвана единственно внешним сходством их с книгами. Ни из чего не видно, чтобы журналы были распространяемы по дешевой цене в среде учащейся молодежи, с целью политической или иной пропаганды; ни из чего не видно, чтобы какое-либо из числа периодических изданий преследовало задачи вроде тех, которые приписаны некоторым вышедшим до 1872 г. книгам. Если и допустить, что судебное преследование книг, "колеблющих коренные основы государственного и общественного порядка", могло оказаться бессильным, правительство - безоружным против заключающегося в них зла, то никак нельзя было сказать того же самого о журналах, подчиненных, по Закону 6 апреля, дискреционной административной власти. Каким образом могла появиться и восторжествовать мысль, что журнал, судьба которого - в руках администрации, все еще недостаточно от нее зависим, что общественное спокойствие требует права уничтожать тот или другой номер журнала и без предварительных предостережений? Каким образом могло быть упущено из виду, что с 1866 по 1872 год только однажды был найден повод к судебному преследованию журнала *(18), и то без наложения предварительного ареста. Объяснить все это можно только характером дискреционной власти над печатью. Посмотрим, как применялся на практике Закон 1872 г. Вспоминая его мотивы, следует предположить, что чрезвычайная власть приводилась в движение только в чрезвычайных случаях, что задержанию и уничтожению книга или номер журнала подвергались лишь тогда, когда в них усматривалось отрицание религии, оскорбление нравственности или нападение на основы государственного и общественного порядка. Для полной, всесторонней проверки этого предположения у нас недостает данных; список уничтоженных книг или журнальных статей не печатается во всеобщее сведение. Мы знаем, однако, что в числе уничтоженных статей московского журнала "Беседа" находилась статья о настоящем положении женских закрытых учебных заведений, конечно, не угрожавшая опасностью ни религии, ни нравственности, ни обществу, ни государству; мы знаем, что в 1877 г. был уничтожен исторический роман, беспрепятственно напечатанный в 1879 г. и касающийся событий прошлого века *(19). Этих примеров достаточно, чтобы показать, каким образом оружие, данное против врага, легко может обращаться в орудие для домашнего обихода, в способ заглушать не только опасное, но и всякое почему-нибудь и кому-нибудь неприятное слово.

Обращаясь к Закону 1873 г., мы находим опять то же различие между идеей и исполнением. Уже из текста закона можно вывести заключение, что он имеет в виду только экстренные случаи, в которых обсуждение или оглашение известной правительственной меры могло бы принести существенный вред государству. Мотивы закона вполне подтверждают это заключение. Новое постановление, по самому разуму и цели его, может иметь применение лишь в обстоятельствах чрезвычайных и редких. "Нет сомнения, что органы печати, правильно понимающие призвание свое служить пользам отечества, и сами собой, без всякого принуждения, подчинялись бы в сих обстоятельствах приглашению правительства. Посему особое о сем правило и взыскание за неисполнение оного может относиться лишь к тем совершенно исключительным - однако, как показывает опыт, возможным - случаям, когда одно чувство долга и нравственной ответственности не удержит от опасной по своим последствиям нескромности". В другом месте мотивов говорится о таких вопросах внешней или внутренней политики, гласное обсуждение которых могло бы быть сопряжено с вредом для государства. Отсюда ясно, что при издании закона имелись в виду такие случаи, как, например, приготовления к военным действиям, вооружение тех или других крепостей, предполагаемое заключение внешнего или внутреннего займа, предполагаемое принятие меры, преждевременное оглашение которой может вызвать панику или ложные слухи и т. п. Только в таких случаях, без сомнения, может идти речь, с одной стороны, о вреде гласности для государства, с другой - о сознании самими органами печати необходимости молчания и нравственной ответственности за нескромное его нарушение. Существенно важным признаком применимости закона представляется временный характер обстоятельств, обусловливающих молчание; если обстоятельствам этим не предвидится конца, то молчание и не должно быть налагаемо на печать. Положим, например, что известное учреждение существует уже давно, что ему ни извне, ни изнутри не угрожает и не может угрожать нападение, что оно действует на глазах у всех и неизбежно возбуждает разноречивые суждения. Откуда может явиться свободное убеждение в необходимости молчания об этом учреждении, как может быть установлена исходная и предельная точка молчания? Где немыслимо добровольное воздержание от критики, там, по смыслу Закона 1873 г., не должно быть места и для принудительного прекращения ее. А между тем теперь уже не тайна, что в последнее время изъято было из обсуждения устройство наших средних учебных заведений, или, лучше сказать, допущены были хвалебные о них отзывы, но запрещены критические, как бы вески последние ни были по существу, как бы сдержанны ни были по форме. Напрасно было бы искать чрезвычайных обстоятельств, в силу которых обсуждение гимназического устава угрожало бы вредом или опасностью для государства; напрасно было бы искать нравственных побуждений, в силу которых органы печати могли бы сами наложить на себя молчание по этому предмету; напрасно было бы искать естественных границ для запрещения, не основанного на реальных и несомненных фактах. Мера, установленная в видах охраны государства, обращается, таким образом, в меру охраны ведомства - охраны его от критики, может быть, небесполезной для целого, но докучливой для одной его части. Таков неизбежный результат неопределенного закона, применение которого предоставлено не поддающейся никаким определениям и систематически уклоняющейся от них администрации. Когда выбор между возражением, в свою очередь допускающим опровержение, и абсолютным veto не подчинен никакой регламентации и никакому контролю, он непременно склоняется в сторону, более удобную для администрации.

Бесспорно, запрещение периодическим изданиям говорить об известном вопросе должно быть, по самому своему назначению, сохраняемо в тайне,- и если бы оно ограничивалось случаями, ввиду которых был издан Закон 1873 г., мы не могли бы сказать ни слова против негласности подобных распоряжений; но когда журналистика обязывается молчать о предмете, обсуждение которого, в законных пределах, угрожает разве злоупотреблениям и беспорядкам, а отнюдь не государству,- тогда положение ее значительно ухудшается вследствие невозможности, для большинства читающей публики, разгадать причину внезапного молчания. Когда молчание - нравственный долг писателей, оно не может быть загадкой для общества; кто же не понимает, например, что газеты, во время колебаний между войной и миром, не должны касаться передвижения войск и вообще военных приготовлений? Ожидать такой понятливости в случаях другого рода - в случаях принудительного воздержания от критики, настоятельно требуемой обстоятельствами,- очевидно, нет никакого основания, тем более что в этих случаях молчание никогда не бывает всеобщим. Масса читателей не в состоянии объяснить себе, каким образом значительная часть прессы может молчать о вопросе, чуть не ежедневно поднимаемом и обсуждаемом "Московскими" и "С.-Петербургскими Ведомостями". Положение непривилегированных газет и журналов является, таким образом, крайне фальшивым; приходится или переносить пассивно упреки и подозрения читателей, или обращаться к ним с намеками, более или менее темными - и все-таки небезопасными. Еще важнее, без сомнения, негласность мер, принимаемых на основании Закона 1872 года. Книга или номер журнала исчезает, с помощью их, так же бесследно, как корабль, идущий ко дну в самом уединенном месте океана, или как осужденный венецианским Советом Десяти. О погибели журнальной книжки могут еще, пожалуй, узнать подписчики журнала, если редакция не найдет возможным заменить погибшую книжку другой; но судьба уничтоженного непериодического издания, в большинстве случаев, остается тайной для всех, кроме лиц, близко в ней заинтересованных. Иногда книга или номер журнала не погибает целиком, а только теряет большую или меньшую часть своего состава. Для печати такой исход дела, прямо не предусмотренный законом, несомненно представляет - если сравнить его с последствиями буквального применения закона - значительную выгоду; но не следует скрывать от себя, что под покровом негласности здесь восстановляется, de facto, гласно уничтоженная предварительная цензура. Во что обошлась такая реставрация русской литературе - этого теперь нельзя определить даже приблизительно. Немного найдется журналов, которым она не стоила бы тяжелых жертв; немного найдется областей знания, которых она не лишила бы существенно важных приобретений. Если возможность "компромиссов" смягчила действие Закона 1872 г., то, с другой стороны, едва ли можно отрицать, что она сделала применение его более удобным и легким, а следовательно, и более частым. Уничтожение целой книжки может иногда вызвать толки, которых, как мы уже знаем, администрация избегает; уничтожение в книге или в журнале той или другой статьи, той или другой страницы сохраняет почти всегда строго закулисный характер, особенно с тех пор как оно стало явлением довольно обычным в нашем литературном мире.

Оставим в стороне неизмеримый, невесомый недочет в области печатного слова - этот зловещий икс в уравнении, выражающем собой историю нашей прессы; известные величины этого уравнения, осязательные результаты этой истории представляют и сами по себе достаточно знаменательную картину. Припомним, что в продолжение всего этого времени славянофилам приходилось бороться - и большей частью безуспешно - за право существования в журналистике, что "Беседа" вынуждена была отказаться от продолжения неравной борьбы, что прошло около пяти лет, прежде чем ей удалось возродиться в образе "Русской Мысли", что покойный Ю. Ф. Самарин должен был пользоваться заграничным типографским станком, что в России не могли и не могут появляться брошюры г. Кошелева. Взглянем на ежедневную петербургскую прессу - и мы тотчас же увидим пробел, образовавшийся в ней после того, как под влиянием "независящих обстоятельств", в которых было заинтересовано главным образом не ведомство печати, а Министерство народного просвещения, сошла со сцены прежняя (до 1874 г.) редакция "С.-Петербургских Ведомостей". Фатальной неудачей сопровождались все попытки восполнить этот пробел. Сравним, наконец, судьбу всех неудавшихся и неудающихся в последнее время изданий с судьбой иных, плывущих по течению и постоянно пользующихся попутным ветром, сличим относительную ценность тех и других, сосчитаем, сколько газет идет у нас по стопам "Kreuzzeitung" и "Pays", сколько - по стопам "Norddeutsche Allgemeine Zeitung" или наполеоновской "France", сколько - по стопам "Figaro" и "Gaulois", сколько - по стопам лучших иностранных образцов, вроде "Daily News" или "Temps" - и для нас станет ясным, чему благоприятствует существующий порядок по делам печати. Отзывается ли, далее, периодическая пресса на все вопросы, предлагаемые ей общественной жизнью, отзывается ли она на них с той полнотой, всесторонностью и откровенностью, от которых зависит достоинство ответа? О целых отраслях науки и общественной жизни, более или менее связанных с так называемым социальным вопросом, журналистика может говорить только урывками или намеками; обстоятельное исследование их для нее недоступно. Области религии, философии, истории, политической экономии, естествознания открыты для нее только отчасти. Участь периодической прессы разделяет в этом отношении и непериодическая, даже ученая литература. Если бы у нас явился теперь свой Конт или Спенсер, свой Дарвин или Геккель, он был бы обречен на молчание или, в лучшем случае, мог бы познакомить нас только с некоторыми сторонами своих научных взглядов. Ведь были же одно время задержаны, вместе с сочинениями Спенсера, "Рефлексы головного мозга" Сеченова - и если они увидели свет, то не следует забывать, что тогда еще не был издан Закон 1872 г. При действии этого закона опасными и не подлежащими распубликованию признавались произведения давно минувших лет, имеющие чисто историческое значение - такой философский трактат, как "Левиафан" Гоббса, такой литературный памятник, как "Сказки" Вольтера. Есть основание думать, что известная, пережившая почти два тысячелетия поэма Лукреция "De natura rerum" не могла бы появиться в свет в русском переводе.

К фактам, приведенным нами в 1880 году, прибавим несколько других, тогда нам неизвестных. Кроме книг, названных выше, комитетом министров, в рассматриваемый нами промежуток времени, были, между прочим, запрещены следующие переводные сочинения: "Политическая история нового времени" (1816-1868) В. Мюллера; "История февральской революции" Луи Блана; "Социальная статика" Герберта Спенсера; "Откуда мы, кто мы" Бюхнера; "Естественная история миротворения" Геккеля; "История возникновения и влияния рационализма в Европе" Лекки; "История нравственности в Европе от Августа до Карла Великого" его же; романы и повести Дидро; второй том сочинений Армана Карреля; "Биография и деятельность Р. Оуэна" Бута; второй том "Истории Сев. Амер. Соед. Штатов" Неймана; "История социального движения Франции с 1789 г." Лоренца Штейна; "История всеобщей литературы XVIII в." (т. III, кн. 2) Геттнера; "Новый Дух" Кине; "История Византии и греческой империи с 716 по 1453 г." Финлея; "История племенного развития организмов", Геккеля. Из оригинальных произведений постигнуты той же судьбой: "Франция в 1871 г." Е. И. Утина (перепечатка статей, беспрепятственно появившихся в "Вестнике Европы"); "Артели на Руси" Скалона; сочинения Радищева; второе издание некоторых томов сочинений Писарева; "Положение рабочего класса в России" Флеровского; "Сборник рассказов в прозе и стихах" (раньше напечатанных в разных изданиях); "Лишение свободы, как наказание исправительное" Прянишникова; "Очерк развития прогрессивных идей в нашем обществе" А. М. Скабичевского; "Женское дело в Европе и Америке" Алферьева; "Славянские драмы" Д. Л. Мордовцева; "Вятская незабудка" (памятная книжка Вятской губернии на 1878 год). Случай освобождения книги, представленной в комитет министров, мы знаем только один. Декабрьский номер "Вестника Европы" за 1879 год был задержан за объяснение редакции на официальное сообщение Министерства народного просвещения, помещенное в предыдущей книжке журнала. Министр внутренних дел (Л. С. Маков) объяснил в заседании комитета, что собственно ни цензурный комитет, ни главное управление по делам печати, ни сам он не видят достаточного повода к запрещению книги, остановленной лишь ввиду резкого тона объяснения редакции и возможности появления после того целого ряда неудобных статей с критикой действий Министерства народного просвещения. Министр народного просвещения (гр. Д. А. Толстой) заметил, что книга задержана без сношения с ним и что он ничего не имеет против ее выпуска. Комитет министров нашел, что Закон 1872 года в данном случае не применим и что, следовательно, книга должна быть разрешена *(20).

Временной приостановке на основании Закона 1873 года, т. е. за оглашение или обсуждение вопросов, на которые наложено было административное veto, подверглись, до 1 января 1880 года, шесть изданий: "Московские Ведомости", "Гражданин" (три раза), "Русский Мир" (два раза), "Современные Известия", "Судебный Вестник" и "Биржа". Само собой разумеется, что по числу этих взысканий нельзя составить себе понятие об ущербе, причиненном печати - и не ей одной,- Законом 1873 года. Сознательно идти навстречу административной каре, касаясь запретной темы, для повременных изданий не было, очевидно, ни повода, ни интереса. В 1879 г., в первый раз после издания Закона 6 апреля, было применено, в виде наказания, временное запрещение печатать частные объявления. Рядом с новыми мерами взыскания продолжали широко применяться и старые. В 1872-1877 гг. дано было всего 72 предостережения и 45 раз запрещена розничная продажа; шестнадцать изданий - "Голос" (два раза), "Деятельность", "Всемирный Труд", "Петербургская Газета", "Искра", "Новое Время", "Современные Известия", "Русский Мир" (два раза), "Петербургский Листок", "Знание", "Неделя", "Молва", "Биржа", "Русское Обозрение" (два раза), "Гражданин", "Северный Вестник" - подверглись приостановке на сроки от трех недель до шести месяцев. Вне обычного порядка была прекращена в 1876 г. газета "Киевский Телеграф". В декабре 1877 г., по случаю взятия Плевны, были сложены все предостережения, тяготевшие в то время над газетами и журналами; но печать выиграла от того не много, так как следующие два года опять были очень богаты административными карами. В 1878 году дано 15 предостережений и 19 раз запрещена розничная продажа; в 1879 году дано 16 предостережений и 6 раз запрещена розничная продажа. В 1878 году приостановлено на 6 месяцев "Русское Обозрение" (после того не возобновлявшееся) и совершенно запрещен, вне обычного порядка, "Северный Вестник"; в 1879 году приостановлены на срок от 3 до 5 месяцев "Неделя", "Русский Мир", "Русская Правда" и "Голос". В том же году началось применение административных кар, в виде временной приостановки, к провинциальным подцензурным изданиям. Тогда же, после покушения Соловьева (2 апреля) на жизнь Государя Императора, генерал-губернаторам (постоянным и временным) предоставлено было право приостанавливать и вовсе запрещать периодические издания. Сколько нам известно, случаев применения этого права было только два: в 1879 г. московским генерал-губернатором приостановлен на два месяца "Восток" и в 1880 г. одесским генерал-губернатором прекращена газета "Правда". В первые месяцы 1880 года, до перемены в общей политике правительства, дано четыре предостережения, два раза запрещена розничная продажа, два раза запрещено печатание частных объявлений и приостановлен на три месяца журнал "Слово".

Из приведенного выше списка административных взысканий видно, что отношение администрации к печати оставалось, в главных чертах, неизменным при всех начальниках главного управления по делам печати (после генерала Шидловского эту должность занимали известный библиограф М. Н. Лонгинов и бывший профессор В. В. Григорьев) и при обоих министрах внутренних дел (А. Е. Тимашева заменил в 1878 г. Л. С. Маков). Косвенное, но немалое влияние на положение печати имел в это время министр народного просвещения гр. Д. А. Толстой. Проводя с неуклонной настойчивостью преобразование средней школы и готовя ломку университетского устава, он старался, насколько мог, заглушить голоса, не благоприятствовавшие его стремлениям. Против "Вестника Европы" он действовал преимущественно путем длиннейших, обязательных к напечатанию сообщений; "Голос" неоднократно подвергался взысканиям за статьи о средних учебных заведениях. По инициативе гр. Толстого В.Ф. Корш был лишен с 1875 года права редактировать "С.-Петербургские Ведомости".. Главные их сотрудники перешли в "Биржевые Ведомости", редактором которых был В. А. Полетика (в 1879 г. они были переименованы в "Молву"). Один из них, А. С. Суворин, приобрел в 1876 г. "Новое Время", очень недолго, впрочем, хранившее верность заветам времен В. Ф. Корша. Попытка вновь сгруппировать писателей определенно либерального оттенка не удалась вследствие запрещения "Северного Вестника", фактическим редактором которого был В. Ф. Корш. Все более и более зато укреплялся "Голос", с начала семидесятых годов сделавшийся органом умеренного либерализма. Новые либеральные органы ("Русское Обозрение", "Русская Правда") быстро погибали под бременем административных кар. Тяжело жилось и "Неделе", поднявшей знамя нерадикального народничества, и "Русскому Миру", консервативному в своих основах, но оппозиционному по отношению к некоторым ведомствам (напр. военному). "С.-Петербургские Ведомости", при быстро сменявшихся редакторах - гр. Салиасе, П. С. Усове, В. В. Комарове,- сделались органом консервативным, но не приобрели и тени того значения, которое имели при В. Ф. Корше. К ультраконсервативной печати присоединился, отнюдь ее не усиливая, "Гражданин" кн. Мещерского. "Московские Ведомости", все глубже и глубже погружавшиеся в реакцию, далеко не пользовались прежним авторитетом. Шедший с ними рука об руку "Русский Вестник" держался только беллетристическим отделом, в котором появлялись новые произведения Достоевского и Льва Толстого. "Заря" перестала выходить еще в 1872 году. "Вестник Европы", имевший с 1873 года два предостережения, одно время был близок к запрещению. Постоянно увеличивался успех "Отечественных Записок", благодаря не только Некрасову и Салтыкову, но и Глебу Успенскому, Елисееву, Н. К. Михайловскому *(21). "Дело" отодвигалось на второй план. "Знание", занимавшее, несмотря на свой специально-научный характер, одну из видных позиций на левом фланге литературы, вынуждено было сойти со сцены, но преемником его, с более обширной программой, явилось "Слово". Картина получается, таким образом, далеко не лишенная разнообразия; но под Дамокловым мечом, висевшим почти над всеми периодическими изданиями, ни одно направление не могло выразиться ясно и определенно, ни одна крупная мысль и ни одно важное дело не могли вызвать свободного, всестороннего обсуждения. Политические процессы, становившиеся с 1874 года все более частыми, все более обширными, серьезными, по-прежнему не заключали в себе указаний на связь между легальной литературой и революционной агитацией. Усиленная строгость по отношению к печати, вызванная политическими преступлениями 1878 и 1879 гг., зависела не столько от того, что в печати был найден один из корней зла, сколько от систематического обострения репрессии во всех областях государственной жизни.