Гарбовский Н.К. - Теория перевода (2007)

переюда (аспект переводческой реконструкции). «И в самом деле, — продолжает он, — многие способны понимать, но не способны излагать. Таким же образом многие правильно судят о живописи, но не умеют рисовать, и многие знают толк в музыке, но не умеют петь»1. В данном высказывании итальянского гуманиста со всей очевидностью проявляется его взгляд на перевод как на литературную деятельность, которой должен заниматься лишь тот, кто обладает литературными способностями.

Анализируя подробно неудачные и неумелые переводческие решения, которые и побудили его написать трактат о переводе, Бруни последовательно отделяет герменевтический аспект от аспекта реконструкции.

«Во-первых, — пишет он, — необходимо знать язык, с которого переводишь, и такое знание не должно быть ни ограниченным, ни поверхностным, но глубоким, обстоятельным, точным и достигнутым благодаря постоянному чтению философов, ораторов, поэтов и других писателей. Всякий, кто не прочитал всех этих авторов, кто их всесторонне не изучал и не постигал их, и не освоил их, не может понять подлинного смысла и значения слов, и это главным образом потому, что сами Аристотель и Платон были, так сказать, величайшие мастера словесности и использовали изысканнейший стиль, изобилующий изречениями и сентенциями античных поэтов, ораторов и историков, и поэтому часто встречаются тропы и риторические фигуры, которые означают одно в литературе и совсем другое согласно введенному временем обычаю»2.

Но чтение произведений выдающихся писателей необходимо не только для развития эрудиции. Бруни приводит ряд примеров, которыми демонстрирует собственно лингвистическую сторону данной рекомендации. Интересно, что примеры он приводит из латинского, а не греческого, как следовало ожидать, языка. Поэтому одни и те же примеры он приводит и тогда, когда пишет о понимании, и тогда, когда рассматривает проблемы переводческой реконструкции.

Одной из самых интересных особенностей трактата является именно то, что Бруни, пожалуй, впервые попытался подойти к проблеме верности перевода и буквализма с научных позиций. Так, рассматривая среди прочих выражение gero tibi morem (повину-

юсь, уступаю тебе, поступаю тебе в угоду), он отмечает: «В самом

деле, что значит gerere и что mos понимает даже необразованный читатель, но совсем другое это выражение означает в целом»3.

1 Opere letterarie e politiche di Leonardo Bruni. P. 153. 1 Ibid. P. 155. 3 Ibid.

100

Латинский глагол gerere имеет много значений, но ни одно из них не связано с актом повиновения. Напротив, одно из значений

— управлять, командовать. Слово mos означает нрав, обычай, обыкновение, свойство, закон, правило, а во множественном числе еще и своеволие, упрямство, а также нравы, характер, образ жизни,

поведение. Семантика этого слова, взятого изолированно, также не связана с повиновением, угодой. Это значение возникает только в словосочетании.

Таким образом, Бруни обращает внимание на фразеологию, т.е. на те случаи, когда значения последовательностей слов отличаются от значений каждого слова, взятого в отдельности. Из этого следует вывод, которого, правда, сам Бруни не делает, что перевод слова словом невозможен. Бруни разделяет, как мы видим, концепцию Цицерона и Иеронима.

Далее Бруни анализирует разные типы лексических оппозиций. Он начинает с таких пар слов, которые в современной терминологии определяются как паронимы. «Iuventus и inventa, — пишет он, — два слова, из которых одно означает множество, другое — возраст»1 (ср. русские: молодежь — молодость). Затем переходит к синонимам и анализирует различия смыслов пар латинских синонимов deest и abest (оба означают отсутствие, нехватку и т.п., но первое имеет положительную коннотацию, а второе — отрицательную), а также репа и malum. Он также обращает внимание на переносные значения слов, точнее на то, что слова, между которыми нет на первый взгляд ничего общего, могут оказаться синонимичными в определенных контекстах {recipto — promitto): «Когда действительно мы говорим recipio libi hoc, мы ничего другого не хотим сказать этим, кроме как promitto»1.

Бруни отмечает, что работы многих греческих авторов изобилуют образными, «крылатыми» выражениями, заимствованными из произведений предшественников и заключающими в себе определенные обобщения и скрытый смысл. «Кто не усердствовал в обильном и разнообразном чтении самых различных писателей, — заявляет он, — с легкостью впадает в ошибку и плохо понимает то, что надлежит перевести»3.

Таким образом, первое требование к переводчику относится к тому аспекту перевода, который определяется как герменевтический и заключается в полном понимании системы смыслов оригинального текста.

Второе требование касается порождения текста на языке пеРевода. Бруни настаивает на том, что переводчик «должен владеть

' Opere letterarie e politiche di Leonardo Bruni. P. 155.

2Ibid. P. 157.

3Ibid.

101

языком, на который он хочет переводить, так хорошо, чтобы некоторым образом господствовать в нем и иметь его весь в своей власти. Так, чтобы, подыскивая при переводе соответствующее слово, он не уподоблялся бы нищему в поисках подаяния и не прибегал бы к заимствованию или не оставлял бы слово на греческом языке из-за незнания латинского языка, он должен точно знать смысл и природу слов, чтобы не говорить modicus вместо parvus, iuventus вместо iuventa, fortitudo вместо robor, bellum вместо prelium, urbs вместо civitas. Сверх того, он должен уметь различать между diligere и amare, между eligere и expetere, между сиреге и optare, между persuadere и perorare, между recipere и promitere,

между expostulare и conquere и между другими, можно сказать, бесчисленными словами подобного рода»'. Но от переводчика требуется не только знание смысла слов латинского языка, не только умение различать все оттенки значений многочисленных синонимов. Переводчик «не должен быть несведущим в общепринятых нормах речи, используемых лучшими писателями. И когда он пишет, он должен их имитировать и избегать неологизмов, особенно несоответствующих и грубых»2.

Таким образом, Бруни призывает переводчиков в поиске форм выражения обращаться к лучшим образцам словесности на языке перевода. Именно там могут быть найдены модели для конструирования текста перевода, который должен непременно соответствовать общепринятым нормам речи.

К наиболее грубым ошибкам в порождении высказываний на языке перевода, как мы видим, Бруни относит злоупотребление неологизмами, заимствованными из текста оригинала. Критикуя во второй части трактата неумелого переводчика, Бруни достаточно подробно рассматривает примеры неумелого использования лексики. «Что же следовало бы теперь сказать о словах, оставленных на греческом языке, которые столь многочисленны, что кажется, будто перевод этого субъекта является, так сказать, полугреческим»3, — восклицает он и добавляет: «Однако нет ничего, что говорилось бы на греческом и не могло бы выразиться на латыни»4. Эта мысль интересна для понимания проблемы переводимости. В самом деле, если полагать, что язык перевода способен передать все, что может быть выражено на языке оригинала, то вопрос о переводимости решается Бруни однозначно в пользу перевода. Такая позиция свидетельствует о том, что автор трактата оценивает латинский язык по уровню выразительности

1Opere letterarie e politiche di Leonardo Bruni. P. 159.

2Ibid.

3Ibid. P. 191.

4Ibid.

102

наравне с греческим. Интересно, что вопрос о переводимости решается Бруни лишь в отношении определенной пары языков, что, пожалуй, более верно, чем общие рассуждения о переводимости вообще. В истории перевода известно немало высказываний о том, что тот или иной язык успешней переводит другие языки. Об этом говорили немецкие и русские писатели и философы еще в XIX в. В наше время об этом писал Жорж Мунен. Он полагал, что легче переводит тот язык, который смог впитать в себя больший объем когнитивного опыта разных человеческих цивилизаций.

Бруни подчеркивает, что не принимает во внимание те иностранные слова, которые не имеют своих точных эквивалентов в латинском языке. Он прекрасно понимает, что это является объективным фактом асимметрии лексических систем любой пары языков, в том числе и таких, как греческий и латинский. Его возмущает злоупотребление греческими формами тогда, когда в латинском языке имеются точные эквиваленты: «Оставлять на греческом языке слова, для которых у нас есть отличные эквиваленты, — это признак величайшего невежества. Почему, например, politici ты оставляешь мне на греческом лоХиеих, в то время как ты мог бы и должен был бы сказать латинскими словами respublicaì Почему в тысяче мест ты ставишь oligarchia, и democratia, и arìstocratia, оскорбляя слух аудитории столь неупотребительными и неизвестными названиями, в то время как для всех них у нас, на латыни, есть превосходные и употребительные слова? Наши латиняне, в самом деле, для этих трех терминов сказали бы раисо-rum potentia — власть меньшинства, popularis status — народное го-

сударство, optimorum gubernatio — правительство {правление) оптиматов»1.

Но Бруни интересуют не только лексические аспекты перевода. Он обращается к такой категории, как гармония текста, иначе говоря, затрагивает вопросы стилистики. Тем самым значительно расширяется его представление о единице перевода. Бруни пишет, что переводчику «необходимо обладать слухом и его [автора] проницательностью, чтобы не погубить и не расстроить того, что было сказано в изысканной и гармоничной манере»2. Он отмечает, что у каждого автора — своя манера письма, свой стиль, слог. И переводчик должен непременно почувствовать и Попытаться передать эту индивидуальность. Бруни приводит призеры разных стилей известных писателей: Цицерону свойственны величественность и многоречивость, Саллюстию — сдержанность

1Opere letterarie e politiche di Leonardo Bruni.

2Ibid. P. 159.

икраткость, Ливию — несколько шероховатая велеречивость. Он требует от переводчика следовать стилю автора оригинала: «Поэтому, если он будет переводить из Цицерона, он не сможет обойтись без того, чтобы передать его столь пространные, богатые и изобилующие разнообразием периоды, вплоть до последнего фразеологического оборота, то с ускорением, то с замедлением. Если он будет переводить Саллюстия, ему будет необходимо оце-

нить почти каждое слово и быть очень точным и скрупулезным и для этого быть в определенной мере сжатым и лаконичным»1.

Но есть и еще один аспект перевода, на который Бруни обращает внимание, — это ритмический рисунок речевого произведения. Автор трактата справедливо отмечает, что очень трудно переводить произведения, которые в оригинале написаны в ритмической и изысканной манере. Он показывает, как следует переводить ритмическую прозу: «Необходимо продвигаться по членам (предложения), по вводным словам, по периодам и заботиться о

том, чтобы предложение вышло в конце концов хорошо построенным и связным»2.

Таким образом, для Бруни верность перевода заключается в точной передаче не только смысла подлинника, но и его формы,

ичем замысловатей эта форма, тем сложнее задача переводчика. Форма же состоит не только в определенном ритмическом рисунке. Бруни говорит о необходимости сохранения в переводе всех «украшений» речи. Украшения же он делит на две группы: украшения слов и украшения мыслей. Первые составляют больше трудностей для переводчика, так как построены главным образом на фонетической гармонии слов языка оригинала. Бруни сознает, что при переходе к другому языку подобной гармонии достичь сложно. Что же касается украшений мыслей — образных выражений, фигур речи и прочих риторических приемов, то они обязательно должны быть восприняты переводчиком и сохранены им в переведенном тексте, в противном случае изящный текст оригинала превращается в топорный и грубый текст перевода.

Бруни формулирует общее правило хорошего перевода, так сказать, от противного, показывая, какие ошибки в переводе недопустимы: «В общем, изъяны переводчика состоят в следующем: или в плохом понимании того, что надлежит перевести, или в скверном его изложении, или же в представлении не точным, не изящным и беспорядочным того, что первым автором было изложено точным и изысканным образом. В действительности любой, кто, не обладая литературными познаниями, позволяющими ему

1Opere letterarie e politiche di Leonardo Bruni. P. 161.

2Ibid. P. 163.

104

избежать всех этих недостатков, берется переводить, по праву заслуживает порицания и осуждения — и потому, что вводит читателей в разнообразные заблуждения, подменяя одно другим, и потому, что принижает величие первого автора, выставляя его в смешном свете и бездарным»1.

§2. Критика Французской академии

В1635 г. во Франции выходит в свет речь одного из первых 17 членов Французской академии Клода-Гаспара Баше де Мезириака «О переводе», в которой критическому анализу подвергается лучшая переводческая работа XVI в. — перевод Жака Амио «Сравнительных жизнеописаний» Плутарха. В речи Баше де Мезириака переводческая критика получает свое дальнейшее развитие. Она приобретает определенную системность. Баше де Мезириак последовательно строит свои критические рассуждения вокруг так называемых правил перевода, сформулированных им следующим образом: «Я полагаю за правило, которое никакой здравомыслящий человек не может поставить под сомнение: если кто-либо надеется на похвалы, коих достоин верный перевод, он должен с точностью соблюдать следующие три положения: ничего не добавлять к тому, что сказал его Автор, ничего не сокращать и не вносить никаких изменений, способных исказить смысл. Те, кто нарушают даже одно из этих трех предписаний, заслуживают порицаний, хотя и в разной степени. Ведь тот, кто грешит пропусками, демонстрирует небрежность и невнимательность более, чем лукавство. Кто изменяет и выдает одну вещь за другую, показывает свое невежество и то, что он недостаточно хорошо понимает предмет, рассматриваемый Автором, или язык, на котором тот

пишет. Но тот, кто добавляет что-либо не к месту, преисполнен высокомерия и дерзости»2.

Таким образом, Баше де Мезириак выводит три основные требования к верности перевода, имеющие, правда, разную степень строгости: в переводе не должно быть ни пропусков, ни изменений, ни добавлений.

Данное предписание филолога XVII в. на первый взгляд может показаться бесконечно устаревшим: автор трактата будто пытается вновь вернуть нас в лоно буквального перевода, от которого давно отказалось большинство переводчиков художественной литературы. Ведь современная теория переводческих преобразований, сложившаяся к 50-м годам XX столетия, в качестве главных

1 Opere letterarie e politiche di Leonardo Bruni. P. 159.

2 Bachet de Méziriac C.-G. Op. cit. P. 8—9 (перевод мой. — Н.Г.).

типов не только допустимых, но и необходимых, т.е. обоснованных, переводческих трансформаций называет именно опущения, замены, добавления и перестановки1.

Но в то же время трактат Баше де Мезириака вовсе не утратил своей актуальности. Более того, он мог бы составить основу современной типологии переводческих ошибок, «предательств» переводчика по отношению к автору оригинала и к читателю текста перевода.

Обратимся к самому большому, по мнению автора трактата, греху переводчика, а именно к добавлениям. Баше де Мезириак уточняет: недопустимы пустые добавления (additions superflues), «которые на самом деле не вредят смыслу, но и ничему не служат, так как не придают речи ни больше красоты, ни больше ясности»2. Автор критического трактата признает, что в некоторых случаях переводческие комментарии бывают уместны. «Я не хочу отрицать, — пишет он, — что среди этих выражений встречаются полезные, почти необходимые, так как они содержат истинные разъяснения некоторых греческих слов или же некоторых темных мест. Так, там, где в своем переводе он вынужден оставлять гре-

ческие слова Pityocamptes, Cybernesia, Dipnophores, я полагаю, что очень хорошо, когда он разъясняет: "тот, кто изгибает сосновые доски", "то есть праздник капитанов кораблей''»3 и пр. Следова-

тельно, критические замечания не имеют абсолютного характера, они направлены против злоупотребления тем или иным переводческим приемом.

Баше де Мезириак высказывает весьма интересную для своего времени мысль о месте переводческих комментариев в тексте, если без них никак нельзя обойтись: «Какими бы полезными ни были данные выражения, я не могу допустить, чтобы они включались в текст. На мой взгляд, достаточно, чтобы они были размещены на полях, или же в каком-либо другом месте как примечания, или же, если это совсем необходимо, были напечатаны другим шрифтом, чтобы отличаться от собственных слов автора»4. Критика отличает бережное отношение к классическому наследию и ответственность перед потомками. Он убежден, что потомкам книги античных авторов должны быть донесены в переводе в той же чистоте, в какой они дошли до его современников. «Ученые знают, — продолжает он, — что ничто не открывает так широко дверь искажениям в добрых старых книгах, как внесение в них добавлений без каких бы то ни было оговорок»5.

1См., напр., работы Я.И. Рецкера, Л.С. Бархударова, А.Д. Швейцера и др.

2Backet de Méziriac C.-G. Op. cit. P. 9.

3Ibid. P. 15.

4Idid. P. 16.

5Ibid.

106

Критическое сочинение Баше де Мезириака построено на анализе одного перевода, в котором его возмутила именно «переводческая отсебятина». Баше де Мезириак в значительно меньшей степени был склонен критиковать опущения и даже замены, искажающие смысл оригинального произведения. Но произошло это потому, что в переводе Амио, по оценке автора трактата, их было не так много.

Таким образом, из трактата Баше де Мезириака следует, что переводческие ошибки состоят в необоснованном и неуместном использовании тех или иных приемов преобразования текста оригинала.

Подобный подход к оценке переводческих ошибок представляется вполне состоятельным. В то же время в нем можно увидеть некоторую односторонность, легко объяснимую, если вспомнить, что трактат написан в период, когда в переводе господствовала идеология «прекрасных неверных». Объект критики — Жак Амио, творивший веком раньше, — не имел к ней непосредственного отношения. Но свои корни идеология «прекрасных неверных» видела именно в переводческом кредо «принца переводчиков»

XVI в.

В XVI в. взгляды на перевод были иными. Достаточно вспомнить трактат Этьена Доле «О способе хорошо переводить с одного языка на другой», опубликованный в 1540 г., основной пафос которого именно в отказе от дословности. По мнению Доле, переводчики должны стремиться передать смысл речений автора, не боясь преобразовывать текст оригинала. Переводить слово за словом, не предпринимая никаких трансформаций, не изменяя порядка слов, не производя лексических и грамматических замен, не устраняя избыточных и не добавляя необходимых, с точки зрения норм языка перевода, элементов, — такое же предательство, как и переводческие вольности.

Но Доле в XVI в., как и Баше де Мезириак в XVII, призывает переводчиков к осторожности в преобразовании текста. Достаточно вспомнить его замечание о том, что необходимое во всяком хорошем переводе изменение порядка слов должно осуществляться

вразумных пределах, осторожно, что совершенный предрассудок, глупость и невежество начинать перевод с концовки.

Таким образом, ошибки переводчика, которые могут квалифицироваться как «предательства», состоят не в том, чтобы внести в текст перевода те или иные изменения (замены, опущения, добавления, перестановки) по сравнению с текстом оригинала, и не

втом, чтобы не предпринимать трансформаций (замен, опущений, Добавлений, перестановок) там, где они необходимы.

При таком подходе к оценке переводческой верности основным критерием оказывается целесообразность решений, принятых

107

переводчиком. Именно эти решения, их обоснованность или, напротив, ошибочность и составляют единственный объект переводческой критики.

Трактаты Бруни, Доле, Баше де Мезириака имеют определенную теоретическую ценность и сегодня, так как позволяют представить переводческую критику в структурированном виде, как типологию переводческих ошибок или, точнее, причин переводческих «предательств». Первоначально все переводческие ошибки могут быть разделены на две большие группы. В основе этого деления лежит различие двух аспектов переводческой деятельности: восприятия, т.е. понимания оригинального текста, — это герменевтический аспект перевода, и воспроизведения, т.е. порождения текста перевода, составляющего трансформационный аспект перевода.

Типология причин переводческих ошибок может быть представлена в следующем виде.

Причины ошибок восприятия:

1.Недостаточное владение языком оригинала.

2.Недостаточный когнитивный опыт (слабый уровень индивиду ального познания окружающей действительности).

3.Невнимательное отношение к тексту:

•непонимание того, что автор говорит о предмете;

•неумение различить, чем стиль данного автора отличается от стиля других писателей, создающих литературные произведе ния на языке оригинала.

Причины ошибок в порождении переводного текста:

1. Недостаточное знание системы языка перевода:

• неумение найти семантически наиболее точный эквивалент;

• неумение выбрать наиболее уместный эквивалент с точки зре ния оценочных коннотаций, стилистики и истории языка и общества;

2. Незнание законов построения высказываний на языке перевода:

•незнание закономерностей речевой коммуникации или пре небрежение ими;

•незнание законов ритмической организации текста.

Разумеется, все причины ошибок, представленные в данной типологии, взаимосвязаны, так как касаются одной языковой личности — переводчика, его знаний и компетенции, его психики. Но подобное расчлененное представление переводческих ошибок кажется продуктивным как для переводческой критики, т.е. объективной, насколько это возможно, оценки переводческого труда, так и для обучения переводу, когда каждая переводческая ошибка должна с необходимостью найти свою причину.

108

Глава 6 ПЕРЕВОД И

СЛОВЕСНОСТЬ

Вконце XVIII в. Иоганн Готфрид Гердер, ратуя за самобытность языка и литературы, называет перевод в качестве причины «порчи» национального языка. Привнеся в образ некоторую долю эротизма, он сравнивает национальный язык до того, как на него начинают переводить, с юной девственницей, еще не задумывающейся о том плоде, который появится на свет в результате смешения кровей. Речь на таком языке чиста и непорочна, она — точное отражение характера своего народа. Даже если она бедна,

капризна и непоследовательна, она есть отражение исконно национальной культуры1.

Характер воздействия переводческой деятельности на состояние переводящего языка обсуждался в течение предшествующих двух тысяч лет неоднократно. Наиболее горячие споры велись обычно в те периоды, когда тот или иной национальный язык оказывался «на переломе», когда общество наиболее отчетливо ощущало необходимость осознания выразительных возможностей своего языка. В России после петровских реформ, которые вместе

сновым знанием принесли из-за границы массу иноязычных заимствований, начинается нормализаторская деятельность М.В. Ломоносова, В.К. Тредиаковского и А.П. Сумарокова по освобождению русского языка от чужих форм, появившихся в результате бурной переводческой деятельности. Жаркие дискуссии между «шишковистами» и «карамзинистами» показывают, насколько различным может быть взгляд на перспективы развития языка, на его выразительные потенции, на пути совершенствования языка

исловесности. Пушкин обвиняет иностранную, в частности французскую, словесность, пришедшую в Россию через переводы и подражания, в том, что она тормозит ход русской словесности.

ВГермании книгой книг, заложившей основы современного немецкого языка, считается версия Библии, подготовленная Мартином Лютером в XVI в., т.е. не что иное, как перевод. В Англии такой книгой считается «Библия Короля Якова» — один из шеДевров библейского перевода, главная книга англичан, благодаря которой они получили свой язык.

Во Франции переломным периодом для французского языка

ифранцузской словесности оказался XVI в., когда после Ордонанса короля Франциска I, который «первым в своем благородном Королевстве вернул всем наукам и искусствам их древнее досто-

' См.: Bennati A. L'épreuve de l'étranger. Paris, 1984. P. 67.

109

fr